Мальке ждал меня у выхода из сакристии. Поначалу я от испуга чуть не вжался обратно в дверь, но он уже взял меня за руку, как-то по-новому непринужденно улыбнулся и заговорил, заговорил. Он, обычно столь немногословный, болтал о погоде - бабье лето с золотыми паутинками в воздухе - и вдруг, не понижая голоса и не меняя интонации, поведал: "Между прочим, записался добровольцем. Сам себе удивляюсь. Ты же знаешь, я никогда особо не восторгался армией, военными играми, солдатскими доблестями. Угадай, в какой род войск. Ничего похожего. С авиацией давно все заглохло. Воздушные десантники? Не смеши! Скажи еще, что я в подводники записался. Ну. Вот, наконец! Единственный род войск, где остались шансы; хотя мне собственный поступок кажется ребячеством, когда я представляю себя в этой стальной махине; лучше бы делать что-нибудь полезное или смешное. Знаешь, я ведь хотел стать клоуном. Какие только фантазии не приходят в голову в детстве. Впрочем, я и сегодня считаю эту профессию вполне пристойной. Живу я в остальном ни шатко ни валко. Школа есть школа. Какой чепухой мы раньше занимались, помнишь? Я никак не мог привыкнуть к моей штуковине, думал, это болезнь, хотя тут все совершенно нормально. Сам знаю или видел людей, у которых эта штуковина еще больше, а им хоть бы что. Все началось с кошки. Помнишь, мы лежали на стадионе Генриха Элера? Кажется, шел турнир по шлагбалю. Я спал или дремал, а эта серая, нет, черная зверюга вцепилась мне в горло; а может, кто-то из вас - должно быть, Шиллинг, он на такое способен - науськал на меня кошку. Ладно, забудем. Нет, на посудине я больше не был. Штертебеккер? Слышал о нем. Да пускай себе. Посудина же не моя собственность, а? Навести нас как-нибудь".
Воспользоваться его приглашением я сумел только в третий адвент, отслужив по милости Мальке министрантом всю осень. До самых адвентов мне пришлось это делать одному, так как его преподобие отец Гусевский не нашел другого министранта. Собственно, я хотел навестить Мальке еще в первый адвент, чтобы принести ему свечи, но отоваривание талонов запоздало, поэтому Мальке смог поставить освященную свечу перед алтарем Девы Марии лишь во второй адвент. Когда он меня спросил: "Достанешь свечу?", я ответил: "Попробую". И я достал ему длинную, бледную, как картофельный росток, свечу, хотя в военное время они были редкостью; из-за погибшего брата наша семья имела право на получение дефицитных товаров. Я отправился пешком в Хозяйственное управление, предъявил похоронку и взял талон на свечи, после чего добрался трамваем до специализированного магазина в Оливе, но свечей там в продаже не оказалось, поэтому я еще дважды ездил туда и наконец накануне второго адвента сумел одарить тебя - в это второе предрождественское воскресенье я, как того хотел и как себе это представлял, увидел тебя стоящим на коленях перед алтарем Девы Марии. Во время адвентов мы с Гусевским носили фиолетовые облачения, а у тебя из белого отложного воротничка рубашки торчала шея, которую не закрывало перелицованное пальто, доставшееся тебе от погибшего машиниста локомотива, тем более что ты - еще одна новинка - больше не заматывал горло шарфом с большой английской булавкой.
Во второй и третий адвент Мальке, которого я решил поймать на слове и навестить пополудни, подолгу застывал коленопреклоненным на грубошерстном ковре. Застекленелый взгляд, не моргающие глаза - хотя, возможно, Мальке моргал, когда я отходил к главному алтарю - были устремлены на свечу у чрева мадонны. Обе руки, не касаясь лба скрещенными большими пальцами, образовали подобие крыши над головой с ее мыслями.
А я думал: пойду к нему сегодня же. Пойду и посмотрю на него. Разгляжу как следует. Во всех подробностях. Ведь что-то тут кроется. К тому же он сам меня пригласил.
