- Боюсь, не понадобится, Проханов. За предложенье спасибо. "Замочить" не метод для воспитанья.
- А то шепните. Может, обидит кто…
Он смотрел в сторону, и я не мог понять, то ли он пытается сгладить вчерашний эпизод, то ли на самом деле из чувства симпатии предлагает свои посильные услуги.
Разговор с заведующим учебной частью состоялся в понедельник. Наполеон выглядел чрезвычайно оживлённым. Он снова расхаживал по кабинету и снова оглядывал новый костюм, нет ли соринок?
- Был в области. Мы тут сидим, ничего не знаем, учим помаленьку, грешные. А ведь большие грядут перемены! Да, Николай Николаевич, масштабные перемены! Многие головы полетят! - Он удовлетворённо потёр руки. - В будующем году… - он так и сказал, даже принажал на "ю", - в будующем году исторический съезд… Вы партийный? Ах, да. Надо вступать. Кому, как не вам, молодым, непокорным! А то, знаете, мы, старики, засиделись. Много, много нам нового сообщили. Страна накануне событий, тут ухо надо держать востро! Кстати, и о нашем вопросе сказали…
Он налил из графина стакан кипячёной воды и с удовольствием выпил.
- Кстати, о нашем вопросе… Умный был лектор, человек высокий. Он предупреждал. Ой, как умно! Он говорил, наш народ выработал в себе привычку иметь кумира. Тридцать лет, сами знаете, имели. И вот, если лишимся… Вы понимаете?
- Пока нет.
- Народ может лишиться кумира. Что тогда? Смекаете?
- Да как-то не очень, - ответил я.
- Бог ты мой! - воскликнул Наполеон. Он застыл передо мной, выпятив живот и глядя со снисходительной улыбкой. Чего, мол, тут непонятного. - Вот вы, например, плакали?
Всем видом я изобразил непонимание. Наполеон понизил голос:
- Плакали во время похорон? Два года назад? В марте месяце?
- Не помню, - ответил я.
- А весь народ плакал! - Наполеон воздел палец. - Народ лишился кумира. Но продолжает чтить его память. Спрашивается, теперь? Если лишить и памяти. Что будет делать народ? Ну, ну, смекайте…
- Как-то не задумывался, - пробормотал я.
- Искать нового кумира! - воскликнул Наполеон. - Такая мысль. Не моя, конечно. И я не во всём согласен. Но существует опасность. И кто же будет этот новый кумир, спрашиваем мы себя. А, батенька? Думайте, думайте. Вы же молодой, горячий, бескомпромиссный!
- Не могу и представить, - сказал я.
- А представить нетрудно. - Наполеон наклонился ко мне и прошипел раздельно: - Религиозный дурман!
Совершив торжественное дефиле по паркету, Наполеон продолжал:
- Религиозный дурман! Новый кумир для массы… Я не во всём тут согласен, но есть моменты. И они прямо касаются нас. Вы знаете, какой жуткий случай поведали на совещании? В ефремовской школе целый класс состоял из баптистов! Даже учитель баптист! Они на уроках совершали своё мракобесие! Вот до чего доводит потеря идеалов. А ведь были, были у нас идеалы! И было их воплощенье! Я лично не сторонник и не во всём согласен, но стране нужен порядок. А порядок был! Что же теперь? Разброд, шатание, школьники ходят в церковь! Нет, мы не можем этого допустить!
С громким бульканьем он выпил ещё один стакан.
- Вот вы, Николай Николаевич, положа руку на сердце, скажите, хотели бы, чтобы ваш класс состоял из одних баптистов?
Я только пожал плечами.
- А к этому может прийти. Ну, или там просто верующие. Сначала один ученик, потом другой, остальных вовлекают. И вот вам вместо гимна "Боже, царя храни"! Прямо перед лицом комиссии! Хорошенькая картина, а?
- Просто жуткая, - согласился я.
- А вы не шутите, тут не до шуток.
- Я не шучу.
- Как там у вас, кстати, с этой… Арсеньевой? Провели работу?
- Да, я был у неё.
- Каковы результаты? Она на самом деле посещает церковь?
