Мы шли и болтали, и я не хотел ничего. Только идти, взявшись за руки, смотреть в звёздное небо и говорить, говорить. Незаметно мы достигли Бобров.
- Не выпить ли снова чаю? - предложил я.
И она согласилась.
Оглядываясь, похохатывая, строя на себя заговорщиков, мы проникли в дом номер десять по улице Кирова. Квартира была нам рада, коньяк ещё стоял на столе, а чайник на плитке. Боже, будет ещё когда-нибудь такой замечательный вечер? Вернётся Вера Петровна, Леста начнёт ходить в школу, Котик потащит меня к Саскии, а завуч Наполеон станет мерять холодным взглядом. Туман. Да, прав Розенталь. В голове туман, это точно. А стало быть… стало быть, и в глазах.
- Праздник так праздник! - провозгласил я. - Дорогая, несравненная леди, вы говорили, что любите коньяк? Коньяк перед вами. Тот самый. С золотой наклейкой и не без латинских букв. - Что я делаю, мелькнуло в голове. - Вы можете пригубить. Это очень и очень недурной коньяк. Арманьяк! Не больше не меньше. Вы согласны?
- Я согласна, - сказала она.
- Прошу!
Странное дело. На улице я был трезв. Но в доме, в тепле ко мне вернулось расслабленное состояние.
- Ваше здоровье, принцесса!
Я опрокинул рюмку. Выпила и она. Снова забралась в кресло с ногами. Прислонила голову к спинке.
- Тут нет камина?
- Увы!
- Я почему-то думала, тут есть камин.
- Я тоже так думал. Хорошо ещё, есть коньяк. Завтра надо бежать, восполнять недостачу. Это коньяк Веры Петровны Сабуровой.
- Я знаю. Она меценатка.
- В каком же смысле?
- Она даёт деньги бедным поэтам.
- Вот как? По-моему, в городе всего лишь один поэт. Я сомневаюсь, чтобы Вера Петровна осмелилась предложить ему деньги. Да и откуда они у неё?
- Много, много денег, - пробормотала Леста. - Она печатает их книжки.
- Какие же, например? Ни одной не видел.
- Но ей мешают. Нехорошие люди. И подсылают своих… под видом учителей.
- Что ты говоришь, Леста? Кого подсылают?
Она зевнула. Я медленно соображал. Новая фантазия или… Судя по всему, речь идёт… Надо спросить. Я решился.
- Что ты сказала Гладышеву?
Она вздрогнула.
- Прости, но Камсков рассказал. Ты что-то сказала Гладышеву в коридоре, тот побледнел и кинулся прочь.
Она молчала.
- Новая тайна, - пробормотал я.
- Я не знаю никакого Гладышева, - произнесла она твёрдо.
- Зато его знают все остальные. Он преподавал литературу в твоём классе.
- Ах, этот… - новый зевок. - Так он вовсе не Гладышев.
- А кто же?
- Его настоящая фамилия Васин. И вовсе он не учитель. Я ему и сказала.
- Кто же он, если не учитель?
- Нехороший человек. Он мучил людей. Я ему и сказала.
- Откуда ты всё это знаешь?
Она пожала плечами.
- Так кто это Гладышев, чёрт возьми? Или Васин?
- Зачем тебе это? Он человек несчастный. Служил там, где хорошие люди не служат. Делал то, что не делают добрые люди. Он думал, сменит фамилию, его не узнают…
- Чёрт знает что, - сказал я. - Почему именно ты?
Она снова пожала плечами.
- У тебя досье? Например, мой день рождения. Скажи, откуда знаешь число?
- Оттуда же, откуда ты знаешь мой день.
- День твоего рождения?
- Да.
- Но я не знаю, поверь, не знаю.
- Ты мог посмотреть у директора. Там есть, как ты сказал, "досье".
- Но я не смотрел, клянусь тебе, Леста! - воскликнул я…
- Потому что знаешь и так.
- Не знаю!
- Может быть, позабыл?
- Не знал никогда!
Она посмотрела на меня пристальным взглядом.
- А как же в Хертогенбосхе? Разве не в день моего рождения ты проник в особняк? И разве не жёлтые крымские розы ты бросил к моим ногам? И ты поздравил меня. Значит, ты знал, что это день моего рождения.