Как ни коротка была Остерцайле, ее односемейные домики с голыми шпалерами на грубо оштукатуренных фасадах, деревья через равные промежутки на тротуаре - у лип еще до конца года отвалились необходимые им подпорки - наводили на меня уныние и вялость, хотя наша Вестерцайле была ее точной копией, пахла так же, дышала тем же и выглядела со своими лилипутскими палисадниками точь-в-точь похожей на протяжении всех четырех времен года. Даже сегодня, стоит мне - что случается редко - выйти из Кольпингова дома, чтобы навестить знакомых и друзей в Штоккуме или Лохаузене между аэродромом и Северным кладбищем, и пройтись по улицам поселка, которые точно так же наводят на меня уныние и вялость, от дома к дому, от одной липы к другой, я по-прежнему иду к матери Мальке и его тетке, иду к тебе, Великий Мальке: западающая кнопка звонка у садовой калитки, настолько низенькой, что ее без особого труда можно просто перешагнуть. Несколько шагов по бесснежному палисаднику с его накренившимися закутанными кустами роз. Клумбы без цветов декорированы орнаментом из раздавленных или целых балтийских ракушек. Керамическая лягушка ростом с кролика восседает на плите из мраморной крошки, края плиты засыпаны комочками перекопанной земли. На клумбе по другую сторону узкой дорожки, по которой - пока я думаю - приходится сделать несколько шагов от садовой калитки к трем ступенькам из клинкерного кирпича, перед протравленной охрой арочной дверью, точно напротив керамической лягушки стоит почти вертикальный, высотой с человека шест, а на нем укреплен скворечник в виде альпийского пастушьего шалашика: воробьи клюют корм, пока я делаю семь-восемь шагов между клумбами; можно предположить, что в поселке пахло сообразно времени года, а еще - свежестью, чистотой, песчаной почвой, однако на Остерцайле, на Вестерцайле, Беренвеге, нет, по всему Лангфуру, Западной Пруссии, а точнее, по всей Германии пахло в те военные годы луком, жаренным на маргарине луком, не буду настаивать - еще и вареным или накрошенным луком, несмотря на его нехватку и на то, что лук нельзя было достать, даже Геринг что-то сказал по радио о нехватке лука, из-за чего анекдоты о рейхсмаршале Геринге, сказавшем по радио о нехватке лука, разнеслись по Лангфуру, Западной Пруссии и по всей Германии, поэтому мне следовало бы натереть мою пишущую машинку луковым соком, чтобы он напоминал мне о том луковом духе, которым в те годы провоняла вся Германия, Западная Пруссия, Остерцайле и Вестерцайле, перебивая господствующий трупный запах.
Перепрыгнув разом три ступеньки из клинкерного кирпича, я взялся было за ручку двери, сделанную в форме протянутой руки, как дверь сама отворилась изнутри. Открыл ее Мальке в рубашке с отложным воротничком и в войлочных шлепанцах. Похоже, он только что уложил свой прямой пробор. Расчесанные пряди, не светлые и не темные, шли от пробора наискось назад и пока еще держались ровно, однако через час, когда я уходил, они начали распадаться, подрагивая, если он говорил, над большими красными от здорового кровообращения ушами.
Мы сидели в гостиной, куда шел свет из пристроенной к дому застекленной веранды. Меня потчевали угощением, приготовленным по рецепту военного времени: картофельными пирожными, окропленными розовой водой, чтобы было похоже на марципан. Потом уже вполне нормальным по вкусу домашним джемом из слив, которые за осень вызрели в саду у Мальке, - с застекленной веранды виднелось слева облетевшее дерево с побеленным стволом. Стул, на который меня усадили, стоял так, что я мог смотреть во двор, а Мальке сидел передо мной с узкой стороны стола, веранда находилась у него за спиной. Слева от меня расположилась тетка Мальке, ее седину серебрил падающий сбоку свет; мать Мальке оказалась справа от меня, и свет на нее ложился справа, но мерцал в ее в волосах из-за тугой гладкой прически более приглушенно. Этот холодный зимний свет прорисовывал и края ушей Мальке, пушок на них и кончики свисающих прядей, которые подрагивали, хотя гостиная была жарко натоплена. Верхняя часть отложного воротничка ослепляла белизной, ниже усиливались оттенки серого; горло Мальке находилось в тени.
