Внизу, в гавани Сфинкса, духовые исполняли гимн Швейцарии. На пристани стоял матрос в белой униформе и держал, направив вверх и дуя в нее, трубу и - так слышалось старому целителю - абсурдным образом то был один в один английский гимн. Величественный "дом-дом-ди-дом" звучал над примыкающей площадью, в лучах последнего вечернего света раненых пленных укладывали на носилки и перевязывали чистыми белыми бинтами. На маленьком таможенном пункте тушили огонь, но, в конце концов, он перекинулся на складские ангары. Умершие на суше англичане - всего двое - были наспех погребены на небольшом солдатском кладбище, и аскари оставили деревянные ворота открытыми, как того требовала традиция, чтобы души могли выходить наружу. Порыв ветра кружил над озером, покрывая рябью поверхность воды, и запутывался в скрипучих пальмах, пока, наконец, все не погрузилось в темноту.
Швейцарские войска одерживали одну победу за другой. На юге и в Мозамбике они противостояли в позиционной войне бурам, на севере их влияние простиралось до границ Эфиопской империи. А там, где войны уже не было, они строили школы, университеты и больницы. В Восточной Африке прокладывались дороги и железнодорожные пути общей протяженностью в тысячи верст, прибывали рабочие и инженеры, ученые и солдаты, все больше и больше солдат. Их пришествие было мучением для одних и благодатью для других. Велась торговля с хиндустанцами, поселившимися вдоль побережья сотни лет тому назад, устанавливались новые границы и сносились церкви, организовывались экспедиции вниз по Замбези, вверх по Нилу и на восток до самого Конго, возводились укрепленные порты, останавливалось течение рек, гнали декадентских англичан, холерных немцев и вонючих миссионеров, печатали новые деньги и новые почтовые марки, одолевали чуму у крупного рогатого скота и истребляли муху цеце, разводили гигантские стада водяных буйволов на берегах озер, куда выпускали новые виды рыб, выкорчевывали дикие леса, а на их месте с маниакальной эффективностью выращивалось пропитание, так что еды для всех было более чем достаточно. И когда цивилизаторской сетью была охвачена вся Восточная Африка, когда в жилищах засиял свет электрических лампочек, а города на побережье освещали кораблям дорогу в порты, когда поезда стали доставлять урожай на юг и медицинское оборудование на север, когда, наконец, воцарилось доселе никем здесь не виданное равенство, швейцарцы начали строительство военных академий, чтобы делать из африканцев солдат и, в конце концов, выиграть справедливую войну, бушевавшую на родине. Все это видел старый целитель и, улыбаясь, лепил из береговой глины Шире шарики величиной со свой кулак, которые могли парить в воздухе, и с помощью песнопения, длившегося всего несколько мгновений в истории этого мира, а также своего посоха приближал пришествие нового человеческого рода.
Мой отец, он шел впереди, я не мог нагнать его, он все время пропадал за следующим изгибом Шире, тянувшейся сначала серебристо-коричневым потоком к далеким горам Мландже, а затем вытекавшей из огромного озера, давшего имя нам, людям - ньянджа.
VII
Открыв глаза, я увидел, что лежу на деревянной кровати в горной хижине, кто-то заботливо укрыл меня собачьими шкурами, а в печурке справа горит огонь. Маленький человечек с удивительной силой разламывал дрова на щепки, которые засовывал затем в печку, пока огонь там не заполыхал энергичным желтым пламенем. Он привязал мои запястья кожаным ремнем к кровати.
- Мы дали вам немного дифенгидрамина, господин. Вы были так взволнованы. Меня зовут Уриель. Сейчас мы что-нибудь приготовим, в вашей поклаже было столько съестного, жаль только, не было сыра. Мы забрали это для нас обоих, посмотрите, вот варим тут. Какая темная у вас кожа. Вы африканец, не так ли? Великий господин, великий солдат. Мы никогда не боялись чернокожих людей. Они всегда были нашими друзьями. Я не прокаженный. Я живу в лесу, меня война не достанет, бог Марс меня не схватит. Прячусь, видите, господин, вон там, в лесу.
