В вестибюле, в особого рода стеклянном кубе, стоял человек в кителе без погон, невзрачно-значительного вида, но вместо того, чтобы потребовать пропуск, поспешно встал, стащил с головы форменную фуражку и поклонился вошедшему. Счастливое недоразумение, многообещающее начало. Лев Бабков величественно кивнул плюгавому человеку и прошествовал мимо, не имея представления, куда он направляется. В просторном холле висели на стенах мраморные доски с именами ведомственных знаменитостей и павших бойцов, впереди - парадная лестница, каменные вазы с цветами и бюст Директора в академической ермолке. Посетитель остановил свой взгляд на пышных усах под мясистым мраморным носом.
Задержимся и мы ненадолго на этой подробности: без преувеличения можно сказать, что усы представляют собой культурно-исторический феномен исключительного рода, служат рекламой эпохи не хуже, чем ордена, мундиры и надгробные памятники. При этом усы и нос образуют единство, усы не существует без носа, как нос, в сущности, невозможен без усов. Правда, некоторые эпохи не знали усов. Однако безусие само по себе есть знак, говорящий о многом, точнее, об отсутствии многого. Цивилизация знает несколько сот моделей усов, различаемых по длине, густоте, фасону и цвету.
Новое время породило национально-патриотические образцы; в альбоме усов (если представить себе такое пособие для историков и брадобреев) найдут себе место вислые, цвета гречихи, украинские усы, ржаные великорусские усы, прямолинейные несгибаемые усы Кастилии и Арагона, эфиопские усы с колокольчиками, балканские усы, похожие на крендель. Усы независимости, усы свободы, усы национального возрождения и возвращения к корням; невозможно представить себе полководца, нельзя признать легитимным монарха без растительности на верхней губе, и не случайно некоторые исторические модели носят имена великих людей: таковы военно-полевые усы Карла XII, дуговые, напоминающие печной ухват усы кайзера Вильгельма II и метёлкообразные, длиннейшие в мире, расширяющиеся на концах усы легендарного маршала Будённого. Можно без труда показать, не вдаваясь в причины этого таинственного закона, что бритьё бороды и усов влекло за собой, как правило, падение авторитетов и кризис власти. Вождь партии и народа - без усов? Нонсенс.
Посетитель рассудил, что не стоит подниматься по лестнице, пока привратник не одумался, и свернул наугад в один из двух коридоров, выходивших в вестибюль. Здесь чувствуешь себя уверенней. Длинный, плохо выметенный коридор был освещён тусклыми светильниками, ничто не давало знать о том, что на дворе весна, времена года исчезли, стояла тишина, за рядами дверей с поблескивающими табличками шла работа. Лев Бабков находился в одном из крыльев бывшего странноприимного дома; внутри здание оказалось обширнее, чем выглядело снаружи. По узкой боковой лестнице он взошёл на второй этаж. Такой же коридор, но почище; опять таблички с перечнем сотрудников, а там и отдельные фамилии с инициалами, буквы крупнее, солидней таблички, да и двери другого качества. Опытному глазу вид двери скажет не меньше, чем завсегдатаю кладбищ - вид и размер надгробий; одно дело фанерованная дверь, другое дело дубовая, одно дело картонка и совсем другое - вывеска чёрного стекла с должностью, научным чином и фамилией того, кто обитает, словно в склепе, в своём кабинете; если же вход обит дерматином, с золотыми шляпками гвоздей и кожаными жгутами крест-накрест, о, тогда трудно даже вообразить, кто помещается за этой дверью.
Здесь, на втором этаже служебные помещения находились лишь с одной стороны - комнаты младших и старших научных сотрудников, консультантов, экспертов, приёмные и кабинеты начальств, - напротив шла череда окон, как уже сказано, небольших, но всё же дававших достаточно света. Вдали маячила праздная фигура: человек курил, полусидя на подоконнике.
Бабков, в принципе некурящий, точнее, курящий по обстоятельствам, счёл возможным попросить разрешения прикурить.