- Тебе надо успокоиться, - сказал я. - Выпей ещё немного. Коньяк расслабляет.
Она поманила меня пальцем. Я подошёл, наклонился.
- Так говори, когда же мои день?
- Угадать?
- Говори.
- Ничего не могу придумать, кроме того, что мы с тобой родились в один день. Семнадцатого сентября.
- Ну вот. А ты говорил, что не знаешь.
- Шутница моя…
……………………………………
……………………………………
……………………………………
Мы лежим, обнявшись. За окном снова снег. Полощутся белые нити. В комнате посветлело. Её тонкое узкое тело. Запах волос. Мы лежим неподвижно. Мы одно существо. Мы появились на свет в один день. В один день мы исчезнем. Какое безмолвие. Не хочется говорить. И не нужно слов. Только снег за окном. Только её дыхание.
……………………………………
……………………………………
Наступили мокрые холодные дни ноябрьских празднеств. Вера Петровна позвонила из Москвы и сказала, что приедет дня через три. Я не решался спрашивать о делах. По главной площади, в центре которой всё ещё высился монумент Вождя, двигались колонны демонстрантов. Из громкоговорителей вырывались лозунги, разобрать их было почти невозможно. Сипело, хрипело, лаяло. Слова пропадали, различался только крикливый тон. Хмурый Вождь молча рассматривал демонстрантов и, казалось, сердился. Был он уже не в чести, но ещё не в опале. Одни до сих пор поклонялись ему, другие вслух проклинали. У его каменных сапог лежали сегодня чахлые цветочки, а раньше их были целые груды.
Я пересёк площадь вместе со школьной колонной и увидел Поэта. Он стоял, заложив руки за спину, вскинув голову и глядя поверх трибуны в серое небо. Я ринулся к нему как бы с неотложным вопросом, а на самом деле чтобы улизнуть из колонны. Присутствие Лесты, бредущей в толпе, жгло сознание. Я сам упросил её прийти в этот день. Её отчуждение становилось слишком заметным, краем уха я слышал реплику Маслова: "Арсеньеву пора разобрать". Мог ли я остановить этот нарастающий вал?
Поэт приветствовал меня лёгким кивком и сразу сказал:
- Знаешь, кто пожаловал? Такой-то. - он назвал фамилию писателя, находившегося в почёте и славе. Поэт иногда обращался ко мне на "ты", и это мне льстило.
- И знаешь, этот… - тут я услышал крепкое слово, - хочет со мной объясняться.
- Значит, вас не забыли, - сказал я.
- Ты видел его машину? Она у горкома стоит.
Мы зачем-то пошли смотреть. Это был роскошный чёрный лимузин отечественного производства. Поражали парадные белые шины.
- Чистый "паккард"! - воскликнул Поэт. - Своего ничего сделать не могут.
Он постучал в стекло, призывая шофёра.
- Где хозяин?
- Отойди, - мрачно сказал шофёр.
- Видал? - не понижая голоса, проговорил Поэт. - Слуги народа.
Из подъезда горкома вышла группа солидных людей. Все в чёрных пальто, чёрных шляпах. Только один в светло-сером и в сером же щегольском кепи. Они остановились, переговариваясь, а затем двинулись к автомобилю. Серый заметил Поэта, сделал какой-то знак, продолжал говорить, а потом направился в нашу сторону.
- Рад, рад тебя видеть, - он приложил руку к серой груди. - Но сейчас не могу, ей-богу. Ждут в обкоме. Ты бы зашёл ко мне вечерком. В пятый коттедж. Посидим, старое вспомним.
- Я? К тебе? - спросил Поэт.
- Могу и я. У тебя квартира?
Поэт смотрел на него.
- Говори адрес, - торопил серый.
Лицо Поэта побелело, губы затряслись.
- Сколько доносов написал? - спросил он придушенным голосом.
Серый откинулся в изумлении.
- Ты спятил?
- Не отмоешься, - процедил Поэт.
- Да ты, да ты… - Серый задыхался, лицо его багровело.
Его окликнули из машины.
- Иду, иду! - Он покрутил пальцами у виска, что-то хотел добавить, но повернулся и тяжело погрузился в свой лимузин.