Превозмогая оцепенение, я попытался заговорить, но он подскочил к моей постели и приложил палец к моим губам.
- Вам нужно отдохнуть, африканец, - сказал он. - Машина войны утомила вас. Я никого не обижаю. Вы голодны? Сейчас будем есть.
- Уриель, почему ты… меня… привязал?
- Вы думаете, что это Уриель убил тех солдат в лесу? Это был другой, другой человек, его речь была соткана из облаков. Я спрятался. Он следил за солдатами. Я только взял свитер у одного из них, когда они были уже мертвы, а тот, третий, ускакал. Я не брал лошадей, как он. Я бы этого никогда не сделал. Это был другой, у него изо рта шел дым.
Уриель хлопотал у своей кастрюли. Он вымыл ее талой водой, бросил туда сухой ньямы, проса, подлил масла, стал помешивать деревянной ложкой и что-то при этом напевать. Мои вещмешки лежали перед печкой открытые. Оружия нигде не было видно.
- Где мой карабин?
- Я снова засунул его под стремя лошади. Уриелю не нужно оружие. И тот, другой человек, ему тоже не нужен. У него во рту дым.
- Кто тот, другой человек? Бражинский?
Дифенгидрамин лишил меня сил, но руки были завязаны не очень крепко, я мог двигать запястьем, пытаясь при этом отвлечь его внимание.
- Какой человек?
- Это был не такой темнокожий человек, как вы, господин. Сначала пришел он. Потом прискакали два солдата и остановились у моей хижины отдохнуть. Он заговорил с ними, не произнося в действительности ни слова. Я испугался, взял Библию и спрятался в лесу.
- Этих книг больше нет.
- Нет, есть, есть, я спас одну во времена, когда палили те огромные костры, на которых сжигали Библию. Как они полыхали в городах! Веселые огоньки плясали всюду, то здесь, то там. Этот человек знал, что они его преследуют, он ждал их. Но и они это знали. Dzulo.
- Что-что?
- Он здесь ждал их.
- Нет, потом. Что ты сказал потом?
- Dzulo.
- Ты говоришь на языке чичева.
- Да, господин, usiku dzulo, вчера ночью, - сказал он и улыбнулся. "Tikouneni Maria wa tschaulele tschadzadzae".
- Благословенна Ты, Благодатная Мария. - Это молитва из Библии.
- Да, конечно, оттуда. Она называется: "Радуйся, Мария, благодати полная!" Какой-то особенный блеск появился в его глазах, он взглянул наверх и не заметил, что я уже почти освободился от своих уз.
- Maria ojera amaji a mulungu mutipemferere ife tsopano ndi pa ntawi sosata, Amen. Пресвятая Дева Мария, моли Бога о нас грешных, ныне и присно и во веки веков, аминь.
- Аминь. Интересно. Но это вообще ничего не меняет.
Мне удалось, наконец, совсем освободиться, я спрыгнул с кровати и быстро и сильно ударил его кулаком в лицо. Уриель упал навзничь, задев при этом плечом свою печку и кастрюльку на ней, горячий суп выплеснулся на пол. Он попытался схватиться за висящий за ним плакат с ракетами и сорвал его со стены. Я бросился на него, он был удивительно сильным для своего роста, мы боролись с этим карликом в скользкой суповой жиже, мне удалось схватить кастрюлю, и я нанес ему удар по голове.
В хижине было тихо. Лежащий в углу ужасный Уриель начал тихо хрипеть и стонать, из его головы текла кровь. Сидя на полу, я, насколько это было возможно, почистил униформу. Пару секунд посидел с закрытыми глазами, а потом пошел, шатаясь, все еще под действием дифенгидрамина, на улицу и сначала растер себе лицо, а потом, сняв китель и шерстяную рубашку, обтерся по пояс ледяным снегом. Через пару часов должно было стемнеть. Я пошел, проваливаясь в снегу, к своему коню, взял "маннлихер", зарядил его, обуреваемый внезапным сильным желанием застрелить скулящего там, в хижине, карлика. Щелчок карабина, выстрел, птицы.
