- Лично я это воспринимаю как акт доверия.
- А Коля и Валя при живом отце пусть сделаются сиротами?
- Каждый молодой человек имеет право "налево". Девушка ладная, девушка симпатичная.
- Скажи еще: благонравная! Я не должна была их принимать… Мы не должны!
- А знаешь ли, что такое моногамия у лебедей? Создание пары на несколько лет. А мы говорим, лебединая верность. И ставим в пример человеку!
- От слова "моногамия" уйду вперед ногами я… Что ты так смотришь? Это Славик - на первом курсе.
- В конечном счете выбор между полигамией и моногамией у гоменид - это вопрос обеспечения самцом потомства.
- О, ты в своем репертуаре! А я не хочу, чтобы мои внуки да при живом отце!.. Но, знаешь, что я скажу тебе, Гера? У этой девицы брошенность написана на лице. Хорошенькая, да, но жалкая! Всем подряд улыбается, как дельфин.
- Говори, пожалуйста, тише.
- Всем подряд, даже Рае! Нет и нет, она среди нас не жилец.
А малина во рту так и таяла, а слезы стояли-стояли в глазах да как полились. Но чувство, что от тебя уже ничего не зависит, что слезы вливаются в тот же небесный поток - или в реку Коцит? неважно! не тебе выбирать! - все равно было слаще распаренной на солнце малины. И да, в этом смысле в больничке происходило похожее: не тебе было знать и решать. А только угадывать, и бросаться, и радостно делать.
Даже Митрич, напомнивший о себе в Комарове, как только Вячек открыл чемодан: неистребимым котовым духом оказались пропитаны две футболки, сорочка, трусы, а главное - чемоданная шелковая подкладка - даже Митрич, казалось, излил свою мстительную струю в ту же самую реку страсти, нежности и любви - реку жизни.
Нет, что-то все-таки здесь не так…
Запуталась ты, Опёнкина, недоспала и запуталась. Где Комарово, а где больничка! Где река жизни, а где - вдруг подхвативший тебя поток "да будет не моя, но Твоя воля"? Не было этих слов в больничке, а Чья-то воля была. И исполнить ее можно было только лишь деланием. И оно же оказывалось наградой.
А что Комарово? А вот что: приготовительный класс - как сейчас у Ксеньки с Филиппом. Как у любого, кто входит в жизнь. Потому и слово одно и то же - любовь, а не четыре, как у некоторых язычников, или, кажется, даже пять: эрос, филия, сторге, агапе… забыла… Но если сказать: дорогие Ксенечка и Филипп, вы уж на первой ступени, пожалуйста, не останавливайтесь, а расширяйте круг тех, кого любите, а любовь - ведь это служение, - получится назидательно, даже самонадеянно, словно не у Вячека были в роду священники, а у нее.
Кстати, у Риммы Воротниковой из последнего выпуска была в сочинении эта мысль. Спорная, но не по-детски глубокая: без памяти об эросе скудеет и выхолащивается агапе. Надо найти ее сочинение. Кстати, там в самом начале было забавное: "Земной и мимолетной любви, какую мы находим в рассказах Бунина, в произведениях Андрея Платонова нет. Но это на первый взгляд обнадеживающее обстоятельство оборачивается для героев, даже малых детей, большой бедой". И если получится это как-то превратить в пожелание: чтобы всего побольше - и любви, и малых детей!..
Телефон. Боже мой! Городской. Ну да, на городской из-за границы дешевле. Я ничего не боюсь. У меня уверенный голос. Уверенный и певучий.
- Але! Я вас слушаю.
- Валера, не спишь уже, да? Валера, але. Валера?
- Ты?
- Ну?
- Шамилик, а почему так рано?
- Хочу знать, что надо. Цветы надо? На выкуп, что надо - конфеты, вино?
- Нет, дети сказали, они всё сами…
- Так, слушай давай. На часах семь тридцать четыре. Я у тебя буду в восемь тридцать, в восемь сорок…
- Шамиленький. Не сейчас, не сегодня! Пожалуйста!
- Валера, проснись! У тебя когда дочь замуж выходит? Я у двери поставлю - и уеду! Всё.
