- Но вот он же спросил тебя. Видит, знающий человек, дай, думает, спрошу.
- Кончайте, - сказал Боря. - Чего это вы тему нашли? Илья, кончай про немцев.
- Разве я про них? Кто говорит о немцах?
- Ты, - сказала Дашка.
- Ладно, - сказал он. - Уговорила. Кто сегодня заказывает кофе? Американцы или - извините, в последний раз, - немцы?
- Кофе мы пьем в Яффо. Настоящий арабский.
- Ты что, на машине?
- Мы едем к морю, искупаемся.
- Что ж ты пьешь, если за рулем? - возмутился Боря. - Я в твою машину не сяду.
- А я тебя и не приглашала, - сказала Дашка, поднимаясь.
Вокруг сидели студенты, было несколько солдат с оружием, два или три столика занимали математики. Среди них был москвич Болдин. Илья, столкнувшись с ним, когда мы входили, сказал, что у меня архив Векслера, и Болдин предложил, когда перекусим, встретиться у входа. Я видел, как он что-то обсуждал за столиком с коллегами, как отодвинул тарелку, положил блокнот и стал чиркать карандашом.
Ожидая его в вестибюле с цветными витражами, я сел на диван. В нишах стояли огромные аквариумы, было тихо. Болдин вышел из кафе и остановился, в смущении ероша рукой короткие, седые с желтизной волосы. Я понял, что он забыл про меня, но помнит, что кому-то что-то обещал, и пытается вспомнить, кому и что. Увидел, вспомнил, обрадовался и пошел навстречу:
- Извините, закрутился, сумасшедший день, ничего не соображаю, вы - друг Григория Соломоновича?
- Я слышал вашу фамилию от Векслера, - сказал я.
- Это отец. Они были друзьями. Значит, - Болдин уточнял во избежание недоразумений, - в семь вы меня доставляете в ресторан, так? Полагаюсь на вас.
- Хотите выпить?
- В такую жару?
- Кофе.
- Это с удовольствием.
Илья и Боря еще не уехали, и я попросил подбросить нас в старый Яффо. В машине Илья сказал:
- Туда я бы тоже не ездил. Те же арабы, что в Иерусалиме.
- А куда бы ты ездил? В Нетанию? - спросил я.
- Тоже верно. Кто-нибудь знакомый погиб?
- Да, - сказал я и удивился: как быстро ко всему привыкаешь.
- Такая страна, - заметил Илья. - У каждого есть знакомые погибшие и каждого хоть раз показывали по телевизору.
Болдин копался в бумажнике, вытаскивал какие-то записочки.
- Меня просили купить нательный крестик… со Святой Земли, понимаете… на… - отставив руку, как дальнозоркие старики, прочел: - вот: Виа Долороза.
- Это Иерусалим.
- Купите в Яффо, - сказал Илья. - Все святое делается…
- На Малой Арнаутской в Одессе, - докончил Боря за друга.
- Молодец, - похвалил Илья. - Не забыл в своем Принстоне… географию.
…Мы сидели под тентом за грязным столом. Кафе примыкало к древней крепостной стене, и совсем рядом с нами качались на море парусные яхты. Вокруг кричали торговцы, и по узкой полоске между стеной и морем медленно двигалась толпа. Если Дашка с Володей и были где-то тут, едва ли мы бы встретились, да я и не хотел - зачем?
- …у него тогда были неприятности. Мой отец был академиком, он хотел взять его к себе в институт, обком не разрешал, помните, какое тогда было время, пятый пункт, отец поехал к министру обороны Устинову, тот в этом смысле тоже был тяжелый человек, но позвонил прямо при отце, сказал: "Сегодняшним числом оформишь, завтра доложишь об исполнении". Он тут работал?
- Недолго. Понимаете, - решил я осторожно предупредить разочарование, - кажется, это не совсем математика…
- А что?
- Не знаю.
