- Мы называем это фанга - пещера, отверстие в скале.
- Тогда скачите за ним в фангу, на юг, в Оберланд. Воспользуйтесь одним из входов на Шрекхорне.
Оказавшись на свежем воздухе, я снова глубоко продышался. Мы шли рядом, немного опьяневшие, и молчали. Внизу, под нами, тяжело несла свои воды Аара. Ледяной холод выветривал тупые удары, которые наносило в лоб мбеге откуда-то изнутри головы. Когда я выдыхал, мое дыхание превращалось в пар.
- Комиссар…
- Вы хотели мне объяснить, как функционирует эта штука - беспроволочная коммуникация. Над ней ведь много лет работают, и я не знал, что у нас это наконец уже есть. Война изменится… Ракеты…
- Штука… Система основана на произнесенном слове. Наши ученые называют это туманный язык.
- Не понимаю.
- Ну, война меняет не только каждого, физически и ментально, но и в целом, как общность. Не правда ли?
- Конечно, Фавр.
- Мы, те, которые раньше много читали, писали и издавали книги, ходили в библиотеки, эволюционируем сейчас, отдаляясь от печатного слова. Оно все больше теряет свою значимость. Если хотите, сейчас идет становление личностного языка.
- Наши диалекты и говоры и так существовали всегда в устной форме, письменным был только литературный немецкий. Диалекты - это наш койне как средство общения и причина, почему мы не говорим по-немецки.
- Точно. Таким образом, благодаря войне мы отдаляемся не только от литературного, но и от письменного немецкого языка. Язык - это некое средоточие символических звуков, форма которых имеет непонятное космическое происхождение и никогда не может быть познана.
- Так.
- То, что мы разучились писать, - если хотите, процесс намеренного забывания. Нет больше ни одного человека, рожденного в мирное время. Поколение, которое придет после нас, - это первый кирпичик в строительстве нового человека. Да здравствует война.
- Да здравствует ШСР!
- Конечно, но это ведь одно и то же.
- Вы это говорите как солдат. Но объясните мне все-таки, из чего слагается туманный язык. Если Бражинский сообщил вам что-то, не произнеся при этом ни слова, то как это происходит?
- Ну, мы говорим то, что подумали, и размещаем сказанное в пространстве. Затем можем рассматривать то, что сказали, со всех сторон и даже передвигать. И наконец, можем посылать и получать высказанное. Язык не является чем-то эфемерным, он глубоко овеществлен, он ноумен. У многих древних народов было развито это умение. Например, давно истребленные аборигены Великой Австралийской империи воспевали весь земной мир, по которому они странствовали именно так.
- То есть туманный язык проистекает не из механического действия, это не электрические колебания или тому подобное. Телеграфные сигналы - это ведь упрощенная знаковая система. Это не то же самое?
- Знаковая система для письма, комиссар. Для письма, не для языка. Нет, наша новая форма коммуникации - это достижение человеческой воли. Мы никогда не построим машины, способные говорить друг с другом. И для чего ноумен языка переводить в небольшое количество электрических знаков? Почему бы сразу не запустить в пространство слово или предложение? Мы просто отказываемся от причины и следствия.
- Похоже, это как война, которая никогда не закончится и все-таки должна быть закончена.
- Очень похоже, - сказала она и поцеловала меня в губы долгим поцелуем.
- Фавр! Я… Вы… Вы забыли свой хлыст в кабаке.
Я закрыл глаза, все завертелось вокруг. Облака. На улицах шла обычная жизнь. Мваны играли острыми растопыренными спицами зонта, не боясь уколоться. Горы. Пожилая пара у снежного заноса. На нем была немецкая солдатская шинель, он завязывал ботинки. Она робко румянила себе щеки, казалось, что ей стыдно было смотреться в зеркальце. Старик выпрямился и закашлялся желтой слюной, которая осталась на снегу. Солнце уже село за горизонт, и сразу заметно похолодало.
- Мой хлыст? Это ничего, - сказала она и взяла меня под руку. На мгновение я оторопел, но потом смирился. Было ощущение, от ее руки вокруг моего рукава образовалось электрическое поле.
- Вы всегда всему верили?
- Да.
- Всему, что вам говорили во время подготовки?
- Да.
У себя в комнате она села на кровать, а я поцеловал ее в губы. От ее затылка исходил металлический запах. Она через голову стянула с меня сорочку, потом бросила в угол свою грубую хлопчатобумажную робу. Я подумал, что на улице, наверное, пошел снег. Мы прикасались друг к другу. Она провела пальцами по моим бровям. Она умела говорить без слов. Я положил руку на ее грудь размером с молодое яблоко. Рядом с подмышкой у нее в кожу была вживлена розетка, похожая на пятачок поросенка. На стене над кроватью висела корейская гравюра, на которой была изображена волна, угрожавшая маленькой деревянной лодке. За волной виднелись контуры горы. И еще там шел дождь, а может, и нет. А потом я выкурил папиросу, последнюю.