Обе женщины, ширококостные, родившиеся и выросшие в деревне, смущались, не знали, куда девать руки; но они были словоохотливы, вместе с тем никогда не перебивали друг друга и постоянно оглядывались на Мальке, даже когда обращались ко мне и расспрашивали, как поживает моя мать. Обе высказали через Мальке, которому приходилось исполнять роль переводчика диалектных словечек, свои соболезнования: "Вот и Клауса, братца вашего, не стало. Знала я его только в лицо, но паренек был славный".
Мальке верховодил мягко, но решительно. Вопросы слишком личного характера - покуда отец полевой почтой слал письма из Греции, моя мать заводила интимные связи, преимущественно с офицерами - Мальке пресекал: "Не надо, тетя. Не нам судить - времена такие, что все наперекосяк пошло. А тебя, мама, это совсем не касается. Не стоит так говорить; если бы папа был жив, ему стало бы за тебя неловко".
Обе женщины слушались то ли его, то ли покойного машиниста, которого он ненадолго воскрешал, чтобы утихомирить тетку и мать, если те начинали сплетничать. В разговоры о делах на фронте - обе иногда путали Россию с Северной Африкой, упоминали Эль-Аламейн, хотя имели в виду побережье Азовского моря - Мальке вносил географические поправки спокойно, безо всякого раздражения: "Нет, тетя, это сражение произошло не у Карельского полуострова, а у Гуадалканала".
И все-таки, произнеся ключевое слово, тетка задала тему, поэтому мы начали гадать, какие японские или американские авианосцы участвовали в сражении за Гуадалканал и какие из них, вероятно, были потоплены. По мнению Мальке, там действовали современные авианосцы "Хорнет" и "Васп", спущенные на воду всего лишь в тридцать девятом, и даже еще более новые, вроде "Рейнджер", зато "Саратога" или "Лексингтон", а может, и оба этих авианосца, вероятно, отсутствовали, поскольку сняты с вооружения. Яснее обстояло дело с двумя крупнейшими японскими авианосцами "Акаги" и "Каги", хотя последний был явно слишком тихоходен. Мальке вообще склонялся к смелому предположению, что если когда-либо начнется новая война, то сражаться будут между собой только авианосцы, так как строительство линкоров себя не оправдывает и будущее принадлежит легким боевым кораблям или авианосцам. Он привел обстоятельные аргументы: обе женщины дивились, тетка даже оглушительно захлопала мосластыми руками в ладоши, когда он назубок отчеканил названия всех "exploratory", легких итальянских крейсеров, в ее лице промелькнуло какое-то девчачье восхищение, отчего в наступившей тишине она принялась смущенно поправлять волосы.
О школе Хорста Весселя не было сказано ни слова. Кажется, вставая из-за стола, Мальке со смехом вспомнил давнюю, по его словам, историю про свое горло и тут же рассказал - мать с теткой тоже рассмеялись - байку про кошку: на сей раз шалость приписывалась Юргену Купке, который якобы нацелил зверюгу ему в глотку; знать бы, кто же все-таки выдумал эту историю - он или я, и кто все это пишет?
Когда я прощался с обеими женщинами, мать Мальке завернула мне с собой два картофельных пирожных - уж это-то я помню точно. В коридоре, возле лестницы на верхний этаж и мансарду, Мальке показал мне фотографию, висевшую рядом с мешочком для сапожных щеток. Весь продолговатый формат занимал вполне современный локомотив с тендером, принадлежавший польской железной дороге: на локомотиве дважды виднелись отчетливые буквы "ПЖД". Великий Мальке сказал: "Это мой отец и кочегар Лабуда незадолго до их гибели в тридцать четвертом неподалеку от Диршау. Если бы не отец, произошла бы гораздо более тяжелая катастрофа, поэтому его посмертно наградили медалью за отвагу".