- Я посмотрю то, что вы мне дали. А вечером в ресторане поговорим еще с одним человеком, он сейчас в Штатах. Я все время боюсь забыть, вы мне напомните, пожалуйста, купить крестик.
Спросив дорогу у хозяина кафе, мы дошли до магазинчика неподалеку. Болдин выбрал крестики, я поторговался и купил еще какие-то сувенирчики, которым Болдин обрадовался. Мне нравилось, как ответственно он относится к самым мелким поручениям. Проверив записочки в бумажнике, остался удовлетворен. По узким переулочкам мы выбрались в еврейский район. У светофора переходила улицу молодая парочка: солдат в форме ел на ходу мороженое, девушка в короткой юбке и майке со шлейками несла на груди его автомат. Ремень его был перекинут через голову девушки. Она была такой хорошенькой, что Болдин засмеялся от удовольствия:
- Жаль, оставил фотоаппарат в гостинице.
Мы остановили такси и поехали в гостиницу. У себя в номере Болдин пошел в душ, а я включил телевизор. Работал кондиционер, уличная жара не проникала сквозь закрытые окна. По израильским каналам шли фильмы, я переключил на CNN. Новости начались с нас: с воем промчался "амбуланс", тенистую улицу перекрыла полосатая запретительная ленточка, полицейские склонились над кем-то или чем-то… Не зная английского, я ничего не понял. Болдин прошлепал босиком, обмотанный полотенцем и мокрый, вслушался.
- Плохо понимаю, - сказал он. - Фарасаба? Палестина?
- Кфар-Саба. Это рядом с Нетанией.
- По-моему, теракт, но жертв нет. Легко раненные.
Показывали следующий сюжет, выборы где-то в Европе.
- Чем, по-вашему, все тут кончится? - спросил Болдин.
Я пожал плечами.
- Вы извините, что я так, голышом? Может, и вы душ примете? Посидим, остынем. Мой сосед только вечером появится. Вы его видели - с бородой.
- Боря.
- Он жил в Израиле. Говорит, арабов надо задавить.
- Он не сказал, как это сделать?
- Но ведь и так, как есть, нельзя. Честно говоря… вы не обидитесь?
- Нет, конечно.
- Их ведь тоже можно понять, правда?
- Всех можно понять, - сказал я.
- Уничтожить палестинцев невозможно, значит, нужна нормальная граница. Как может существовать государство без границы?
Я слушал с изумлением: сколько раз мы спорили об этом с Айзенштадтом и Векслером!
- Поставьте забор, чтобы ни один террорист не проник, и живите спокойно, - говорил Болдин. - Что вам даст соглашение, если нет границ? А если они есть, не нужно и соглашения - можно подождать.
- Там, где я живу, ширина страны - двадцать километров, - сказал я. - При такой географии нужен сосед, которому можно верить.
- И вы думаете, оккупация способствует этому?
- Нет, не думаю. Я не знаю, что мне думать.
Он лег на кровать, вытянулся и сказал:
- Н-нда.
В ту же секунду он заснул. Посидев перед телевизором, я, чтобы его не будить, вышел в коридор. Он кончался голубоватой стеклянной стеной. Перед ней стояли столик с пепельницей и диван, я сел и позвонил Ире и маме, чтобы не волновались.
- Не могу дозвониться Дашке, - сказала Ира. - Телефон отключает.
- Я ее видел, - сказал я, - она с Володей.
- Что она еще затеяла? Не нравится мне это…
Сидя на диване, можно было смотреть на море и небо, получившие от стекла немыслимую голубизну. Я курил и думал про Дашку. Она затеяла. У каждого свой глагол. Мы с Ирой всегда делали. Дашка затевала. Я всегда уважал тех, кто делал, и не уважал затевающих. Но время изменилось.