Спокойно, спокойно, сказал я себе. Мгновенье помолчав, собравшись, я глубоко вздохнул и начал:
- Всё это преувеличение, Иван Иванович. Ложные слухи. Арсеньева действительно была в церкви, но один только раз. Дело тут вот в чём. Бабушка её была верующей. Иногда ходила в церковь со своей знакомой, тоже старушкой из какой-то окрестной деревеньки. Так вот однажды эта старушка забрела к Арсеньевой, попила чайку, а потом отправилась в церковь. Арсеньева решила её проводить. Старушка маленькая, немощная. Они всё о бабушке говорили, вспоминали её. Так и дошли до церкви. А потом Арсеньева ушла. Вот и вся история…
Наполеон молча расхаживал по кабинету. Наконец он сказал:
- А почему вы считаете, что это правда? Может, Арсеньева вас обманула?
Сейчас мне придётся сказать, самое главное. Я вновь призвал на помощь всё хладнокровие.
- Иван Иванович, у меня есть некоторые основания считать, что это правда. Дело в том, что я сам оказался невольным свидетелем…
Наполеон остановился.
- Свидетелем чего?
- Я расскажу по порядку. Кажется, это было четвёртого ноября, в воскресенье. Днём я готовился к уроку, а вечером пошёл гулять. Пошёл первый снег. Для меня это всегда событие. Я люблю бродить по первому снегу. В городе его сразу затопчут, а за окраиной он всегда чист. И я пошёл по дороге. Я не знал, куда она ведёт, но снег на ней был очень чистый. Я медленно шёл, часто останавливался. Закидывал голову, чтобы на лицо падали снежинки. Вы же знаете это ощущенье, когда на лицо падает первый снег?
- Хм… - сказал Наполеон.
- И вот, когда в очередной раз я так остановился, меня обогнали две женщины. Одна маленькая, старушка, другая молодая, высокая. Они медленно шли, но я стоял, и они обогнали меня. Я и дальше брёл с той же скоростью. Стоял подолгу, слушал падение снега, оглядывал поля. А потом, может быть, через час или полтора, навстречу мне показалась фигура. И когда мы почти разминулись, я узнал в ней Арсеньеву. Конечно, встретив ученицу в пустынном месте, далеко за городом, я не мог просто разойтись. Я пошёл с ней обратно и спросил, разумеется, как она здесь оказалась. Она объяснила, что к ней приходила давняя знакомая бабушки, завтра годовщина её смерти. Они пили чай, вспоминали. Знакомая засиделась, и Арсеньева решила её проводить.
- Куда? - резко спросил Наполеон.
- Я так понял, старушка жила в деревне.
- А если они вместе ходили в церковь?
- Если бы они вместе ходили, то вместе бы и вернулись. Но я свидетель, что Арсеньева возвращалась одна.
- Арсеньеву видели в церкви! Она вам сказала, что была там со своей старушкой?
- Нет. Но если, положим, и зашла погреться, что же тут криминального? Я понял, что старушка жила в деревне.
- Как зовут?
- Кажется, бабка Матрёна.
- Странно всё это, Николай Николаевич…
- Что же, Иван Иванович, странного?
- Почему вы раньше не доложили?
- О чём?
- О том, что встречаете по ночам ученицу. Каких-то тёмных старушек. Может, они в секте одной?
- Не считал нужным докладывать, Иван Иванович. Ибо не видел в этом ничего особенного. И ни в какой секте Арсеньева не состоит. Я уже говорил, что сектанты не ходят в церкви. Они, да будет вам известно, отлучены.
- Мне известно, - зловеще произнёс Наполеон, - мне многое известно. Но об этом потом…
- Я свободен?
- Да. Но у меня к вам просьба поприсутствовать на комитете. Арсеньева ведь комсомолка? И вы комсомолец. Нет, я ни в коем случае не равняю вас с комсомолом школьным. Вы, конечно, более высший, - он так и сказал "более высший", - руководящий, так сказать, комсомол. Вот и поприсутствуйте на комитете. Там будет вопрос об Арсеньевой.
- Но никакого вопроса нет! Я объяснил!