- Подонок, - сказал Поэт.
Машина заурчала, дала мощный парадный гудок и плавно тронула с места.
Поэт никак не мог успокоиться. Его трясло.
- И эти… - он снова повторил крепкое слово, - правят наш бал.
В учительской третьего этажа накрыли праздничный чай. Внизу гремел концерт духового оркестра. У старшеклассников намечались танцы.
Чай был неплох, китайский, искусно заваренный Розенталем. Подавали пирожные и печенье. Директор держал речь:
- Товарищи, в этот славный праздник мы думаем о том, как повысить успеваемость и дисциплину. За прошлый год мы имеем переходящее красное знамя. Коллектив у нас дружный, трудолюбивый, много молодёжи. - Директор сжал победно кулак. - Задорная молодёжь и убелённые ветераны - достойный сплав. А вы, Сахарнова, почему чай не пьёте?
- Я пью, - пискнула Лилечка.
- Вы, товарищи, не стесняйтесь, пирожные есть. Трудные годы прошли. Теперь будем жить лучше и веселее. Так я о чём?.. Да, красное знамя. Скоро будет комиссия во главе с товарищем Ерсаковым. Надо бы постараться. Подтянуть, так сказать. И не надо так строго. Вот вы, Анна Григорьевна, - он обратился к Химозе, - говорят, очень строги. Двоек много!
- Двоек я ставлю ровно столько, сколько их получают! - отрезала Химоза.
- Нет, я за знания, поймите! - воскликнул директор. - Но не могут же они знать, как вы?
- Я требую только в школьном объёме.
- А представьте, к вам на урок придёт товарищ из комиссии. Что он увидит? Двойки и двойки.
- Не волнуйтесь, Фадей Поликанович, сообразят. - сухо обещала Химоза.
- Вот я к тому… Товарищи, а почему вы не пьёте чай? Остыл? Сейчас подогреем. С пирожными не стесняйтесь. У меня в кабинете ещё коробка. Вопросы есть?
- Есть вопрос, - вступил Котик Давыдов.
- Слушаю вас, Игорь Витальевич.
- Ученики задают вопрос, почему опущены тексты про гениального Вождя. Памятник ведь стоит. Несуразица получается.
Фадей Поликанович крякнул.
- Вы это, Давыдов, не углубляйте. Не наше дело. Скажут, так и будем вести.
- А когда скажут? - домогался Котик. Он явно озоровал, но директору приходилось туго.
- Когда? - Директор задумался. - А вот прибудут товарищи из отдела… - его голос внезапно взошёл на громкую ноту. - И никто не отменял! История скажет своё! А вы, Эмилия Германовна, почему не кушаете? Кушайте, Эмилия Германовна!
- Я ошень, ошень, - отозвалась старушка.
- Товарищи! - сказал директор. - Кто наблюдает за танцами?
- Я! - сказал Котик. - То есть мы. С Розалией Марковной.
- В последнее время происходят тенденции. На последний вечер три десятиклассника пришли в цветастых галстуках. Ровно павлины!
- Это мода сейчас, - подала голос Лилечка.
- Мода дурная, тлетворная, - сказал Наполеон. - Откуда пришла, сами знаете. Игорь Витальевич, никаких галстуков и башмаков на подошве! Строжайшим образом!
- Не пускать? - спросил Котик.
- Не только не пускать, но и записывать. Я буду вызывать родителей. Школьник должен быть скромно одет.
Лилечка не удержалась, зевнула.
- Да! - Завуч повысил голос. - Будем следить. А учитель должен подавать пример. Строгость и аккуратность в одежде.
- Это чаепитие или педсовет с проборкой? - раздался глухой рык из угла.
Все повернулись. На стуле с крохотной чашкой чая в руках сутулился огромный Розанов.
- Я, э… Алексей Петрович, не понимаю, - вкрадчиво произнёс Наполеон, - э… природы вашего вопроса…
Розанов встал, бухая башмаками, приблизился к столу, впечатал в него чашку и, так же бухая, удалился из учительской, плотно притворив дверь.
- Кушайте, кушайте, - растерянно сказал директор.
- А уже половина четвёртого! - вскрикнула Лилечка, хватая сумку.