Хлопнула ближайшая дверь, молодая женщина вышла и, мельком на меня взглянув, села на диван. Я слышал ее взволнованное дыхание: что-то у нее случилось. Мне казалось, где-то я ее уже видел. Следом вышел жирный мужчина в халате и шлепанцах, картинно, со звуком - эхе-хе-хе - вздохнул и сел рядом. Диван продавился. Женщина потеснилась. Мужчина молчал. Его не смущало, что сидит в халате в коридоре четырехзвездочной гостиницы, где ходят люди. У него были моржовые седеющие усы, и я узнал - это была московская телезвезда, легендарный человек, перед которым заискивали сильные мира сего в Москве и все русские звездочки здесь. Когда-то, когда он был московским неудачником, хоть и своим парнем повсюду, а я - более-менее известным спесивым писателем, мы были хорошо знакомы. Он не работал, но знал всех, а потом стали работать связи, и он круто взмыл к самым вершинам известности. Я испугался, что сейчас он меня узнает. Что я ему скажу? Что нищий маляр? Да для него это что-то вроде рака, проказы и СПИДа! Я отворачивался к окну и, чтобы не покидать убежища, закурил вторую сигарету. Но он, кажется, не обратил на меня внимания.
- Я пойду домой, - сказала женщина.
- М-мм… Эх-х-х… Э-э-э… Как тебя зовут…
Так спрашивают, проснувшись в похмелье, но он не был пьян.
Стало тихо. Женщина, наверно, опешила. Мне-то его штучки были хорошо знакомы, память на имена у него была профессиональная, редкая, а она приняла всерьез и печально сказала:
- Меня зовут Элла, - помолчала и добавила: - Смешно, но, кажется, я в тебя влюбилась.
Он зевнул лениво:
- Врешь.
Она сменила тон, на этот раз удачней:
- Слушай, отвяжись. Что ты пристал? Я же тебя ни о чем не спрашиваю.
- Хамить, значит, начинаем, - констатировал он.
"Хамство" подлежало наказанию. И оно не замедлило:
- Надо душ принять, - сказал шоумен, поднимаясь. - Иди потри мне спину.
Она помедлила и пошла за ним. Я вспомнил, где ее видел, имя Элла подсказало - на газетных фотографиях, которыми сопровождались ее статьи. Я давно перестал их читать, потому что заболевал от развинченного, расхлябанного языка. Эстрадная певица в них именовалась "певичкой", известный московский кинорежиссер - "кумиром продавщиц и парикмахерш", другой режиссер - "кумиром московских снобов", а коренные израильтяне - "фалафельщиками" и "израильскими обывателями". Для усиления сарказма перед каждым таким определением журналистка ставила местоимения "наш" или "некий". Рядом с этой местечковой манией величия шоумен был цивилизатором. Он и приезжал к нам как цивилизатор, делал про нас снисходительно-сочувственные передачи, в которые все мечтали попасть.
В семь часов мы с Болдиным добрались до ресторана. Я хотел проститься, но он сказал:
- Глупо не выпить на халяву. Наверняка кто-нибудь из наших не придет, зачем оставлять водку хозяину?
Я уже знал, что он не большой охотник выпить, но какие еще он мог привести аргументы, выдерживая стиль? Я хотел видеть Дашку. Может быть, она провела время в той же гостинице, где я. В конце концов, я все-таки отец и, может быть, обязан вмешаться. И добираться тремя автобусами, заплатив двадцать шекелей, в то время как она на машине, - это было еще глупее, чем не пить "на халяву".
Болдина тут же перехватил Штильман, а меня позвала Дашка. Она сидела рядом с Володей, и какие-то люди за их столом пересели, освободив место. Сосед Володи говорил с ним по-немецки, а Дашка, забытая мужчинами, отпила глоток из фужера. Я не сомневался, что в фужере водка.
- Все в порядке, папа?
- Да, в порядке. Мы вместе поедем?
- Я старая, папа.
В полумраке ресторана она казалась молодой и очень красивой. А ведь ей уже сорок, сообразил я и удивился.