- Это вы объяснили, - произнёс Наполеон с нажимом. - А они сами хотят решать. Мы не можем запрещать молодёжи. Будьте любезны, Николай Николаевич. Вы, само собой, не обязаны. Но мы вас просим. Тем более что у вас дополнительные сведения. Они помогут прояснить картину. Сами знаете, комиссия скоро. У нас не должно быть секретов. Пусть товарищи знают. И если в школе что-то не так, мы понесём ответственность. Да! - Наполеон поднял палец. - Сейчас не время скрывать правду!
Две серебристые птицы. Одна из них я, другая она. Мы летим, плавно махая крыльями.
"Что это внизу?" - спрашиваю я.
"Патриаршьи пруды", - отвечает она.
"Тебе так идёт наряд птицы".
"Тебе тоже".
"А кто этот чёрный, грач или ворон?"
"Это Викентий. Он нас давно ждёт".
Мы делаем широкий круг и опускаемся на середину пруда. Его окружают большие дома, деревья. По аллеям идут нарядные люди. Посреди пруда круглый деревянный помост. На нём расставлены белые столики с букетами цветов, фруктами, сладостями. Между столиками суетится Викентий. На нём нарядный синий мундирчик с красными обшлагами и золотым позументом. На длинном носу очки, из кармана торчит гусиное перо.
"Что же вы опаздываете! - восклицает он. - Прямо заждался!"
"А мы летели", - отвечает она.
"Угощайтесь! - Викентий разливает по бокалам шампанское. - За вас!"
Мы чокаемся и пьём.
"Я так волновался, думал, куда вы пропали. Нынче не безопасно, охотников развелось".
За домами розовеет закат. Шампанское розовеет в бокалах. И мы розовеем. Только Викентий остаётся чёрным. Впрочем, на нём очень яркий синий мундир. Только в очках появляется розовый блеск. Мне делается грустно. Сердце щемит. Я говорю:
"Как бы нас не подстрелили".
"Здесь тихо, - отвечает Викентий, - одни студенты. Они приходят гулять".
"Мне кажется, вон у того ружьё".
"Нет, это трость", - успокаивает Викентий.
"А у того?"
"Это дудка. Кстати, - он пристально глядит на неё, - где твой красный берет?"
Она хватается за голову.
"Боже! Я его позабыла! Надо слетать".
"Но, может быть, завтра?" - говорю я.
"Нет, нет. Сегодня. И непременно!" Она взмахивает серебристыми крыльями и поднимается над прудом.
"Только быстрее!" - кричит Викентий.
Розовый цвет шампанского меркнет в бокалах. Оно становится апельсиновым, бронзовеет. Солнце глубоко пало за крыши домов, но небо ещё золотое. Играет духовой оркестр. Пары разгуливают по аллеям. А мне всё грустней. Лопаются последние пузырьки в бокалах. Её всё нет.
"Что-то мне беспокойно", - говорю я.
"Ничего, ничего, - Викентий берёт книгу, раскрывает её. - Вот тут сказано: "Не беспокойтесь по пустякам"".
"Какой же пустяк? - возражаю я. - Ты сам беспокоился. Говорил, не безопасно".
"За тебя, - отвечает Викентий, - но её-то никто не тронет".
"И всё-таки, - говорю я, - и всё ж…"
Я замолкаю. Викентий рассказывает длинную историю про кота-рыболова, который удит тут по ночам. Я зеваю. Как долго её нет. И всего-то слетать на подмосковную дачу. Я даже подрёмываю слегка, уж очень длинен рассказ про кота-рыболова. Внезапно звонит телефон. Чёрный телефон на белом столике.
"Это она, - говорит Викентий, - бери же, бери".
……………………………………
Надо мной стоит Вера Петровна и протягивает телефонную трубку На ней цветастый халат, в зубах сигарета. Она улыбается, подмигивает.
- Милый голосок.
Я вскакиваю.
- Сколько времени?
- Берите трубку. - Она ставит телефон на пол и уходит, посмеиваясь.
- Алё?
- Это я. - Слабый голос в трубке. - Я стою на улице, и мне страшно.
- Сколько времени? Где ты?
Оказывается, тут, на перекрёстке. Ушла из дома и боится вернуться назад. Чертыхаясь, начинаю одеваться. Гляжу на часы, половина второго. Бог ты мой. Вера Петровна бросает из полуоткрытой двери комнаты:
- Ключи не забудьте, Ромео.
