"Николаич, не знал, как и написать. И поздравлять с Новым годом тоже не к месту. Не с чем нас поздравлять. Несчастья пошли косяком, и нету от них отбоя. Про Серёжу ты знаешь. Но и про девочку нашу скажу. И её теперь нет на свете. Держись, Николаич, такая судьба. И жалко, ты её не увёз. Ничего бы такого не было. И был бы Серёжа жив. Хотя и это понять, куда ты мог увезти? Своих неприятного куча. Так Бог повелел, и жизнь поворотить невозможно. Ну, ты стало быть, слышал уже о Серёже. Если не слышал, кратко скажу. Тащил Сергей Лесю из полыньи, а сам утонул. Убивались тут все. Полгорода хоронило. Леся, сказать, чтоб вслух убивалась, не могу. Окаменела. Высохла вся до ледышка в три дня. Слова не молвит, воды не глотнёт. Кушать её не мог заставить. До самого Николина дня, когда всё и вышло, совсем ничего не ела. Думается, кроме всего, тебя ожидала. Да я ей сказал, как ты поспеешь? Письмо про Серёжу покамест дойдёт, я знал, что девочки написали, пока то да сё. Тут и Вера Петровна уехала к мужу, а могло статься, ты звонил. Словом, я сам тебя не ждал. А она вроде и понимала, но сердцем я чуял, тоскует она по тебе. Но даже если б приехал, не знаю, чем бы помог. Хуже того, глядишь, и сам отправился бы за ней да Серёжей. Потому что уж наверняка пошёл бы ты в церковь и к той часовне. Было, говорю тебе, девятнадцатое число, день Николы-угодника, твои, стало быть, именины. Вот так, Николаич. В нашей деревне, я помню, гуляли никольщину, пили пиво и брагу дня по четыре. В такие дни женихи да невесты готовились к свадьбам, по храмам молились. Но всё это было раньше. И кроме всякой никольщины, получился это девятый день по серёжиной гибели. Лесенька тут встрепенулась и в церковь пошла. Препятствовать ей не посмел, сам дома остался. После церкви она захотела ещё и к часовне пойти. Той самой, помнишь, в Барском саду. Да сада-то не было уж давно, хотя часовня вроде ещё стояла. И надо ж такому случиться, в этот день её и собрались ломать. Новый директор пришёл на завод, отдал распоряженье. Я всего этого и не знал, а Лесенька словно чувствовала. Эту часовню она любила. Знаю, ходила туда с тобой. И тут, как бы к твоим именинам, словно припомнить старое, решила сбегать туда. Я, Николаич, неладное ощущал. Отговорить пытался, тем более уж темнело. А она говорит, это хорошо, что темнеет, не заметят меня. И побежала одна. В этом своём пальтишке. Я стал дожидать её, не дождался. Рвануло так и тряхнуло, что думал, атомную бомбу спустили. Всё озарилось, как днём, огонь достал аж до неба. И в том огне исчезла наша девочка навсегда, не осталось от неё ничего, только кусочек польта, того, если помнишь, в клетку. Вышло, Николаич, страшное дело. Взорвались склады с опасными веществами, земля провалилась внутрь, и оттуда полезли какие-то испаренья. Кусочек этот польта подняло в высоту, отнесло аж до самой школы, тут его кто-то и опознал. Думается, Николаич, что взрыв не простой, не случайный. Разверзлась геенна огненная, и не надо было им трогать часовню. Об этом все говорят, а Лесенька надеялась, что поймут. Так или эдак, но её больше нет. Погибло ещё двадцать три человека, с ожогами много лежат, а один человек мне сказал, что надо бежать отсюда. Вредные взорвались вещества, а из-под земли идут ещё хуже. И будто сквозняк тянет в ту дырку, всё вплоть до железа сметает туда, хоть и пытаются законопатить, залить бетоном. Нехорошее наше место теперь, Николаич, но я не уеду. Куда? Доживу помаленьку. И я хотел было звать тебя, чтоб приехал, но теперь не знаю. Говорят, неполезно, здоровью вред. А Серёже с Лесей ты уже не поможешь. Что за девочка загляденье была! Мне она полюбилась. И скажу тебе, Николаич, то не простое было созданье. Небесное, неземное. Оттого и жила недолго. Ничего, на том свете, полагаю, не хуже. Это мы тут маемся, а они глядят оттуда и нас жалеют. Думаю, Лесенька и там не забыла нас. А мы уж здесь её будем помнить.