Я снова оделся, запретив себе подобные мысли, взял вещмешки и вскочил на коня. Это было бы трусливое убийство, я был бы не лучше Бражинского, убившего аппенцелльцев в лесу. Уриель начал громко плакать в своей хижине. Я поскакал дальше под серым небом на юг и очень скоро перестал слышать его рыдания.
Когда стало слишком темно для того, чтобы скакать дальше, я остановился недалеко от какой-то деревни. Казалось, люди покинули это местечко, представлявшее собой несколько дворов, построенных вокруг старой сгоревшей и разрушенной церкви. Но мне не хотелось проверять, так ли это было на самом деле. Я привязал лошадь к поваленному телеграфному столбу, расстелил свои два одеяла, пожевал кусочек сушеной ньямы, лег на одеяла, прислонившись головой к столбу, и положил в рот немного снега. Поднялся ветер, холод пополз по телу, но я чувствовал, что внутри меня еще много тепла, которого хватит на несколько часов. Я уже засыпал и видел себя на зеленых склонах гор Мландже, когда услышал донесшийся издалека звук закрывающейся двери. Открыв глаза, я увидел в деревне, по ту сторону поля, свет фонаря.
Я двигался медленно. Маленьким ножичком я срезал кончик перчатки на правом указательном пальце и взял в руки "маннлихер". Кто-то действительно шел по деревне с керосиновой лампой. Это были немецкие партизаны или крестьяне. Я видел очертания двух, или нет - трех человек. Я затаил дыхание, чтобы лучше слышать. Детский плач, два мужских голоса, потом удар, похоже, деревом о дерево, приглушенный крик, тишина, что-то тяжелое проволокли по земле, огонек лампы колебался туда-сюда и пропал вместе с тенями людей в одном из домов. Через некоторое время в окне загорелся свет.
Я поднялся, опираясь на телеграфный столб, и пошел через поле с карабином в руках, держа голый палец на спусковом крючке. Осторожно, шаг за шагом, я шел, не выпуская из поля зрения желтый свет лампы и танцующие в нем тени. На полпути я остановился. Под моим правым сапогом щелкнуло что-то металлическое. Я закрыл глаза. Тоненькая струйка потекла у меня за ухом на затылок. Лед. Мины. Минное поле. У меня было ощущение, будто я обмочился. Но я не почувствовал, как моча растекается по ногам. Итак, я оказался здесь. Я сам видел действие противотанковых мин под Швейцарским Зальцбургом. А может быть, я наступил на спусковое устройство газометной мины. Также возможно, что это была фосгеновая мина, или мина с галлюциногенной бензоловой кислотой, или простая "мина-лягушка" с взрывателем, отрывающая ноги от туловища. Мне нельзя было двигаться, это было все, что следовало делать. Второго щелчка я бы не услышал. Как долго можно простоять вот так ночью?
Свет в окне на другой стороне поля все еще горел. Я с трудом боролся с нечеловечески сильным желанием громко закричать. Началась дрожь в ногах, сначала еле заметная, откуда-то изнутри, потом - все сильнее. Я обхватил руками бедра - они были как каучуковые. Мина пульсировала под моим сапогом. Бога нет. Мы родились в войну, и во время войны нам суждено умереть. Фавр спросила меня, всему ли я верил. Горы и птицы. Вот она - смерть. Она длилась долго. Для этого я родился на свет. Ex nihilo, мван. Я закричал что было сил.