Глава 10
Вначале следующего года я решил брать уроки игры на скрипке - инструмент остался мне от брата, однако нас призвали во вспомогательные зенитные части противовоздушной обороны, а теперь для скрипки, пожалуй, уже поздно, хотя отец Альбан не устает уговаривать меня все-таки учиться играть на скрипке, как раньше он поощрял меня записать историю про кошку и мышку: "Просто садитесь, дорогой Пиленц, и пишите. Правда, ваши первые поэтические опусы и короткие рассказы носят довольно кафкианский характер, но литературный стиль у вас вполне оригинален, поэтому либо беритесь за скрипку, либо избавьтесь от бремени с помощью пера - ведь Господь не зря одарил вас талантом".
Итак, мы попали на береговую батарею - она одновременно была учебной зенитной частью Брезен-Глетткау и располагалась за дюнами и камышовыми зарослями; посыпанные галькой дорожки вели к казарменным баракам, пропахшим смолой, нестираными носками и поморником, которым набивали матрацы. Можно много порассказать о буднях рядового вспомогательных частей противовоздушной обороны, о гимназисте в военной форме, которого с утра учат по обычной программе седовласые гимназические преподаватели и которому во второй половине дня приходится зубрить наставления для зенитного расчета и секреты баллистики, однако здесь повествуется не моя история, не история Хоттена Зоннтага, наивно хвастающегося силой, и не банальнейшая история Шиллинга - тут идет речь исключительно о тебе, а Йоахим Мальке никогда не служил во вспомогательных частях противовоздушной обороны.
Ребята из школы Хорста Весселя, которые также проходили военную подготовку на береговой батарее Брезен-Глетткау, подкинули нам новый материалец, хотя мы и не вели с ними пространных разговоров, начинавшихся байкой про кошку с мышкой: "Его призвали на имперскую трудовую службу перед самым Рождеством. Ускоренным порядком выдали аттестат зрелости. Впрочем, экзамены никогда не являлись для него проблемой. Он же старше нас. Его подразделение находится в Тухольской пустоши. Может, они торф добывают. Говорят, там неспокойно. Партизаны пошаливают и все такое".
В феврале я поехал в Оливу навестить Эша, который с переломом ключицы лежал в госпитале ВВС. Он попросил у меня сигарет. Я дал ему сигарет, а он угостил меня липким ликером. Долго у него я не задерживался. По пути к трамвайной остановке на Глетткау я сделал крюк через дворцовый парк. Хотел посмотреть, цел ли еще старый грот-шептун. Грот был цел, и выздоравливающие горные егеря проверяли с медсестричками его акустические свойства. Они перешептывались с противоположных концов грота через пористую каменную породу, смеялись, шептались, смеялись. Мне шептаться было не с кем, поэтому я задумчиво побрел по аллее, похожей на туннель из-за сросшихся над ней голых колючих ветвей, на которые не садились птицы; пугающе сужаясь, аллея вела от дворцового пруда и грота-шептуна прямиком к Сопотскому шоссе. Навстречу мне вслед за двумя медсестрами, которые вели хромающего, гогочущего, хромающего лейтенанта, двух бабушек и малыша лет трех с детским - правда, молчащим - барабаном в руках, шел еще кто-то, вырастая из февральского сумрака колючих ветвей тоннеля: я столкнулся с Мальке.
Встреча смутила нас. К тому же она состоялась на аллее, сужающейся перспективно вверх и растворяющейся там без боковых дорожек, отчего возникало торжественное и какое-то стеснительное чувство, будто нас свела то ли судьба, то ли фантазия паркового архитектора эпохи рококо; я до сих пор избегаю дворцовых парков, строго расчерченных неизбежными аллеями в духе старого доброго Андре ле Нотра.