Так что прощай пока, Николаич, может, и свидеться даст судьба. Картинки я всё продолжаю изображать, тем и живу, тем счастлив и благодарен тебе, что навёл ты меня на хороших художников, которых воздействие чувствую в самом сердце. Тебе пожелаю хорошей жизни и чтоб не забывал, как оно было.
Твой Михаил Егорыч".
Я попрощался с Серёжей и пошёл к Провалу. В последний раз. Дальше проволоки и первых щитов я проникнуть, конечно, не мог. Но и отсюда пустынная плоская зона казалась угрюмой, опасной. Последние замеры, последние цифры в журнал. Приятель будет доволен, я выполнил порученье. Прочее оставалось неясным. Да и наивно было бы полагать, что мне откроется тайна. Учёные бились, умные люди ломали головы. А то, что я получил плотный синий конверт, ничуть не загадочней, чем открытка от погибшего инженера или омоложение смертного больного светила науки. Я слышал о разных чудесах, порождаемых аномалией радиации, а тут ещё искажение гравитационных сил. Самыми странными оказались, конечно, местные сны. В реальности не уступали яви. Наутро болели руки, когда их выкручивали во сне. Слово в слово помнились несуществующие воспоминания, а самое главное, именно явь представала иной раз столь призрачной, что впору было себя ущипнуть.
Это всё ты сотворил, Провал. Куда ведут твои недра? Что затаилось в них? Может, прячется там микрокосм, подобие чёрной дыры, обнаруженной астрономом? И оттуда выходят на этот свет призраки и фантомы, смущая, мучая нас…
Я вынул конверт и в который раз прочитал листок из линованной школьной тетради. "…Сердце замирало от страха, вдруг не появитесь, исчезнете навсегда. Но Бог миловал и не спрятал вас от меня. Какое ещё нужно счастье, если в день своего рожденья, в день Купины, вы открыли дверь класса, поздоровались и посмотрели мне прямо в глаза…"
Да, завтра семнадцатое сентября. День Купины Неопалимой. Наш день рождения. Вот странно, её нет так давно, а я ещё жив. Выполняю обряды жизни. Хожу на работу, возвращаюсь в семью. Представьте, и семья имеется у меня. Читаю газеты, посещаю собрания и даже иногда летаю во сне. До сих пор. И сюда прилетел. В том же сне, не иначе. Чьи это там стихи: "Купина Неопалимая, середина сентября, ты ещё глядишь, любимая, сквозь листву календаря…"
Я пошёл вдоль проволоки. Одно время по ней собирались пустить ток. Средство от иностранных шпионов. Но шпионы не появлялись, не поймали, во всяком случае, ни одного. Хотя приятель показывал мне статью из западного журнала. Там, не стесняясь нашей секретности, сообщили своим согражданам больше, чем знали у нас посвящённые лица. Статья называлась "Загадка Бобров".
Кажется, вот здесь проходила дорога. Здесь остановил меня солдатик, брат Ивановой. Маленький, румянолицый. Он просил закурить. Эх, Иванов, Иванов. Тебе бы остановить мою Лесту, Лесеньку, Лесю мою. Ты ведь стоял на посту в тот вечер. А может, вы давно сговорились? Она шмыгала мимо тебя, открыв ту же тайну, какую поведал и я? Что сидит в одном классе с любимой твоей сестрой? И он встречал тебя улыбкой на румяном лице. Проходи, проходи, только быстро. Могут нагрянуть. Они любят в такое время. Как там Тонька моя? Не обижают? Беги, только быстро. А потом поднялась земля, и вышел из неё огненный столб. Прощай и ты, Иванов.
А тот праздничный вечер и танцы? Я помню, я всё это помню. Танцевала разгорячённая красивая Гончарова. Танцевал сдержанный Маслов. А Серёжа говорил с Коврайским. "Мишка, Мишка, где твоя улыбка…" А потом она. "Почему ты так долго?.. Мы с тобой не такие, не такие, как все… Давай убежим!" И это, произнесённое отрешённым голосом: "Вы боитесь даже первого снега…" Она пошатывается, прислоняется к стенке, я кидаюсь к ней. "Леста. Леста! Прости меня, девочка дорогая… С тобой, с тобой…" Господи, почему моё сердце не разорвётся?..