"Ищете организационную комиссию? - спросил человек. - Они переехали в другое крыло. Прямо и направо через переход. Но сначала, - прибавил он, - надо отметиться в секретариате".
Бабков спросил, а где секретариат.
"Как где, - удивился человек, спуская ногу с подоконника, - вы же только что мимо него прошли".
Он поглядел на посетителя и спросил: "Вы что, только что приехали?"
"Боялся опоздать. Пришлось оставить вещи в камере хранения. Я даже не знаю, где буду ночевать".
"На этот счёт можете не беспокоиться. Они устраивают всех делегатов в прекрасной гостинице. В "Космосе", - подмигнув, сказал он. - Вам как провинциалу это название ничего не говорит, но будьте спокойны: первый класс".
Лев Бабков поблагодарил за информацию, рассеянно оглядел коридор, невзначай расстегнул макинтош.
"Ух ты", - восхищённо сказал человек на подоконнике, увидев на пиджаке дядины ордена.
"Так, э… в секретариате?.." - проговорил Бабков.
"Постойте, - сказал человек и поглядел по сторонам. - Я вам скажу по секрету… У меня нет мандата, а мне надо до зарезу, понимаете, кровь из носа, быть на торжественном заседании. Вы даже не представляете: будет чёрт знает что. Старику исполняется не то восемьдесят, не то девяносто, даже говорят (это я вам по секрету), ещё больше. Считается, что восемьдесят, а на самом деле… чуете?"
"Да что вы, - вяло возразил Бабков, - не может быть".
"Вот ей-богу! Сам слышал".
"Как же он… в таком возрасте…?"
"Руководит? Ого! Х-ха… Сразу видно, что вы нездешний. Тут такие вопросы, знаете, задавать не положено. За такие вопросы могут и из института попереть. Да он ещё сто лет просидит, ему сносу нет! Послушайте… я понимаю, что нехорошо лезть со своими просьбами к незнакомому человеку, но поверьте, сам не знаю - как-то вдруг проникся к вам доверием. Флюиды какие-то! Кораблёв", - сказал он сурово и протянул ладонь.
"Бабков, - неуверенно представился Лёва, решив было сматываться, но вместо этого спросил: - А что, собственно… чем я могу вам помочь?"
"Да очень просто; и ничего от вас не требуется. Вот вы сейчас отметитесь в секретариате, потом пойдёте регистрироваться в оргкомиссию. Я туда уже заглядывал, уверяю вас, там сидят одни дебилы. У вас такой вид… они вас даже не будут расспрашивать. Так вот, будете регистрироваться и скажете: со мной мой личный секретарь. Сигизмунд Петрович моё имя… а тебя как?"
"Лев".
"Ух, ты… а по батюшке? Ладно, Лёвой будем звать. А меня Муня. Так вот, так и скажешь: со мной личный секретарь Кораблёв. Дескать, не будете ли возражать, если я возьму его с собой на торжественное открытие. И всё. А если они скажут, а где же ваш секретарь, скажешь: на вокзале сдаёт вещи в камеру хранения, там очередь большая… Что-нибудь такое в этом роде. А потом проведёшь меня в зал. Мне больше ничего не надо".
"Хорошо, я подумаю".
"Чего тут думать. Иди, а то они на обеденный перерыв уйдут, - сказал Кораблёв, посмотрев на часы, - я тебя тут подожду. Слушай, Лёва. Я умею ценить услугу. Ты не думай, что я так. Отблагодарю".
Лев Бабков сделал неопределённый жест.
"Понимаю, всё понимаю! Сходим в ресторан, ты как? Лады? Я тебе покажу, как тут люди живут. Кого-нибудь прихватим. У меня есть одна знакомая цыпочка, м-м!" - и он поцеловал кончики пальцев.