- Ну, по домам, по домам, - миролюбиво сказал директор, - к очагу. Так сказать…
- Мы всех поздравляем! - запела Розалия Марковна. - От имени месткома! И желаем всего самого-самого наилучшего!
Мне повезло, что Котик дежурил на танцах. С самими танцами повезло. До самого вечера ни один старшеклассник не покинет школьного зала. Даже Серёжа Камсков. Он очень любил танцевать, особенно вальс. Танцевать с Камсковым считалось честью для любой старшеклассницы.
Школьные вечера! В те скудные годы они были так желанны. Вечеров ждали задолго, готовились к ним, особенно девочки. Тут возникали и пропадали симпатии, случались крушения или, наоборот, возрожденья надежд. По залу сновали записки, с ребусами, полунамёками или прямыми признаньями. Полный значения взгляд или, напротив, равнодушие на лице могли повергнуть танцующего в пучину сомнений. Кто-то рыдал в коридоре, кто-то носился как сумасшедший под звуки фокстрота, кто-то, скрестив руки, как Чайльд Гарольд, подпирал безразличные стены, кто-то, схватив пальто, уходил бродить, исчезал или возвращался обратно, а кто-то просто веселился, не думая ни о чём и принимая жизнь с восторгом и самозабвением молодости.
Я постоял в дверях, наблюдая гомонящий, танцующий зал. Камсков говорил с Коврайским. Мелькнуло разгорячённое лицо Гончаровой. Маслов танцует с десятиклассницей. Розалия Марковна деловито пересекает зал. Давыдов с кем-то воркует. На сцене стоит проигрыватель. Из усилителя несётся: "Мишка, Мишка, где твоя улыбка…" Проха с компанией на такие вечера не ходил, а если появлялся, то ненадолго. Они стояли, засунув руки в карманы, а потом исчезали либо пить водку в школьном дворе, либо выяснять отношения с Лисагором.
Я вышел на улицу. Было ещё светло. Кругом красные флаги, транспаранты. Серое, чёрное, красное. Из репродукторов льются бодрые марши. На главной улице толпы людей. Хохочут, обнимаются, пляшут. Время драк впереди, ближе к вечеру. В груди моей всё та же тоска. Но в сердцевине этой тоски нежное, тёплое чувство. Я знаю, она ждёт меня. Но сейчас ещё рано. Мы условились, что встретимся, как стемнеет, и скроемся у Сабуровых. Свет зажигать не будем. Сейчас это самое верное место. Когда приедет хозяйка, видеться будет негде. Лишь на уроках да в мокрых холодных рощах осенних Бобров.
Безотчётно я повернул к Барскому саду. Нацарапать, что ли, мольбу на стене часовни? Под ногами хлюпает грязь, по обочинам белые пятна снега. Я шёл, рассеянно глядя по сторонам, а когда приблизился к саду, взгляд мой упёрся в свежий дощатый забор. На заборе фанерный щит с крупной надписью: "Проход закрыт. Посторонним вход запрещён". Я хоть и слышал, что в саду затевают стройку, но выросший так быстро забор ошарашил меня.
Я подошёл, попытался заглянуть в щели. Тут же меня остановил окрик:
- Запрещено!
Ко мне подошёл солдатик с оружием за плечом.
- Запрещено! Не видишь?
- Но почему?
- Отходи. Запрещено! Будут строить.
- А что?
- Военный объект.
- Ишь ты…
- Закурить найдётся?
- Я не курю.
- Давай, давай отсюда. Теперь не положено.
- Что ж, и часовню снесут?
- Всё снесут.
- И деревья?
- Ты кто такой? - спросил солдатик. - Вот отведу, куда надо.
- Я учитель.
- Учитель… В какой школе?
- В первой.
- Иванову из девятого знаешь?
- Я у неё преподаю.
- Это моя сестра, - с удовлетворением произнёс солдатик. - Я скажу тебе так, учитель. Попел ваш Барский сад. Химзавод будут строить.
- Что ж тут военного?
- Хрен его знает. У них всё военное. А как, это самое, Тонька моя учится?
- Неплохо, неплохо. Четвёрки бывают.
- Ты Тоньку не обижай. А я здесь зэков следил. Так и остался. Теперь охраняю.