Семнадцатое сентября.
Егорыч принарядился. Достал откуда-то чёрный негнущийся пиджак, нашёл белую рубашку. На столе, кроме варёной картошки и огурцов, немыслимые деликатесы. Шпроты, сардины, сырокопчёная колбаса и ноздреватый сыр.
- Где ты всё это взял, Егорыч?
- Меняю. Я самый тут могущественный человек. Семилетник всем помогает. Захотел бы, грузовик у них выменял. Да не нужен мне грузовик, с лошадкой милой да проще. Тоже живое созданье.
В чёрном негнущемся пиджаке, ослеплённом белизной рубашки, Егорыч смотрелся торжественно, но и слегка комично.
- Отбываешь?
- Да уж, пора.
- Не выведал ничего, - констатировал он. - Но молодец хоть приехал.
- Не знаю, какой уж я молодец.
- Сейчас развлекать тебя стану, - сказал Егорыч. - Хочу показать одно достиженье.
Он выволок из-за печки массивный квадратный щит и повернул ко мне.
- Вот, - произнёс он с удовлетвореньем, - на дереве.
Без сомнения, на пёстром щите представала центральная часть триптиха "Сады земных наслаждений". Вернее, фантазия на эту тему. Гамма красок от жёлто-розовых до сине-голубых и зелёных была взята в основном верно. Такого сонма обнажённых фигур, как у Босха, Егорыч не осилил, но центральный хоровод вкруг пруда постарался переписать с возможной полнотой. Этому месту было придано особое значенье, краски сгустились. Сам пруд зиял чернотой, его окружали ряды заграждений, увешанные щитами. На самом большом можно было различить череп и скрещённые под ним кости.
- Провал? - спросил я.
Егорыч кивнул головой. Над провалом-прудом парила в безмятежной голубизне вполне узнаваемая часовня. Так в аллегорию, рождённую кистью старого мастера, "почтенного профессора кошмаров", вторгся реальный кошмар сегодняшних дней.
- Ну, поздравляю, - сказал Егорыч.
На нашем столе стояла ещё одна рюмка. Мы тронули её край своими.
- Помнишь нас, Леся? - спросил Егорыч.
- Она любила коньяк, - сказал я не к месту. Чуть помолчав, добавил: - Сады у тебя получились.
- Всех собирался изобразить, - ответил Егорыч, - да сил уже мало, и лиц не помню.
- Хорошие были ребята, - пробормотал я.
Помолчали.
- У меня и подарок есть, - произнёс Егорыч.
Он снова исчез за печкой и вернулся с иконой. На табурет, стоявший перед одинокой рюмкой, он водрузил маленький детский стульчик, а уж на него икону. Я сразу узнал её. Икона из дома Лесты. Купина Неопалимая. Богородица с младенцем смотрела на меня тихим и скорбным взором. Сердце стукнуло, отдалось в висках.
- Откуда? - спросил я сдавленным голосом.
- Сама принесла. Боялась, что в дом заберутся. Иконой дорожила больше всего. Возьми, Николаич. Память будет.
Мы замолчали надолго. Я не мог оторвать глаз. На клеймах сюжеты всё так же неразличимы, но эта лесенка в правой руке… До сих пор, а прошло столько лет, я не удосужился поинтересоваться, что это значит.
Впрочем, если поразмыслить, понятно. По лестнице поднимаются и опускаются вниз. Связующее звено верха и низа. Ада, скажем, и рая. Богоматерь заступница, помощница в бедах, указательница истинного пути. Стало быть, лестница в её руках означает возможность искупления, новой жизни. Без сомнения, это лестница, ведущая вверх. Шанс подняться над суетой земного.
- Лесенка, - бормочу я.
- Да. Лесенька наша, - подхватывает Егорыч. - Чудо ты неземное…
- Лесенька?
Лесенька. Лесенка. Господи, боже мой… Снова молчим. Егорыч покашливает, ёрзает неспокойно.
- Ты это, послушай-ка, Николаич… Я вот что хотел сказать…
Замолкает. Я смотрю вопросительно. Егорыч кашляет снова. Вынимает платок, сморкается.
- Ты это, того… не сердись…
Молчание.
- Да что ты, в конце концов?
- Словом, так, Николаич. Письмо это выслал я.
- Какое письмо?
- В синем конверте. С тем сочинением.
Оторопело смотрю.
- Письмо Лесты? Boт это?