У врат царства
"Приёмные часы окончены", - отчеканила секретарша, слишком занятая делами, чтобы вдаваться в объяснения или хотя бы взглянуть на вошедшего; трубка телефона, утонувшая в её локонах, шептала, требовала, умоляла; другой аппарат дребезжал на столе; свободной рукой она листала что-то, смотрелась в зеркальце, слюнявила пальчик и поправляла бровь. "Нет, - сказала она. Трубка не унималась. - Вам сказано русским языком: нет". Что-то записала, бросила трубку на вилки телефона, приподняла и прочно посадила на место вторую трубку, захлопнула блокнот и сунула зеркало в сумку. И лишь после этого, распрямив утомлённый стан, обратила на посетителя фарфоровые глаза.
В эту минуту на столе раздался шорох, словно кто-то зашевелился под бумагами, голос из недр проскрипел что-то. Девушка вспорхнула и простучала каблуками мимо сидевшего на диване человека без биографии. Несколько минут спустя она вышла из высоких дубовых дверей, поправляя локон, на ней было короткое лёгкое платье со скромным вырезом, тесное в лифе и почти неправдоподобно узкое в талии, с юбкой клёшем, которая колыхалась, по моде тех лет, на пенном кружеве нижних юбок. У неё был вид женщины, которую только что поцеловали.
"Чего вы ждёте, - сказала она, - я же вам объяснила".
"Жду вас", - возразил Бабков.
"Мешаете работать".
Она снова устроилась со своими пышными юбками за столом, сунулась в сумочку, и снова задребезжал телефон.
"Вам русским языком говорят, - промолвила она не то в трубку, не то сидящему на диване, - Директор не принимает".
"Я не к Директору. Я к вам", - сказал Бабков, задавая себе вопрос: если снять платье и юбки, то что бы осталось? Гора кружев на ковре и сидящее за столом полупрозрачное ничто в отливающих янтарём локонах. Задача женского наряда - не столько показать то, что есть, сколько воссоздать то, чего нет.
"Я могу подождать, - добавил он, - у меня есть время".
Зазвонил телефон. "Институт, - сказала она. - Да. Нет. Я вам уже объяснила. - Бабкову: - Мешаете работать!"
В приёмную вступил тучный человек, одетый с иголочки, с эмалевым значком на лацкане пиджака, в обширных брюках из дорогого материала, в очках из карельской берёзы. На мгновение, пока дверь открывалась, там мелькнуло лицо Кораблёва с вытянутой шеей. "Людочка!.." - сочным голосом возгласил осанистый человек. Лев Бабков уселся поудобнее на кожаном диване, заложил ногу за ногу в брюках, отутюженных Анной Семёновной, развесил полы макинтоша.
"А я к вам по деликатному делу!"
"Вы всегда… - Зазвонил второй телефон. - Нет", - сказала она брезгливо. "А я к вам… Как бы это мне на одну минутку", - ворковал человек в берёзовых очках.
Услыхав, что к Директору нельзя, он вскричал плаксиво:
"Как же так, вы мне утром обещали!.."
"Директор в Академии".
"Да я сам только что из Академии!"
"Вот и поезжайте туда. Может, там его поймаете".
Толстяк ломал руки, метался по приёмной.
"Ну что вы скажете? - обратился он к сидящему. - Когда я точно знаю, что Директор здесь! Вы, наверное, тоже ждёте? Вы из Свердловска?"
"Да, - сказал Лев Бабков, - я из Свердловска".
"Боже мой, мы вас давно ждём! Послушайте… Бог с ним, я могу заглянуть попозже… А сейчас вы должны идти со мной. В мой отдел… Вы даже не можете себе представить, как мы вам рады!"
"Обязательно, - сказал Бабков. - Непременно. Но не сейчас".
"Понимаю, понимаю… А кстати, как там Феодосий Лукич? Я хочу сказать, как с этой злополучной диссертацией? Вы должны войти в наше положение, - человек понизил голос, - мы были вынуждены. При всём уважении. Феодосий Лукич, можно сказать, глава целой школы, у него десятки учеников… Но целый ряд вопросов, важнейших, принципиальных вопросов - вы понимаете, о чём я говорю, - нуждается в уточнении, в принципиальной оценке…"
"Да, но знаете ли…" - сказал Бабков.
"Разумеется! Разумеется, это не окончательный ответ".
"Вот именно, - сказал Бабков, подняв палец. - Вот именно, не окончательный".