Бросил трубку. Поставит он у двери, как же. У него ключ - он войдет. А тут - Вячек… А тут Шамиль, которому и в раю "лучше Валерик, чем сорок гурий".
Столько лет ждать звонка - и не поговорить?
Успокоиться и найти сочинение Воротниковой. Это не так уж и сложно. Только забраться на стул. Всё - по папкам. Все папки подписаны. Если бы не цейтнот! А вот, кстати, тетрадка, ах, как кстати, с Ксенькиными детскими словечками и выражениями:
"1 год и 4 мес.
- Скажи "мороженое".
- Нетю!
…1 год и 11 мес.
- Моя копатка! (лопатка).
…3 года и 9 мес. Вбежала, смотрит, как бабушка говорит по телефону.
Бабушка не без досады:
- Синька, что?
Царственно:
- Ничто!
…5 лет и 8 месяцев.
Кс.: - А динозавры в раю бывают?
Вяч.: - Хороший вопрос!.. Конечно! Должны "бывать"! В смысле "быть".
Кс. (скептично): - А в рай - непременно?
…7 лет и 1 месяц. Идет с отцом в школу после болезни.
Вяч.: - Скажешь, Светлана Геннадьевна, я очень рада вас видеть.
Кс.: - Пап, но это же будет неправда!"
Найти бы хоть что-то под свадьбу, хоть на живую нитку, а приметать.
"12 лет, 2 мес., 2 дня.
Вячек сегодня сказал: когда К. подбегает и у нее из глаз выплескивается радость (так и сказал: словно из родника), я только в эту минуту знаю, ч т о есть радость, радость как доплатоновский эйдос, который я почти могу осязать".
Это когда они только-только приехали из Торжка.
Опять эсэмэска! Не буду слезать со стула. Или буду? Господи, и телефон - городской.
Без одышки! Легко, весело. Осязать, радость, эйдос…
- Да! Да-да!.. Але? Але! Вас не слышно.
Это - он… Но, наверное, он не поверит.
- Я вас в самом деле не слышу! Перезвоните, пожалуйста.
За эти годы он прилетал в Москву дважды - и дважды звонил. И Лера вот так же алекала, а потом говорила: нет, вас не слышно. А он говорил: дуреха! Без обиды, без горечи - сострадая человеческой глупости как таковой. Но только это не глупость была, а ее незамысловатость, односложность… элементарность простого числа, не ведающего о том, что такое деление. Черно-белость и, да, видимо, все-таки глупость. И что же будет теперь, если он больше не позвонит?
Так, а что у нас на мобильном?
"Мамсик, машинка строчит? Есть креатив насчет ленты букета невесты".
Утречко летело к черту… О господи, опять городской.
- Але, да? Да-да!
- Ты меня слышишь?
- Слышу, да.
- Ну привет.
(Какой у него напряженный голос. И у меня. Я даже не понимаю, как его называть.)
- Как дела? Ты чем-то расстроена?
- Да нет. Всё ничего.
- Только в русском возможны две фразы с двумя антонимами в каждой, и при этом смысл высказывания…
- Что-что? Не поняла.
(Зачем я так нервничаю? Что он сказал?)
- Да - нет. Всё - ничего. Антонимы. Крайности. Их аннигиляция… В общем, Россия. - Смешок.
(Он раньше так не смеялся. И Россию любил. Странною любовью, но все же…)
- Прости, я спросонья.
- Прости, что разбудил. Ты в курсе? У Ксеньки с Филиппом для нас с тобой есть задание. Филипп специально нашел ресторан с вай-фай…
- С чем? А, да… По-русски говорят "с вай-фаем"… Извини. Я скоро привыкну…
(Теперь - у меня дурацкий смешок. Почему он не называет меня по имени?)
- А как говорят по-русски: ай-пад или ай-пэд? Неважно. Дети решили, что мы с тобой будем в руках с этой штуковиной - каждый… Мы будем видеть друг друга по скайпу, слышать музыку и двигаться в такт.
(Говорит, как с ребенком… Решил, что я без него тут совсем поглупела!)
- "Танцует тот, кто не танцует, ножом по рюмочке стучит…"
- Лера, мы должны с тобой оговорить танец. Какой комфортней тебе?
("Лера" - как сухой лист. Растер - и дымок… И что мне ему теперь - "Славик? Вячеслав"?)