Люди бросили в доме свои дела и прибежали на край поля. Керосиновая лампа была направлена на меня, расстояние между нами было метров тридцать, у обоих было оружие. Это были немецкие партизаны в широких черных пальто. У одного на плечах была собачья шкура, голову которой он натянул на свою голову. Он выплюнул в снег что-то мягкое и темное. Больше повинуясь рефлексу, я поднял карабин. Стрелять я не отважился из-за возможной отдачи.
- Господи! Смотрите! Негритянская свинья!
- Эй! Почему он не стреляет? Прикончи его, приятель!
- Эта обезьяна стоит посередине минного поля, вероятно, прямо на мине. Пулю можно и сэкономить.
- Стоит как пригвожденный на своей собственной швейцарской мине! - веселился парень. - А знаешь что, ублюдок? Мы тут побаловались с одной маленькой швейцаркой, слышишь, ты, негр? Мы ее тоже хорошенько пригвоздили. Оказалась слишком тесной для двоих. Теперь она сдохла. Я закусал ее до смерти. - Он, смеясь, повернул лампу так близко к себе, что она осветила его татуированное лицо, и я увидел испачканный кровью рот. - Когда-нибудь ты устанешь, проголодаешься или захочешь пить, негр. И тогда ба-бах!
Тот, что был с татуировкой на лице, вытер рукавом рот и снова сплюнул. Потом оба немца захохотали и пошли по снегу по направлению к дому. Я поднял свой кольт и прижал дуло к щеке. Лампа была четко между ними. Я прицелился в их спины и быстро нажал раз пять на курок. Лампа взлетела в воздух и разбилась о землю, а оба немца упали лицом в снег. Эхо выстрелов жестяным звуком отозвалось в ночи. Моя нога больше не дрожала, мина не взорвалась. Наступило ощущение бесконечного равнодушия. Лампа зашипела и погасла, на снегу видны были только смутные очертания обоих мертвецов. Тепло под сапогом. Война. Мне нельзя спать. Но я мог бы и свалиться.
Через полчаса такого стояния в тишине, во время которого я снова вернулся в Африку, я услышал сзади какое-то шебуршание и увидел слабый свет масляной лампы.
- Ты не спросил меня, почему я умею говорить на языке чива, господин.
Я осторожно, насколько это было возможно, обернулся. Это был карлик Уриель. Он следовал за мной и теперь стоял у поваленного телеграфного столба, шагах в тридцати от меня, и, улыбаясь, гладил рукой моего коня.
- Уриель.
- Да, это я. Вот так мы и встречаемся еще раз, как это описано в Библии, - сказал он, посмеиваясь.
- Да.
- Ты стоишь на мине, господин. Поэтому ты не двигаешься. Тебе нельзя двигаться, но Уриель тебе поможет, хотя ты страшно избил бедного карлика. Я помогу…
- Я не верю в книгу, о которой ты говоришь.
- И все равно Уриель тебе поможет. Смотри.
И Уриель медленно ступил на поле, держа масляную лампу близко к земле и четко шагая по моим следам.
- Так. Очень осторожно. - Он снова засмеялся.
- Брось. Оставайся там.
- Я услышал выстрелы и сразу узнал, где ты. Будь покоен. Уриель идет к тебе. Не бойся.
Шаг за шагом он приближался. Если он подорвется на мине, фосген разлетится за миллисекунды, мы вдохнем его, электрические поля в мозгу ослабнут, все погаснет. Я цеплялся за жизнь, я не хотел умирать. Фавр была там, хиндустанцы, Бражинский и его сатори, о котором она говорила, такое состояние, ощущение настоящего, новый язык, война, эта ужасная жизнь, нет, я еще не хотел умирать, не сейчас, может быть, через полчаса, но не сейчас.
Дойдя до меня по моим же следам, Уриель остановился и обхватил руками мои ноги.
- А вот и мы, - сказал он и выдохнул.
- Уриель, уходи.