- Сейчас-то что охранять?
- Хрен его знает! В праздники даже велели. Мне, понимаешь, надо. Я бы дома сидел. Неужто не куришь?
- Нет, не курю.
- Тоже мне, учителя.
Солдатик был маленький, но шинель большая, перетянутая крепким ремнём. Лицо кругленькое, румяное, на голове пилотка. По сравнению со своей сестрой, тихой толстухой Ивановой, он выглядел просто игрушкой.
- Неужто часовню снесут! - снова воскликнул я.
Солдатик сплюнул.
- Там же мозаика! Искусная, ценная работа!
- А на хрена? - спросил солдатик, брат Ивановой.
- Послушайте, - сказал я, - значит, вы служили здесь в лагерях?
- Ну, - он сплюнул снова.
- А Гладышева такого не знали?
- Кто это?
- Ну, может быть, офицер, конвоир…
Солдатик наморщил лоб.
- Не помню. Кто он тебе?
- Знакомый.
- Тут много было. Я в северной зоне служил, а он, может, в южной.
- Послушай, - сказал, - пусти-ка в последний раз. Ещё ведь не начали строить. Я тут гулял…
- Не положено, - буркнул солдат.
- С любимой гулял… понимаешь?
Он молчал.
- Только до часовни дойду, и обратно. Ещё ведь не начали строить.
На лице его отобразилась работа мысли. Наконец произнёс:
- Ладно, валяй. Только быстрее. Могут нагрянуть. Они по праздникам любят. Потом отвечай.
Я было пошёл, но вдруг меня осенило:
- Слушай, а Васина? Васина ты не знал? Не служил у вас Васин в охране?
- Что ты допытываешься? - вспылил солдатик. - Должен я разве всех знать? Васин, Гладилин. Вот знаю, что я Иванов, и точка. Ступай, пока пропускаю. Да смотри, сестру мою не обидь…
Сейчас, спустя много лет, я всё ещё его помнил. Румянолицего солдата охраны, старшего брата ученицы моей Ивановой. Он погиб. Он исчез вместе с Барским садом в тот страшный момент катастрофы, когда взорвались контейнеры химзавода, упрятанные в глубокое бетонное подземелье. Кто знает, если б в те дни я ещё жил в Бобрах, может, мне предстояло отправиться в путь вместе с тем солдатом. И не только с ним. Погибло много людей. И не все умирали сразу. Нещадный Провал, поглотив контейнеры химзавода, исторг смертоносную силу, имевшую власть до сих пор.
Но вершил он и чудеса. Всех поразила история, когда безнадёжно больной учёный последние свои дни решил посвятить загадке Провала. От Бобров шарахались все, но учёный вызвался сам, руководил работами по прокладке шурфов, долго жил в будке на самом краю, делал замеры. Он торопился совершить открытие. В результате этот пожилой человек, стоявший одной ногой в могиле, выздоровел совершенно и даже помолодел. Одновременно иссякла жертвенная его страсть, он вернулся в столицу и занялся другой работой.
Рассказывали совсем уж невероятную вещь. Вдове инженера, погибшего вместе с другими, год спустя пришёл перевод на крупную сумму. Бланк был заполнен рукою мужа. Больше того, прилагалась цветная, немыслимого качества по тем временам фотография, где моложавый муж посылал приветы из-под сени экзотических дерев. Деньги у вдовы отобрали, объяснили, что это обман, и пробовали разыскать следы инженера, не погибшего вовсе, а бежавшего за границу.
Ещё одно чудо заключалось в том, что над Провалом, в сиреневом сиянье, под взглядами изумлённых рабочих всплыл островерхий домик, в котором один из местных немедленно опознал часовню Барского сада. Решётка часовни открылась, оттуда хлынул свет, и тотчас виденье исчезло. Учёные нашли объясненье. Где-то в глубинах Провала таятся поглощённые им строенья. Свечение же, испускаемое неведомыми элементами, создаёт мираж.
Всё это обрастало слухами, порой баснословными. Здравомыслящий человек, конечно, не верил. Не верил и я. Пока не получил плотный синий конверт. Пока не увидел лёгкий изящный почерк на его шероховатой поверхности…