Звучала тихая музыка - в конце небольшого зала лохматый крепыш в черной рубашке импровизировал на скрипке, перетекая из одной меланхоличной мелодии в другую. Он делал это с кокетливым юмором, и когда Монти перелился в известное танго из эротического фильма, кто-то засмеялся и захлопал. Штильман и еще несколько человек побежали ко входу: Илья и Боря под руки вводили-вносили горбатого старика в черном костюме. Штильман, оттеснив Илью, собственноручно повел старика к пустому столику. В это время за другим столиком поднялся могучий человек с большим животом. Раскинув руки и выставив живот вперед, он пошел на старика, который доходил ему до подмышек и утонул в объятиях. Штильман, не теряя элегантности, подстраховывал сползающего вниз старика и шутливо сетовал:
- Ребята, Стив, по-моему, пьян в дымину, он его уронит, я ж не удержу, айм сори, Стайв, ма ата осе, бихляль, мишугене бохер?
Илью и Борю усадили рядом со стариком, они были недовольны, но могучий Стив, прихватив бокал, пересел за их столик, громко по-английски звал еще кого-то, собиралась компания.
Математики занимали лишь несколько столиков, остальные заполняла обычная публика. За одним из них я видел телезвезду с моржовыми усами и хорошо одетого господина. Они разговаривали, не обращая ни на кого внимания.
Штильман, как заправский тамада, подошел к скрипачу, дал тому знак остановиться, отсоединил микрофон и, улыбаясь, раскованный, вышел с ним в центр.
- Хавэрим, друзья, леди энд джентльмен, герр Зуммерград, битте, Володя, переводи ему на немецкий, господа, я в сложном положении, ани ба мацав каше, ани эдабер иврит вэ этаргем русит, я буду говорить на иврите и переводить на русский, итак, господа…
Наступила его минута, и все это чувствовали: он организовал этот семинар, осуществил задуманное, выйдет сборник трудов под его редакцией, учреждается премия Векслера, Штильман будет председателем жюри, но кроме всего этого - он простой парень, всем доступный и необходимый…
- Господа, мы собрались в нелегкое для страны время, минуту назад мне сказали, совершен теракт в Иерусалиме, есть жертвы, еще не поступили сообщения о количестве, два дня назад - в Нетании, где похоронен Григорий Соломонович, в память о котором мы сегодня собрались здесь, потому что мы верим, что наше дело правое, мы созидаем, а не разрушаем…
Потом горбатый старичок замахал худыми руками, вылезающими из коротких рукавов, просил микрофон, Штильман добился полной тишины в зале, шоузвезда и его собеседник прервали разговор и повернулись в нашу сторону.
- Здесь собрались ученики Гришья, - сказал старичок на иврите. - Я тоже ученик Гришья, хоть старше его. Он научил меня уважать свою работу. Гришья говорил, что математика - это молитва Богу, и, когда был разрушен Второй Храм, - голос старичка взвинчивался все выше и выше, и ему уже трудно было договорить на такой высоте, надо было перевести дыхание, подступал кашель, но он упрямо пытался договорить, - мы построили наш Третий Храм, незримый Храм, который уже нельзя разрушить ничем…
Он закашлялся, и Штильман забрал у него микрофон, а Боря сидел с набитым ртом и от избытка почтительности боялся жевать. Все набросились на еду, скрипач работал не за страх, а за совесть. Краснопольский, которому не дали микрофон, выкрикивал свой длинный спич фальцетом.
Дашка привлекла к себе внимание немца рядом с Володей:
- Это мой папа. Фатер.
Герр Зуммерград осклабился и протянул мне руку.
- Он писатель. Шрифтштеллер. Его книги - дас Бух - переведены на немецкий язык. Дойч.
- О-оо…
Дашка использовала меня, чтобы вклиниться в разговор Володи. Других средств уже не было? Она лучилась улыбками, но я-то видел, что она растеряна и удручена.