- Ты ничего не сможешь со мной сделать. Я вот он. Других ты убил. Это помогло? - Он начал что-то напевать, поставил масляную лампу в снег и вытащил из своей куртки металлическую пластину величиной не больше книги. Я видел пятна супа на его одежде, шишки и замерзшую кровавую корку на лбу, там, где я стукнул его кастрюлей.
- Тебе следовало бы сдерживаться. Стой спокойно, господин. Вот это я просуну тебе под ноги. Тебе нельзя поворачиваться и нельзя поднимать сапоги, ты меня понимаешь? - Он серьезно и внимательно посмотрел на меня своими маленькими темными глазами. - Скажи да, если понял, как будешь действовать.
- Уриель…
- Говори шепотом, если не можешь по-другому.
- …Да.
Он наклонился и медленно стал подсовывать металлическую пластинку между спрятанной в снегу миной и моим сапогом, высунув от напряжения язык и прикусив его своими острыми зубами. Я приподнял пятку, и в то время как тяжесть моего тела переместилась на икры, почувствовал, как Уриель поначалу еле заметно просунул свой сапог под мой на металлическую пластинку, и затем, громко напевая, встал на нее всем своим весом, а меня, все еще держа за ноги, оттолкнул в сторону. Я не мог сопротивляться и оказался свободно стоящим на снегу, в то время как он стоял на мине.
- Возвращайся по моим следам к своей лошади, - сказал он, сел на корточки и натянул на себя свою куртку. - Иди, господин.
- Почему ты это сделал?
- Уриель это хорошо знает. А ты этого не знаешь. Я читал книгу на твоем языке, человек с юга, годами читал. Так оно и было. Так я выучил язык чичева. Ты должен найти того, кого ищешь, дышащего паром мужчину. Он так говорит. Будь ко мне снисходительным. У меня шумит в голове, чива. Я не боюсь. Иди же.
- Но почему, Уриель?
- Слышишь, как звенят колокольчики, господин?
- Нет.
- Как они чудесно звенят!
Продолжать разговор было бессмысленно. Мое тело - это мое тело. Или я опять встаю на мину, или бегу назад, к своему коню. Уриель начал в темноте говорить на языке чичева, его монотонный голос тихо разносился по полю:
- Maria ojera amaji a mulungu mutipemferere ife tsopano ndi pa ntawi sosata, Amen…
На горизонте, на востоке забрезжил свет нового дня, вероятно, было уже шесть часов утра. Безумно усталый, я скакал навстречу робко показавшемуся дню и горному Редуту. Вдали, позади себя, я услышал глухой взрыв, мой конь прижал уши, остановился и прислушался, но слышно было только ужасное эхо, которое отражалось от тихих, покрытых снегом склонов гор.
VIII
Наконец передо мной показались горы. Вершина Шрекхорна была затянута облаками, далеко за ней, невидимый, располагался пик Ленина и те горные цепи, что скрывали в своем чреве Редут. Я проскакал десятки верст через вытянутую в длину долину, простиравшуюся между грядами предгорий, и добрался в полдень до скромного местечка под названием Майринген. Несколько солдат стояли неподалеку от здания фабрики, в торце и крыше которого зияла огромная дыра; они заняли позиции за мешками с песком на выходе из деревни; солнце время от времени пробивалось сквозь облака.
В похожей деревне совсем недалеко отсюда много лет назад встретились товарищи Ленин, Гримм и Троцкий и в ходе тайной конференции разработали план нашей коммунистической революции и приняли решение об основании ШСР. Немцы со зверской решимостью огнеметами сравняли деревню с землей. Ничто не должно было напоминать о произошедшем, ни один камень, ни одно дерево не должны были больше питать нашу мифологию.
Увидев меня, солдаты боязливо направили на меня тяжелый пулемет. Это были бравые, очень простые мужики, которые должны были защищать деревню Майринген от немецких партизан и у которых не было ни политической подготовки, ни какого бы то ни было понимания ситуации. Безоружный, я спешился, поднял руку в приветствии Рютли, они узнали мою униформу и опустили дуло пулемета "Максим".