Естественно, мы сразу разговорились, причем я не мог отвести взгляда от его головного убора, ибо тот являл собой верх безобразия, пусть даже такие головные уборы носили все работники имперской трудовой службы, а не только Мальке: непропорционально высокая тулья цвета высохших экскрементов поднималась над козырьком, раздвоенная сверху вмятина на манер мужской шляпы; именно из-за этой складки форменный головной убор имперской трудовой службы получил прозвище "жопа с ручкой". На голове Мальке он выглядел особенно нелепо. Складка казалась гротескной пародией на его прямой пробор, хотя от этого пробора Йоахиму Мальке на время трудовой службы пришлось отказаться; тонкокожие, мы стояли друг перед другом, окруженные колючими ветвями, - к тому же вернулся маленький сорванец, уже без бабушек, зато с грохочущим барабаном, он обвел нас подобием магического полукруга, после чего, стуча в барабан, ушел по сужающейся аллее.
Мы быстро попрощались, но я успел спросить Мальке, бывали ли стычки с партизанами в Тухельской пустоши, как кормят работников имперской трудовой службы и нет ли рядом девичьего подразделения этой службы; он отвечал немногословно и нехотя. Еще мне хотелось узнать, что он делает в Оливе и повидал ли он уже его преподобие отца Гусевского. Как выяснилось, кормят на трудовой службе неплохо, никаких девушек поблизости нет. Слухи о стычках с партизанами преувеличены, но не совсем безосновательны. В Оливу его послал за запчастями начальник, оберфельдмайстер: двухдневная командировка. "С Гусевским я разговаривал сегодня, сразу после заутрени". Последовал раздраженный жест: "Ему все нипочем, что бы вокруг ни творилось". Тут расстояние между нами увеличилось, потому что мы тронулись с места.
Нет, я не обернулся, чтобы посмотреть тебе вслед. Не верится? Но ведь не вызовет же сомнение фраза: Мальке не обернулся, чтобы посмотреть мне вслед. Я несколько раз поглядывал за спину, ибо никто не выручил меня тем, что шел навстречу, даже малыш со своей шумной игрушкой.
Потом я не видел тебя, по теперешним подсчетам, больше года; однако не видеть тебя не означало и не означает, что я сумел забыть о тебе, о твоей натужной тяге к симметрии. А еще оставались следы: стоило мне заметить кошку, перед глазами тут же возникала мышь; но я по-прежнему пребывал в нерешительности, медлил, не зная, надо ли защитить мышку или же подстрекнуть к охоте кошку.
До лета мы жили в казармах береговой батареи, разыгрывали бесконечные гандбольные турниры, а по воскресеньям, которые объявлялись посетительскими днями, более или менее ловко заваливали одних и тех же девчонок или сестер этих девчонок в заросших осотом дюнах; только мне некого было заваливать, и я до сих пор не избавился в этом деле от нерешительности, хотя и отношусь к ней не без иронии. Что еще? Раздача мятных леденцов, инструктаж насчет венерических заболеваний, с утра "Герман и Доротея", во второй половине дня карабин К-98, письма, джем на десерт, хоровые конкурсы - в свободное время мы плавали на посудину, регулярно встречали там стайку следующего поколения девятиклассников, злились на них, а на обратном пути к берегу никак не могли понять, что именно тянуло нас на протяжении трех летних каникул к этой развалине, облепленной коркой чаячьего помета. Позднее нас перевели на восьмидесятимиллиметровую батарею в Пелонкине, потом на батарею в Циганкенберге. Три-четыре раза нас поднимали по тревоге, наша батарея участвовала в обстреле четырехмоторного бомбардировщика, сбитого случайным попаданием. Неделями между канцеляриями шел спор, кому приписать удачу, - тем временем снова леденцы, "Герман и Доротея", "выполнение воинского приветствия в движении вне строя".