Она оставила меня в покое. Я ел и слышал голоса за спиной. Болдин, подвыпив, развивал перед собеседниками свою миротворческую идею. Он искренне болел за нас! Он старался всех убедить! Собеседники говорили по-русски с акцентом, каждый твердил свое:
- …теперешнее положение - результат Осло, нельзя было идти на уступки арабам, ни одно государство мира не отдавало завоеванные земли…
- …сионизм - ошибка…
- …не может маленькая страна противостоять всему арабскому миру…
Официанты обходили столики, записывая заказы. Скрипач положил скрипку на стул, включил звуковую систему, резко добавил звук - приглашение танцевать - и вышел из зала. Я вышел следом, закурил в вестибюле. Скрипач по-русски говорил в свой мобильный телефончик:
- Может быть, буду в одиннадцать… Сегодня старперы, хвизики-лирики… Что там, в Иерусалиме?… Есть жертвы?… Ты звонила Манечке?… Ну слава богу!
Рядом стояли два тяжеловеса в шерстяных костюмах, один из них проводил скрипача взглядом и по-русски сказал другому:
- Твою мать, одни русские.
- Ну.
- Какой-нибудь солист Большого театра, а здесь в ресторане пиликает.
- Им виднее.
- Ну.
- Ребята, кого-то ждете? - спросил я.
Они почему-то смутились.
- Все в порядке, отец.
Отошли на два шага и приняли прежние позы, подпирая стену мощными плечами, чьи-то телохранители, проездом.
Я думал о Болдине: человек тут третий день и не боится советовать, как нам надо жить. И это мне нравится. Что ж я, прожив жизнь в России, вдруг испугался, что не имею права говорить русским людям, как им жить? Как-то сразу все на нас обрушилось - еврейские фамилии большевиков и палачей, которые "хотели, как лучше", строчки из письма Куприна, ненависть хороших русских писателей, это действовало: тоже, как комиссары, уверен в своей правоте, а ну как выйдет из этого новая беда? Разум ошибается, инстинкт оберегает, откуда у меня возьмется инстинкт человека с корнями?… Болдина это не мучает, он полагается на разум…
На пятачке перед эстрадой танцевали. Володя и Дашка были там. Такой случай Дашка, конечно, не могла упустить. Усевшись, я успел подумать, что люди за столиками не подозревают, что сейчас забудут о всех своих спорах и уставятся на Дашку.
Дашка танцевала… Меня дернули за рукав. Это был Болдин.
- Слушай, кто эта баба? - он не заметил, что перешел на ты.
- Моя дочь.
- Ишь ты. Концертный номер. Профессионалка?
- Была когда-то…
- Жаль, что все так, - сказал Болдин, рассмотрел этикетку на бутылке и налил. - Ну, дай вам Бог.
В круг танцующих, мелко семеня на цыпочках, как грузин с кинжалом во рту, вобрав каким-то чудом огромный живот, въехал Стив. Галстук на боку, ворот расстегнут, пиджак сполз на предплечья, мешая двигаться. Стив запрыгал вокруг Дашки, и другим танцующим пришлось освободить им пространство. Скрипач, стоя у свой электроники, еще поддал звука и стал прихлопывать в ладоши, подавая пример залу.
Володя вернулся за стол. Он забыл про своего немца, выпил рюмку и приблизил лицо, напрягся, чтобы перекричать музыку.
- Герман Львович, у меня дочь. Вы отец, вы это понимаете. Я знаю, как вы любите моего сына. Но я сделаю для Дашки все. Я ее люблю. Простите, что я так.
Только что сидел, как индюк, лебезил перед своим герром, а Дашка из кожи перед ним лезла, и вот уже прослезиться был готов - проняло. Дашка победила, потому что весь зал пялится на нее, как коты на мышь.
- Не знаю, о чем ты, - сказал я.
Но я уже знал - Дашка затеяла уехать. Что ж, Володя считал, что мы с ней в сговоре?
Штильман обходил столы, останавливался, обнимал за плечи, каждому говорил что-нибудь приятное и шел дальше, чувствуя себя гостеприимным хозяином. Вот умный человек, подумал я. Вот кому здесь хорошо.