Секретарша говорила, держа трубку. Донеслось: "Я вам объясняю. Русским языком…"
"Ну, не буду вам мешать… Помните: мы вас ждём!"
Из-за гардины неожиданно выставилась человеческая фигура. Кто-то висел в воздухе за окном, рабочий карабкался по приставной лестнице. Там вешали лозунг по случаю юбилея. Секретарша пожала ватными плечиками.
"Не понимаю, на что вы надеетесь".
Вновь зашуршал невидимый аппарат, загробный голос провещал нечто. Людочка сорвалась с места и исчезла за тяжёлой дверью. Посетитель встал. Он подошёл к столу и бегло ознакомился с бумагами. Кто-то приоткрыл дверь в приёмную, это опять показалась вопросительная физиономия Кораблёва. Лев Бабков молча указал на дубовую дверь. Кораблёв важно кивнул и пропал. Посетитель уселся на диван. Посетителю чудились неясные звуки в кабинете, голоса или, вернее, её голос. Люда выбежала из директорского святилища с пылающим лицом, утирая что-то под глазами, взлетели кружева, она плюхнулась за стол. В приёмной стало сумрачно: половину окна загородила огромная доска лозунга.
Секретарша пудрила щёки и лоб, пристроив зеркальце к телефону. "Не надо огорчаться, - сказал Лев Бабков, - всё бывает".
"А, чтоб тебя…" - пробормотала она, глядя с ненавистью на дребезжащий аппарат. Лев Бабков подошёл к столу и взял трубку.
"Секретариат Института систематических исследований, - сказал он, и его голос приобрёл тот необходимый тембр, который заставляет людей насторожиться. Шёлковая перчатка, в которой держат клинок. - Чрезвычайно сожалею. - Он смотрел на Людмилу. - Директор руководит совещанием и в данный момент не может с вами говорить".
Трубка осведомилась, с кем она разговаривает.
"Зам ответственного секретаря по организационной части. Сожалею".
Трубка не унималась. Людочка открыла рот. Бабков сказал:
"Изложите вашу просьбу в двух словах, она будет передана по инстанции. Сочувствую вам и всемерно готов содействовать. Невозможно. Нет. Да. Председатель Учёного совета тоже на совещании. Можете катиться к чертям собачьим". Последние слова были, очевидно, произнесены a parte. Трубка старинного аппарата с изогнутым раструбом микрофона плюхнулась на вилки.
"Я занята! - крикнула Людочка раздражённо, когда дверь в приёмную вновь приоткрылась. - Не видите - у меня посетитель. Слушайте, - пробормотала она, - как вас, и вообще, кто вы такой… Я же вам сказала. Он вас не примет. И к тому же его, наверное, уже нет. У него там, - сказала она, - есть другой выход".
"Но я не к нему; я к вам".
"Ко мне? - переспросила она, как бы просыпаясь в лёгкой тревоге. - Послушайте… И вообще".
Это "вообще", слово-протей, могло быть знаком неприятия, презрительного удивления, эквивалентом поджатых губ или поднятых бровей, могло означать и уступку, но главным образом указывало на общую температуру разговора. "И вообще!" - сказала Люда, окончательно овладев собой, поднимая на собеседника эмалевые глаза. Крошки чёрной краски висели на ресницах.
И в ту же минуту (мы должны представить себя на её месте) она почувствовала перемену, заработали бесшумные генераторы пола. В тайных глубинах тела яичники впрыснули в кровь дозу женского гормона. Если можно было уложить в короткий вопрос некоторую общую мысль, проплывшую, как корабль, в её мозгу, то этот вопрос - вполне однозначный при всей своей неопределённости - звучал бы так: а почему бы и нет?
"Директор на совещании, - отчеканила секретарша. - Позвоните позже".
Положила трубку.
Кораблёв просунулся в дверь.
"Муня! - строго сказал Бабков. - Займись своим делом. - Он объяснил: - Это мой человек".
После короткой паузы:
"Так вот. Я бы хотел поступить на работу".