- Оно…
Молчание.
- Ты что говоришь, Егорыч? Как мог ты послать? Ведь это её рука. Она писала!
- Она-то она… Конечно, она. Кто ещё? Только ещё тогда, перед самым садом. Запечатала конверт, надписала. Мне говорит: "Михаил Егорыч, спрячьте этот конверт, но так, чтоб я знала. Я дома его держать не могу". Я в руках повертел, спрашиваю: "Ему?" Она отвечает: "Мы сговорились, если мне будет плохо, пошлю этот конверт. Знак такой, понимаете?" Чего не понять. "Я, Михаил Егорыч, всего боюсь. Вдруг придут, схватят меня, в какую-нибудь увезут больницу. Вы тогда сами пошлите. Николай Николаевич должен значь". Так и ушла, словно чувствовала.
- Что же ты не послал? - спросил я упавшим голосом.
- Зачем тогда посылать? Ты бы уже не помог.
- А сейчас? Спустя столько лет?
- Сам не пойму, Николаич. Говорю тебе, снилась она. Да так явственно, так душевно. Иной раз привидится, спросит: "Как вы, Михаил Егорович, там живёте? Не болит ли у вас чего?" Я ей как то возьми да ответь: "Загнивать, Лесенька, стал. Место наше гнилое. Видно, скоро помру". А она мне в ответ: "А вы, Михаил Егорыч, растеньице поищите такое, - и в точности всё описала, - оно вам поможет". И надо же, через день или два нашёл. Ну, не чудо?
- Ты говорил, что она молчит, когда снится.
- Иной раз молчала. Тогда я плакал. А говорила редко. Да и не то чтобы говорила, внушала скорей. Слова сами по себе в голове затевались. Так было весною, когда послал письмо. Смотрела на меня и вроде бы говорит: "Михаил Егорович, а тот синий конверт вы ещё не послали?" Я испугался и отвечаю, нет, не посылал, мол, конверта, но вот он, лежит в комодике у окна. А она говорит: "А вы и пошлите. Самое время, пора". Проснулся я утром, поехал на станцию да и бросил конверт в почтовый ящик.
- Значит, ты меня разыграл.
- Я уж и сам не знаю.
- Почему не сказал мне об этом сразу?
- Не ждал я тебя, Николаич. Долг перед ней исполнил, а тебя не ждал. Сколько уж лет миновало. Если тогда не приехал, думаю, то уж сейчас совсем не резон. Да и как бы ты ехал сюда? Не пускают. Мёртвая зона у нас.
- На станции с подводой ты оказался случайно?
Егорыч вздохнул.
- Бог его знает. Случайно иль не случайно… С одной стороны, не ждал, с другой стороны - свербило. И наезжал я на станцию чаще, чем надо. Всё ж согласись, Николаич, много у нас происходит необычайного.
- Надо было сразу сказать.
- Да как же я мог, Николаич? Сам растерялся, как тебя увидал.
- Не стал бы я попусту трепать нервы, голову забивать. Эх, Егорыч…
- Я как бы и виноват, Николаич, но как бы и выполнил долг. Сделал, как она повелела.
- Да кто, кто, Егорыч? Это же сны! Какое-то поле, вещества в атмосфере! Они и рождают галлюцинации. Вроде наркотиков, понимаешь? Мне однажды подсунули сигарету с гашишем. Такое привиделось, не описать!
- Я понимаю, - грустно согласился Егорыч.
- Господи, а я как безумный полгода устраиваю командировку, рвусь, как безумный, рыскаю по углам, ищу следы. А всё оказывается очень просто. И почему мне в голову не пришло? Боже, какой идиот!
- Не кори, - возразил Егорыч. - Может, оно и к лучшему.
- Что к лучшему, что? Очередное разочарованье! Я и так живу унылой и серой жизнью. Она составлена из разочарований. Даже они в последние годы исчезли, очаровываться нечем. Или хуже, силы на это иссякли. Ты пойми, письмо ударило меня словно током! Я встрепенулся, подпрыгнул. Я увидел, не всё потеряно. Во мне загорелось, что-то вспыхнуло вновь. Письмо возвестило - я нужен! Я могу исправить! Все эти годы меня не покидало чувство вины. А это страшная тяжесть, поверь мне, Егорыч. Это плита, из-под которой белого света не видишь. Необходимо сдвинуть, свалить с себя эту плиту. Говоря по-житейски, мне нужно было встряхнуться, Егорыч!