На улице зябко. Скудно горят фонари. Она закрылась в телефонной будке. Дрожит.
- Что случилось?
- Не знаю. Я проснулась, мне стало страшно. Я убежала из дома.
Я обнимаю её, пытаюсь согреть.
- Это бывает. Я тоже вскакивал в детстве. Что тебе снилось?
- Не помню.
- Пойдём, я тебя провожу.
Мы медленно бредём на Святую. В доме прохладно, дрова прогорели. Я начинаю хлопотать у печи, разжигаю огонь. Она забирается в одежде под груду одеял.
- Извини, что так поздно…
- Ничего. Надо выпить чаю, согреться, и ты уснёшь.
Господи, сердце щемит. Этот жалкий огонь в печи, холодная комната, груда одеял. И она, совершенно одна. Где эти треклятые родители? Если б я мог тут остаться… Даже слов подобающих найти не могу, бормочу только:
- Комитет послезавтра. Тебя вызывают. Ты знаешь?
Молчанье.
- Я и сам думаю, что лучше тебе не ходить. Заболей, как всегда.
Молчанье.
Закипает чайник. Но когда я наливаю стакан, она уже спит, накрывшись с головой. Я долго сижу рядом. Горячий стакан в моей руке остывает…
Заседание школьного комитета ведёт Маслов. Секретарь, десятиклассник Матвеев болеет, а Маслов, конечно же, его заместитель. Мне кажется, скоро этот человек займёт кабинет директора и, расхаживая по паркету, как Наполеон, будет вопрошать: "Ну, как наши дела, Николай Николаевич?"
Гончарова тоже член школьного комитета. Кроме них, несколько десятиклассников, я знаю их только в лицо, и робкая восьмиклассница, теребившая всё заседанье косичку и робко глядевшая на "старших товарищей".
Маслов сразу взял быка за рога.
- Мы очень рады, что на нашем заседании присутствует учитель литературы Николай Николаевич. Мы не хотим зря расходовать его время, поэтому сразу приступаем к вопросу, в котором он мог бы помочь.
- Одну минуточку, - сказал я. - Ты, конечно, имеешь в виду вопрос с Арсеньевой?
- Не только, Николай Николаевич. Члены комитета считают, что этот вопрос очень важен. Он имеет отношение не только к Арсеньевой. Арсеньева всего лишь один пример.
- Какой вопрос? - спросил белобрысый десятиклассник.
Маслов повернулся к нему с серьёзным озабоченным видом.
- Ты, Мотылёв, не знаешь, потому что отсутствовал на прошлом заседании.
- Я тоже не знаю, - сказал другой десятиклассник, чернявый.
- Как не знаешь? Мы говорили! Об антирелигиозной пропаганде!
- А… - произнёс чернявый.
Маслов обратился ко мне:
- Вопрос гораздо шире, Николай Николаевич. В последнее время стали замечаться нежелательные явления. В восьмом "Б", например, Кулакова носит крестик.
- Она не комсомолка, - пискнула восьмиклассница.
- Потому и не комсомолка! - отрезал Маслов. - С крестиками в комсомол не принимаем. Так что дело не в одной Арсеньевой. Дело в целом явлении!
- А где же Арсеньева? - спросил я.
- Она не пришла, заболела. Мы этого ожидали. Но, я повторяю, дело не только в ней. Вопрос стоит широко.
- Всё это очень абстрактно, - сказал я. - Что касается Арсеньевой, то в церкви она оказалась случайно.
- Как это случайно? - спросила Гончарова.
- Провожала старушку, знакомую бабушки.
- Так мы и поверили! - сказала Гончарова.
- Я, например, поверил, Наташа.
- Это потому, Николай Николаевич, что вы плохо её знаете. А мы учимся вместе. Арсеньева держится особняком, она чужак в нашем классе. Я не удивлюсь, если узнаю, что она каждый вечер молится! Смотрите, она опять не пришла! Ей просто наплевать! Сколько так может продолжаться?
- Это какая Арсеньева? - спросил белобрысый.
- Вот видите! - воскликнула Гончарова. - Её никто не знает, она не была ни на одном собрании! Зачем нам такие комсомолки?
- Подожди, Гончарова, - солидно сказал Маслов. - Дело не только в Арсеньевой. Я уже говорил.