Мобильный. И хорошо!
- Извини, у меня тут другой телефон… Подождешь или перезвонишь? Лучше перезвони! Только обязательно!
Что я сделала? Я прервала разговор. Международный! Разве это был разговор?
- Да, Ксеник! Я слушаю.
- Мам, ты получила? Я тебе скинула. Ну про машинку! Ну?
- А, да! Машинка в порядке. В отличие от меня… Шутка! Мне тут папа сейчас звонил.
- Ну?
- А что - нам с ним так уж и обязательно танцевать?
- Ну ты вообще! Ты меня реально убиваешь! Ты видела свадьбу без танца родителей? Филипп специально…
- С вай-фаем, я в теме… Только не нервничай… в такой день!
- А знаешь, какой день сегодня у папы?
- Рабочий?
- Его Джеки через месяц родит. А в Америке в последний день восьмого месяца - ну, типа в последний - приходят гости с подарками для ребеночка.
- Будущего? Но это очень плохая примета!
(Его Джеки родит. И он никогда не состарится…)
- Мамочка, там всё в шоколаде, дети рождаются, подарки приносятся с чеками, не пригодился - сдаешь в магазин… Между прочим, папа согласился танцевать - без вопросов, хотя у него сегодня забот, как ты понимаешь, выше крыши! Стих выучила? Смотри! Приеду - проверю!
Мы с ним в жизни танцевали от силы три раза. Он терпеть этого не мог! И как это будет технически? А что, если я упаду? Родители танцевали до упаду?! Она уже сказала "чмоки-чмоки"? А я - все это сказала или только подумала? Гудки. Так бывает только в моменты крайнего волнения, когда выпадают секунды, может быть, и минуты даже… Опять тетрадка в руках. А куда я дела мобильный? Опёнкина, ведь не похороны же, а свадьба! А в тетрадке, да, сочинение Воротниковой. Я же его и хотела - "Любовь и смерть в произведениях Андрея Платонова".
"Эпилог, похожий на пролог. Кончается 1908 год. Мальчик девяти лет, по имени Андрей Климентов, ходит в церковно-приходскую школу. А тем временем в Ясной Поляне завершает жизненный путь великий писатель Лев Толстой. Одна из гостей читает сидящим в просторной зале стихи Тютчева. Читает она и "Последнюю любовь". Звучат великие строки: "О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…". Но граф этот стих встречает осуждающе, он говорит: "Самое низменное чувство в нем представляется как возвышенное". Конечно, графиня Софья Андреевна не в силах на это смолчать. И она говорит, озвучивая свою боль: "Вот, я это знала всегда, что он любви не понимает и никогда никого не любил!". Нет, все-таки когда-то любил (а иначе разве бы взял ее в прототипы Наташи Ростовой вместе с ее сестрой, Таней Берс?!), но в дальнейшем выхолостил свою любовь так же, как люди поступили с подвижным и радостным Холстомером! Те ошибочные выводы, к которым на склоне лет пришел восьмидесятилетний Толстой, к сожалению, воплотил в своем творчестве и Андрей Платонов. Довольно-таки часто его герои избегают любить женщин ради любви к будущему всего человечества. И оно, это будущее, поэтому все не наступает и не наступает…"
Римкины родители были к тому времени уже несколько лет в разводе. На собрания ходили строго по очереди. И только по тому, с чем и как они подходили (мама: хотя я вкладываю в нее, кажется, больше, чем могу!.. папа: хотя я уже оплачиваю Римме одного педагога…), чувствовалось, с какой энергией каждый перетягивает ее на свою сторону. А девчонка горячая, справедливая, в их доводах вконец заблудившаяся, сначала ела как не в себя, потом спохватилась, есть прекратила вовсе, стала падать в голодные обмороки. Тулилась то к матери, то к отцу. В конце концов переехала к бабушке. Поступать в институт не стала, решив так наказать родителей, "столько в нее вложивших". Бабушку обожала. А старушку гнул в кочергу жесточайший радикулит. И Римма сделалась массажисткой - теперь процветающей. Родила "для себя", вышла замуж за хорошего парня, русского из Ташкента, электрика, опять родила. Где-то под Серпуховом купили дом, завели козу, подумывают о лошадке - дети просят лошадку. На хозяйстве главным образом муж, Римма мотается по клиентам. С год назад заезжала - просто кустодиевская красавица. А толстуха невероятная, оттого что нарушила себе обмен еще в школе…
- Валерия Игоревна, а, Валерия Игоревна. Вы почему мне пару тогда поставили - за "Мой внутренний мир"?