Мы гуляли по улицам под ручку и молчали. Мне казалось, я хорошо знаю город. Одноногий солдат продавал, прислонясь к стене, маленьких шоколадных ежиков, прихваченных морозцем. Я купил одного и дал дивизионеру. Она ела и улыбалась. Улица длинная. То тут, то там лежали вырванные из мостовой булыжники.
С севера небо прорезал свист снаряда. Мы шли рядом, не пригибаясь.
Она сказала:
- Подождите здесь, - пробежала вперед шагов тридцать и обернулась, удивленно подняв брови.
Раздался взрыв гранаты, и она исчезла.
Ударная волна опрокинула меня, показалось, что из ушей хлынула кровь, только тогда я услышал грохот. Я быстро проверил руки и ноги, провел дрожащими руками по лицу, шее, вдоль затылка, все было цело. Только на колене было немного крови. Я проковылял к месту взрыва впереди, на асфальте; там зияла дыра. Фавр нигде не было. Ни кусочка, ни лоскутка ее тела или униформы. Небо завертелось перед глазами. Горы и птицы.
III
Вечером я послал отделение солдат в дом поляка, чтобы арестовать его, дав в сопровождение грузовик, в расчете на то, что эту акцию заметят в Верховном Совете. Я знал, что Бражинского там давным-давно не было. Вероятнее всего, в это время он скакал на лошади вдоль Аары в сторону Альпийского Редута, чтобы там попытаться прорваться в Верхнюю Италию, управляемую африканской администрацией. На его месте я поступил бы так же.
В Альпах было несколько проходов, через которые их можно было пересечь незамеченным, хотя построенные здесь укрепления и тоннели Редута почти не оставили такой надежды. Это мощное творение инженерного гения, этот бесконечный триумфальный трудовой процесс, начало которому было положено строительством обычного военного укрепления в историческом центре нашей страны более ста лет назад, наглядно демонстрировал истинную мощь и неуязвимость ШСР. Альпы были пронизаны штольнями и уходящими на много верст в глубь камня и рудных залежей пещерами, в которых могли разместиться сотни тысяч солдат. Другие великие народы нашей истории, например, амексиканцы, строили пирамиды, мы же рыли тоннели.
Одним из истоков нашей революции была Федерация кантона Юра, к которой в свое время принадлежали в том числе Бакунин и Кропоткин. Могила Бакунина находилась на кладбище Бремгартен в Ной-Берне. В первый раз я пошел туда, будучи молодым офицером; как и сейчас, была зима, я стоял с фуражкой в руках перед его простой могилой, а снежные хлопья беззвучно и, казалось, словно бы снизу вверх сыпались на ели и ольху, окружавшие старое кладбище.
Около полуночи я приказал моему денщику, парню монголоидного типа, оседлать коня и почистить и смазать маслом два парабеллума системы "лугер". Мне это оружие нравилось. Красноармейцев я послал вперед рано вечером, и еще ночью они должны были настигнуть поляка, который опередил меня на полдня или, самое большее, на триста верст вверх по Ааре. Они были из Аппенцелля, люди простые, но хорошие сыщики, и мне было легко идти по их следам, отпечатанным на свежем снегу.
Я упаковал свой провиант в два маленьких мешка: нсиму, сушеную ньяму, маниок, угали, рис, брикет чая, сахар, а также свою аптечку, две пачки папирос и немного шоколада - и взвалил все это на спину гнедого коня, с фырканьем стоявшего на звенящем холоде двора. Увязав две собачьи шкуры и два пледа, я прикрепил небольшой деревянный ящик с амуницией к седлу, засунул под стремя завернутый в шерстяную ткань карабин Маннлихера и обмотал себе грудь крест-накрест патронными лентами. Потом я вернулся в комнату и лег на три часа поспать. Засыпая, я наблюдал, как денщик пальцем рисовал в воздухе татуировку. Снов я не видел. Собака ночью куда-то убежала.
Рано утром я пожал денщику на прощанье руку, похлопал его по плечу и подарил ему карманные часы, которые конфисковал у телеграфиста, и новый "лугер". Он взял все это, внимательно посмотрел на меня и сунул часы в карман своего пальто.
- До свиданья, господин, - сказал он.
Как приятно ехать верхом! Вырваться из тесных улочек города, прочь от нищих и раненых, прочь от воспоминаний. От Фавр, обнаженно лежащей на своей постели, свернувшись, как ребенок, в клубочек, поджав колени к груди. Волна воспоминаний, как теплый корейский дождь.