- Вот и встряхнулся.
- Встряхнулся! Я только подвинулся к краю пропасти! И пропасть эта зовётся унынье. С чем я вернусь в Москву? С цифрами для учёных? Нужны им эти дурацкие цифры. Они только делают вид, что занимаются этой проблемой. На самом деле ни черта в ней не понимают. Диссертации пишут? Да! Приятель мой уже завершает. Я не цифры приехал сюда писать, не замеры делать. Я хотел разобраться с собственной жизнью, а оказалось, что это шутка. Егорычу приснилось, Егорыч вынул конверт и пошёл на почту. Милый мой, так мы дойдём до того, что будем изучать девицу Ленорман вместо Карла Маркса!
Егорыч всё больше расстраивался и всё больше вздыхал.
- Николаич, послушай…
Я опрокинул рюмку, махнул рукой.
- Нечего слушать. Завтра выводи меня и сажай на поезд.
- Ну, это уж…
Он не договорил. Дверь распахнулась, в избу с грохотом ввалились солдаты. Один направил на нас автомат, другой кинулся ко мне…
Та же комната, где проверяли мои документы в тот первый день. Только теперь горит настольная лампа под глухим колпаком. Поэтому лицо сидящего офицера едва различимо. Видно, что это немолодой человек с залысинами. На нём гимнастёрка и полевые погоны с голубыми кантами. Он что-то пишет. Почему все они пишут? Войдёшь в кабинет, строчат и ещё долго не отрываются от бумаги, кивком указав на стул, а то и вовсе не обращая вниманья. Скрипит перо, толчётся в чернильнице ручка. Наконец поднимает голову и рассматривает меня. Я начинаю первым.
- Капитан Васин, надеюсь?
Он молча глядит.
- Наконец-то. А то всё Васин, Васин. Капитан Васин!
У меня отвратительное настроение. Мне очень плохо. А потому смешны эти пронзительные взоры, намеренное молчанье.
- Имя. Фамилия. Отчество, - чеканит он глухим простуженным голосом.
- Сами знаете. Впрочем, если вам надо… - Я называюсь.
Он пишет.
- Ваши подчинённые грубо меня схватили. Ломали руки.
- А вы что хотели?
- Но я не оказывал сопротивленья.
- Вы с первого дня его оказали. Незаконно проникли в зону.
- Из-за какой-то бумажки я буду возвращаться в Москву, не выполнив заданья?
- Какого заданья?
- Я приехал в научную командировку. Я должен был сделать замеры.
- Ложь. Ваша цель другая.
Что-то знакомое в этих словах.
- Какая же, если не секрет?
- Это мы выясним.
- В командировке сказано ясно. Я привёз документы, не хватило какой-то формы.
- Человек, который приехал в командировку, не лезет через колючую проволоку под автоматы.
- Я и не лез.
- Вот именно. У вас был сообщник.
- Это случайно! Я спросил, как доехать, он и подвёз. Этот человек не виновен ни в чём!
- И вы с ним никогда не встречались?
Я промолчал.
- Лейтенант Кулёк! - позвал офицер.
Дверь отворилась.
- Документы по запросу готовы?
- Так точно, товарищ капитан.
- Несите.
Через минуту на столе капитана лежала папка. Он углубился в чтенье.
- Так. Николай Николаевич… Фамилия?
- Я уже говорил.
- Говорили… Значит, не знаете этого человека?.. Так… Николаевич… Пятьдесят пятый… угу… До взрыва… Так, так… Что же это вы, Николай Николаевич, прикидываетесь простачком? Вы же у нас работали! В пятьдесят пятом. А перед взрывом сбежали в Москву. Так это было?
- Я никуда не бежал. Уехал, и всё.
- Так, так. А уехали почему?
- Были причины.
- Какие?
- Личные. Личные, товарищ капитан.
- Ну, это мы разберёмся… А вернулись тоже по личным?
- Я приехал в командировку.
- По науке?
- Да, по науке.
- Но вы ведь учитель литературы. Какая наука?
- Я давно не учитель. Я журналист. Пишу о научных проблемах. Мне поручили сделать замеры. И как журналист…
- Написать собирались? - перебил он.
- Может, и написать.
- Куда?
- Что значит, куда?
- В какой орган? Вы знаете, что это государственная тайна?