- Так если ты, моя милая, только к девятому классу выписалась. А в шестом - очепятка на очепятке.
Пухлыми ручками всплеснула:
- О-о-о! А я до чего убивалась, что вам мой внутренний мир не понравился. Вот поверите? Кошку во дворе поймала, притиснула - думаю, пусть царапает. Лучше это терпеть, чем такое непонимание! Я душу Валерии Игоревне открыла, а она в нее двойкой! - И хохочет. - А помните, какая я в школу тогда пришла - вся в зеленке. И вы еще сказали: в роли джунглей Римма Воротникова, теперь нам и декораций не надо! Неужели не помните? Мы тогда "Маугли" ставили. Я хотела опять обидеться, а потом передумала. Я дико стремилась в этом спектакле играть.
А какое же это ее шестиклассное сочинение было чудесное: "Внутренний мир - это то, что я чувствую: любовь к живому, и не слишком много делать плохого. И чтобы я слышала себя внутри".
И чтобы я слышала себя внутри… Шестиклассные - они бывают даже мудрей себя старшеклассных.
И вот: я танцую с планшетником и вижу Вячека, но мы не смотрим в глаза друг другу, скайп ведь устроен так, что смотришь немного поверх… И эта невстреча глаз, а все-таки встреча лиц, их выражений, реакций, оценок - спустя столько лет - нет, есть в этом что-то безумное! Нет - есть, снова антонимы! Ну и что? Я всегда все за ним повторяю. Я слишком рано его увидела - в неполных семнадцать… И всё - импритинг! - запечатление произошло.
Ну вот что за глупости ты себе сейчас говоришь? Бери с собой трубку и быстро под душ. Обе трубки. Время пошло.
Тепло, холодно, горячо. Горячо - это то, что тебе сейчас надо.
Есть один замечательный психологический практикум - иногда помогает. Только надо, конечно, писать… Ну ничего, попробуем вслух. Первый шаг: оглядеться, быстро выбрать предмет. Но что же здесь выбрать? Наверно, стиралку. Итак, я - машина для стирки белья. Вслух, Лера, вслух, перекрикивая воду:
- Я белая! У меня есть дверца, она же иллюминатор! Но море - внутри меня! Штормящее, пенное. Сначала грязное, а потом чище и чище… Когда-то оно порождало жизнь. В нем перепутывалось мужское и женское, лифчики, трусики и трусы… Это был вихрь такой головокружительной силы… И когда в нем вдруг оказались пеленки и ползунки, я нисколько не удивилась!
Теперь надо придумать правильные вопросы. Конечно, лучше, когда вопросы задает кто-то другой. Ну ничего. Попробуем сами. Вслух, Опёнкина, и погромче:
- А скажи мне, машинка, что тебя радует в жизни больше всего…
Опять телефон. Я не могу говорить под душем. Но я должна… Но я не хочу. Надо выключить воду…
- Але! Да… Але! Я не слышу. Вячек, я, правда, тебя не слышу. Но если ты меня слышишь, пожалуйста. Мне нужно закончить одно упражнение. Оно мне помогает, когда хреново… А мне сейчас довольно-таки хреново… Ты меня слышишь? Але!
Гудки. А если это Шамиль? Или Филипп? Ну уж Филипп сейчас точно не позвонит… До чего же хреново! Я машинка, я белая, во мне живет море. Больше всего я люблю стирать тюль…
Позвонил. Благодарю тебя, Господи.
- Але! Ты слышишь?
- Я слышу. Я и раньше тебя слышал. Ты же сказала сначала, что всё ничего…
(Голос теперь человеческий.)
- Вячек, но понимаешь… я же всего тебе не могу рассказать… А ты просто мне помоги. Вопросами! Я - стиральная машина. Я стою в ванной.
- А! Это то ли по Эрику Берну… То ли у кого-то из его эпигонов. Транзактный анализ…
- Спрашивай меня, пожалуйста. Я - машинка "Атлант". Ты должен ее… меня помнить.