Прочь от жестокого уродства войны - только чувствовать дрожь коня под седлом, колющие лицо ледяные иглы ветра. Пар, идущий от крупа животного, короткий галоп, ветки ели, цепляющиеся на скаку и сбрасывающие свой белоснежный груз вверх, в сероватое небо. С шумом взлетела куропатка. Ее следовало бы подстрелить, только я поздно ее заметил.
Один раз снежное покрывало так высоко взметнулось перед моим конем, что он испугался и встал на дыбы, а я с трудом удержался в седле, но обронил свою записную книжку. Впрочем, это было уже неважно. Она упала из кармана пальто в снег и пропала, как те рукописи, которые никто больше не мог читать.
Я скакал дальше на юг, оставляя реку слева, мимо убогих покинутых деревень. Вдали, на той стороне Аары, горел одинокий крестьянский двор, в него попала бомба. Дым черным флагом развевался над ним. Небо было цвета молока, но солнце ниоткуда не проглядывало.
Через несколько часов я добрался до раскинувшегося на юго-востоке, ближе к горам, покрытого льдом, неприятно темного озера Тунер. Его крутые берега, небольшие березовые рощи и постоянно встречавшиеся заброшенные крестьянские дворы, стены домов которых хозяева, с упорством, свойственным этому народу, насколько хватало сил, подправляли с помощью сухого ила. Населенные пункты я обычно объезжал стороной, чтобы не встречаться с людьми. Ночью снега не было, и время от времени я видел следы обеих лошадей своих аппенцелльцев.
Здесь был переход из Ной-Бернской, центральной части страны - Миттельланд - в верхнюю ее часть, Оберланд. Это был так называемый пояс бедности, широкой полосой окружавший Редут. На полях играли укутанные в лохмотья маленькие мваны, вид которых не мог никого обмануть из-за голодного блеска в глазах. Они были запуганы, бледны и истощены. Об этом говорили их тоненькие ручки, которые показывались из рукавов, когда они тянулись за какой-нибудь веточкой или игрушкой. Когда я проезжал мимо, они исподтишка смотрели на меня своими глубоко ввалившимися, окаймленными черным глазами, а когда я улыбался им, отводили взгляд. Местность была заминирована, я надеялся, что родители объяснили этим мванам, на каких полях и склонах гор заложены мины, а на каких - нет. Вероятнее всего, это были наемные дети, маленькие крепостные, арендованные некоторыми бессовестными крестьянами. Я подумал, что когда-нибудь, когда мы доживем до Коммунизма, такого тоже больше не будет.
На озере я увидел несколько человек, занимавшихся подледным ловом. Когда через кустарник я подъехал и крикнул: "Здравствуйте! Здесь до меня проезжали всадники?", - они, от страха согнувшись в три погибели, натянули на головы свои попоны, понимая, что верхом я не отважусь ступить на лед. Ну ладно. Все равно. Тогда - дальше, в неизвестность, к истокам великой реки Аары, к Редуту, к Шрекхорну, ведь там - Бражинский.
IV
Я родился в маленькой деревеньке в Ньясаленде, у подножия гор Зомба и Мландже, в сорока верстах от границы с Мозамбиком. Моя мать умерла родами, я был последним из четырех сыновей. Вспоминаю зной и тень, окрашенное в желтое мягкое послеполуденное время. Синие гибискусы светились по вечерам по ту сторону ограды на окраине нашей деревни. Вспоминаю пыль, горы и птиц. Мы разговаривали друг с другом на языке чива, или "чичева", как называли наш язык чужаки.
Как это обычно бывало, меня как последнего из сыновей отправили на обучение в военную академию в Блантайре. В течение многих десятилетий швейцарские дивизионеры не только создавали в некоторых регионах черной Африки военные школы, но и руководили ими. Для швейцарской войны были нужны хорошие солдаты и офицеры, а откуда их взять, как не из никогда не иссякающего потока африканских союзников.
От британских и португальских миссионеров, живших поблизости от моей деревни, я научился чтению и письму; святой отец брат Кит, выходец из канадского доминиона, почитал своим долгом после занятий отыскивать меня в толпе учеников и вести к скальным пещерам Чонгони, чтобы показывать там загадочную наскальную живопись, сделанные моими древними предками концентрические рисунки, окаменевший вихрь которых и необычайная узорчатость настолько пленяли меня, что лишь спустя довольно долгое время - и то совершенно случайно - я стал замечать, как, стоя за моей спиной, в слабом свете масляной лампы, падре, сдерживая прерывистое дыхание, тихо удовлетворял себя.