- А чего она на собрания не ходит? - спросил чернявый.
- Потому что антиобщественный человек, индивидуалистка!
Дверь приоткрылась, в неё сунулась голова Камскова.
- Можно поприсутствовать?
- А, Камсков, заходи, - сказал белобрысый.
- Здесь комитет, - сухо произнёс Маслов.
- Но не закрытый, - возразил белобрысый. - Камсков с вами учится? Знает Арсеньеву?
- Прекрасно знаю, - сказал Камсков и сел в отдалении на стул.
- Какое у тебя о ней мнение?
- Хорошее.
- Хм… а ты знаешь, что она ходит в церковь?
- Ну и что?
- Как что? - белобрысый поглядел на Маслова. - У тебя заседание не подготовлено. Люди разное говорят.
- Во всём классе он один защищает, - вмешалась Гончарова.
Камсков усмехнулся.
- Слабых надо защищать, Гончарова.
- Нашёл слабую!
- Попрошу внимания! - сказал Маслов. - Ставится вопрос об антирелигиозной пропаганде.
- Её вообще нужно исключить! - сказала Гончарова.
- Откуда? - спросил Камсков.
- На собрания не ходит! Общественные поручения не выполняет! Её попросили участвовать в самодеятельности, она отказалась! Почему надо держать таких? Я предлагаю исключить!
- Откуда? - снова спросил Камсков.
- Что ты кривляешься? Сам знаешь, откуда. Кроме того, ты не член комитета. Зачем тут сидишь?
- Я спросил разрешения.
- Арсеньеву мы исключим, так и знай!
- Откуда?
- Из комсомола!
- Но как же можно исключить оттуда, где она никогда не была? - спокойно спросил Камсков.
- Что значит, не была? Арсеньева комсомолка!
- Увы, - сказал Камсков. - Арсеньева не комсомолка. И комсомолкой никогда не была.
Воцарилось молчанье. Все уставились на Камскова. Тот сидел спокойно. Даже откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу.
- Что ты говоришь такое? - спросила Гончарова. - Ты даёшь отчёт?
- Даю, - усмехнувшись, сказал Камсков.
- Почему это не комсомолка?
- Потому что нет.
- Позволь, - Маслов кашлянул. - Арсеньева числится в ведомости, она платит взносы.
- Да, - сказал Камсков, - числится и платит. Верней, платит тот, кто собирает. Я, например, платил. И ты, Толя, платишь. Ставишь галочку и вносишь за неё две копейки.
Маслов снова кашлянул.
- Такое, конечно, случается. Я и за тебя платил, и за Гончарову. Просто удобнее отдать деньги сразу. Но вы же возвращаете долг.
- Сумма, конечно, невелика, - согласился Камсков. - Но Арсеньева к этим взносам не имеет никакого отношенья.
Все напряглись. Даже восьмиклассница перестала теребить косичку и приоткрыла от удивления рот.
- Я не понимаю, что происходит, - сказал белобрысый. - Маслов, может, ты объяснишь?
- Я тоже не понимаю… - Маслов был явно растерян.
- Объяснить могу я, - ответил Камсков. - Как вы знаете, в прошлом году наш восьмой "А" поставил абсолютный рекорд. Он стал на все сто процентов комсомольским. Об этом даже написали в районной газете, а наш комсорг Анатолий Маслов стал благодаря этому делегатом районной конференции.
- При чём здесь рекорды! - воскликнул Маслов. - Меня выдвинули по общественной работе!
- А в это время в классе как раз появилась Арсеньева. Ты помнишь, Маслов, что ты сказал, убывая на свою конференцию?
- Не помню, - сказал Маслов.
- Ты сказал: "Прими у неё взносы". Я и принял. Так, как все у нас принимают. Поставил фамилию в ведомость, внёс две копейки. От чистого сердца. А на конференции, с трибуны ты опять говорил о своём "стопроцентно комсомольском" классе. Суть в том, дорогой вожак, что Арсеньева никогда не была комсомолкой.
- Откуда ты знаешь? - вскричал Маслов.
- А ты не знал? Впрочем, допускаю, что мог не знать. Скорее, не мог представить. Так как рушились сто процентов.