- Помню, да. Сейчас я несколько перемещусь. Сейчас.
(Идет. Как будто по лестнице. У него большой дом? Мне, стиралке, не должно быть до этого дела.)
- Эй, Атлант, меня слышно?
- Да, хорошо.
- Расскажи, что ты видишь вокруг?
- Вижу розоватый кафель, его бы помыть! Вижу штору, за ней сейчас женщина, она почему-то кутает себя в полотенце…
- Расскажи, как проходит твой день, обычный день.
- Мой день… Если это будни, во мне что-нибудь да лежит. Потом к нему и еще что-нибудь прибавляется. И я чувствую от этого растущую тяжесть.
- Эта тяжесть тебе приятна?
- М-м-м… Не уверена. Меня гнетет неподвижность. И то, что я никогда не знаю, как долго она продлится…
- Ты желала бы эту ситуацию изменить?
- Да!
(Зачем я это сказала? Что я делаю? Я хочу с ним говорить!)
- Опиши состояние, к которому ты стремишься.
- Я не хочу стоять здесь. Я бы хотела… ну да, я бы хотела стоять в большой прачечной, рядом с такими же, как и я… И чтобы люди приходили… все время разные! Пусть будут даже бомжовые вещи - иногда, почему бы нет? А следом - веселая девчоночья "неделька", стринги и все такое… И следом залатанная постелька бабушки-старушки…
- Сорочки офисных мальчиков?
- Нет… Нет!
(Почему я это сказала? Из-за Филиппа? Почему он это спросил? Я не хочу обсуждать с ним Филиппа…)
- Вячек, спасибо! У вас, наверное, поздно сейчас… А я уже поняла - кое-что, да, вдруг поняла… Я тоскую по школе - до сих пор. Вот! Проговорила - и полегчало!
- Ты уверена?
- Да… Ты здорово мне помог. Я, правда, не очень еще понимаю, как буду с тобой танцевать… Не заплетутся ли ноги! - вот я уже и улыбаюсь. - А если бы ты сейчас огляделся вокруг, каким предметом себя представил? Але! Ты оглядываешься? Ты здесь?
- Опёнка… сейчас, погоди.
(Как хорошо он это сказал!)
- Вячек, ты в доме? Там кто-то чирикает.
- Я вышел во двор. Погоди, закурю… У нас что-то среднее между задним двором и садом.
- И кто же ты в этом саду?
- Я… э-э… сетка. Вокруг садика у нас… забыл, есть специальное слово.
- Рабица?
- Точно. Я - рабица.
- Расскажи о себе.
- В каком смысле?
- В прямом: ты - рабица.
- Оу, дарлинг… Прости… Лер, не сейчас!
- Почему? Ну пожалуйста!
(Что я делаю? Что-то бестактное, да… Но иначе как я смогу с ним танцевать?)
- Ладно. Только я тезисно. Я - рабица. Я на границе миров. Я разделяю и в то же время соединяю. Там, где граница, - там запрет и его нарушение. Там всегда - диалог… Я - поле напряженного взаимодействия.
(Голос скучный. Ему это не нужно… Сейчас докурит - после затяжки он любит чуть поиграть с сигаретой, пальцы живут своей быстрой жизнью, а сигаретка всегда смотрит пеплом вверх, и шапка растет, растет, - докурит и станет прощаться… Лучше бы я рассказала ему что-нибудь еще из жизни стиральных машин.)
- Ты есть или тебя скорей нет?
- Только я и есть!
(Только он и есть. Надо же! Это потому, что он не хочет быть со мною собой - быть Кайгородовым. А хочет быть мыслящим тростником - как таковым.)
- Я поняла. Ты уже докурил?
- Да. И у меня тут другая линия. Опёнушкина! Мы танцуем вальс. Ты не возражаешь?
- Нет.
- Тогда обнимаю! See you later.
Надо было спросить, что там за птица у них в саду - пела… и продолжает петь вот сейчас, прямо сейчас - в пригороде Торонто, в Западном полушарии. И я ее слышала, слушала… Невероятно! А голос у Вячека как будто осел - словно тесто со временем. Осел и немного подсох.