"Да? - сказала она иронически. - Интересно".
"Я бы хотел поступить к вам в Институт".
"Обратитесь в отдел кадров".
"Но меня там никто не знает".
"Я вас тоже не знаю, - заметила она. - Вы хотите подавать на конкурс?"
"Может, вы мне что-нибудь посоветуете?"
"Безобразие, - сказала она. - Совсем загородили окно. Что же я могу посоветовать?"
"Может быть, вы подскажете, на какую должность мне лучше всего подавать. Я могу работать кем угодно. Мне всё равно, кем работать. А если между нами, то я бы хотел просто числиться".
"Просто числиться".
"Ну да".
"И получать зарплату".
"Почему бы и нет?"
"Многого хотите".
"Уверяю вас, совсем немного".
"Почему именно в наш Институт?"
"Потому что, - он улыбнулся, - я хочу быть возле вас".
"Мне кажется, вы чересчур самонадеянны". Эта фраза казалась вычитанной из книжки. Весь диалог напоминал пародию на разговоры в романах. Жизнь гораздо чаще пародирует литературу, чем наоборот. Во всяком случае, было очевидно, что разговор шел не о том, о чём он шел; или, по крайней мере, не только об этом.
Но в конце концов, - такая мысль не могла не придти в голову Лёве, - в конце концов, не была ли вся эта сцена отражением какого-то общего закона, по которому все, что текло на поверхности, делалось и говорилось, было мнимостью? Настоящая жизнь, как подземные воды, струилась и пробивала свой извилистый путь в неисследимых потёмках.
"Должность… - сказал он, - должность подберите мне сами".
"Вы и на фронте были, когда ж это вы успели?"
Лев Бабков взглянул на свои ордена.
"Я сын полка, - сказал он, - воспитывался под свист путь и грохот снарядов. Я кандидат исторических наук, то есть, собственно говоря, любых наук…"
"Но позвольте".
"Шучу, конечно. А может, и не совсем шучу. Я литературный секретарь старейшего члена партии, мы работаем над его мемуарами. Вас, вероятно, интересуют мои документы - пожалуйста".
"Да зачем мне ваши документы, я вам и так верю".
"Когда мне придти?"
"Документы сдадите в отдел кадров".
"Я хотел прежде показать вам. Вот если бы вы замолвили за меня словечко перед Директором".
"Знаете что, - сказала она неуверенно, - я не могу так много времени тратить на одного человека. Там другие посетители ждут".
"С посетителями мы в два счёта расправимся. А насчёт того, что верю - советую вам быть осторожней. Вы даже не представляете себе, сколько вокруг ходит шарлатанов. Документы могут быть поддельными. Вот видите: диплом. Ведь эту печать ничего не стоит перепечатать. Перенести с одного документа на другой, вот и всё. Подпись замастырить пара пустяков".
"Это вы так говорите, потому что сами никогда не подделывали… - Она поглядела в окно. - Да что это, в самом деле. Что ж, я так и буду сидеть целый день при электричестве?"
"Одну минуту".
Лёва водил пальцем по списку телефонов, пока не остановился на нужном номере.
"Этот?"
Секретарша пожала плечами.
"Попрошу начальника конторы", - произнёс он голосом, в котором вновь почувствовались бархат и латы. Несомненно, акустика этого голоса заключала в себе больше смысла, чем то, что он собирался сказать. Мягкий и переливчатый, грозно-ласкающий, этот голос производил больше впечатления на женщин, чем на мужчин. Но что он собирался сказать? Лев Бабков положился на вдохновение.
"Попрошу начальника конторы… как его, кстати?.. Товарищ Лукульченко. С вами говорит уполномоченный министерства… я нахожусь в кабинете Директора Института системных исследований".
Последовавший за этим монолог не требует пересказа; раздавались слова: "безответственность", "халатность", "немедленно", "безотлагательно" и под конец совсем уже неуместное выражение "сукин сын, ты у меня наплачешься".
"Людочка, - кладя трубку, сказал Лев Бабков, - я совершенно уверен в том, что меня привела к вам судьба".