Когда я был молодым рекрутом (мне было четырнадцать), у меня часто случалась лихорадка. Швейцарский военный врач установил, что в период грудного вскармливания я подхватил малярию, хотя болезнь уже давно считалась побежденной, ведь американцы разбросали с дирижаблей над Африкой вакцину, готовясь навсегда закрыть свои границы, прежде чем там начала бушевать гражданская война Пернатой змеи, о которой мало что было слышно, а если и доходили какие-то известия, то только ужасные.
Мое сердце располагалось в грудной клетке не с левой стороны тела, как у всех людей, а справа. Я никогда не относился к этому как к чему-то необычайному, зато когда военный врач (куривший ароматные папиросы) во время первой призывной медкомиссии приложил к моей грудной клетке ледяной стетоскоп и подвигал мембрану то влево, то вправо, он в ужасе отпрянул, не только расплескав чашку теплого молока с медом, приготовленную для спокойного сна - я был в числе последних из тысячи курсантов за этот долгий день, - нет, он испугался так сильно, что драгоценная пробирка с опущенной в формальдегид саранчой упала с лабораторного стола и разбилась вдребезги.
В Блантайре, названном по месту рождения английского исследователя и империалиста Дэвида Ливингстона, нас, молодых людей, насчитывалось полторы тысячи, в большинстве своем это были ньянджа, как и я, женщины в то время еще не допускались в академию. Мы уважали швейцарских преподавателей; они были корректны и по-своему надежны, они не били нас и, привыкнув, снисходительно относились к нашим насмешкам над их светлой кожей, порой иногда излишней прямолинейностью и нелепыми, вызывавшими ужас желтыми отливавшими золотом волосами, к которым мы потом привыкли. Швейцарцы нуждались в нас, они прививали нам, мальчикам, дисциплину и щедро кормили нсимой, а также давали новую веру, и этого было более чем достаточно. Больше всего я был поражен скромностью швейцарцев, этой упрямой, отчаянной константой их естества. Они никогда не проявляли неуступчивости или жестокости, но, казалось, всегда знали, чего хотят. Они представлялись мне неподкупными, прямолинейными и честными, и самым большим моим желанием было стать в точности таким, как они.
Мы учились строевой подготовке и стрельбе, бегать десять верст с боевой выкладкой, а после, без дрожи бессилия, колоть штыком точно в центр соломенного мешка, обозначенный нарисованным кисточкой красным кружком. Мы учились петь революционные швейцарские народные песни, самостоятельно делать себе перевязку и носить темные очки, отражавшие блеск снегов. Нас готовили к войне, бушевавшей на холодном Севере, мы под африканским солнцем носили зимние шапки и обматывали икры войлоком, чтобы снег, которого никто из нас ни разу не видел, не попал в сапоги.
Спустя какое-то время уже и друг с другом мы разговаривали не на чива, а на швейцарском диалекте. Мы слушали записанные на восковых валиках фонографа голосовые тексты Карла Маркса и историю великого товарища конфедерата Ленина, который, вместо того чтобы вернуться в опломбированном вагоне в распадающуюся, раздираемую на части Россию, остался в Швейцарии и после десятков лет войны основал Советы в Цюрихе, Базеле и Ной-Берне. Россия от Центральной Сибири до Ной-Минска была отравлена вирусами - последствие так и оставшегося необъясненным взрыва в Тунгуске. Бесконечные пространства тундры, моря налитой пшеницы ближнего Урала обезлюдели навсегда, не поддающиеся оценке запасы никеля, меди и зерна были утрачены, гигантская Российская империя была сплошь вымершим пространством, наполненным ядовитой пылью и смертоносным пеплом.
Мы получали большие дозы витамина D в качестве добавки к обильной, лишь поначалу казавшейся несколько чужеродной по вкусу пище, а также в виде внутримышечных инъекций два раза в неделю: ученые объяснили нам, что мы, африканцы, из-за особенностей пигментации нашей кожи не можем в достаточном количестве вырабатывать и накапливать в организме этот жизненно важный витамин в условиях холодной, лишенной жаркого солнца Швейцарии. Некоторые парни от страха перед уколами прятались за сортиром, мы же, те, кто не боялся, насмешливо называли их с этого момента "коричневыми".
Английский король, как мы узнали, объединился против нас с фашистами, с немцами; они планировали создать декадентский Великий рейх, в котором нам, африканцам, отводилась роль рабов, а им - ухмыляющихся господ. Один из преподавателей показал нам на уроке по политподготовке трофейный ремень немецкого солдата, он держал его кончиками пальцев, так, будто это была ядовитая змея, добытая в зарослях кустарника. Потрясенные, мы передавали ремень по кругу, и, в отличие от моих товарищей, которые не умели ни читать, ни писать, я сразу же разобрал выгравированную на пряжке ремня надпись
"Gott mit uns" -
"С нами Бог".