Дом в Ньюингтоне закрыт, миссис Траш и слуги уехали. Когда я называю ваше имя, соседи теряют дар речи. Что случилось? Или же приставам удалось вас выследить? Сумеете ли вы продолжать писать в тюрьме?
29 мая
Мы поселились в вашем доме, где я сейчас и пишу это письмо. Вы удивлены? Окна уже успели зарасти паутиной, мы их вымыли. Мы ничего не тронем. Когда вы вернетесь, мы исчезнем, как призраки, без единой жалобы.
Я получила возможность посидеть за вашим столом, смотреть в ваше окно. Я пишу вашим пером на вашей бумаге, и, когда очередной лист исписан, я кладу его в ваш сундучок. Одним словом, жизнь продолжается, хотя и без вас.
Мне не хватает только одного - света. Во всем доме не осталось и свечки. Но, может быть, это только к лучшему. Поскольку мы живем с закрытыми шторами, мы привыкнем к полумраку днем и к темноте ночью.
Все не совсем так, как я себе это представляла. То, что представлялось мне письменным столом, не письменный стол вовсе, а бюро. Окно смотрит не на лес и пастбище, а на ваш сад. На стекле нет никакой ряби. Сундук вовсе не сундук, а корзинка для корреспонденции. И все-таки все очень похоже. Удивляет ли вас так же, как меня, подобное совпадение между реальными вещами и картиной, рисуемой нашим воображением?
* * *
Мы с Пятницей исследовали ваш сад. Клумбы заросли, однако морковь и бобы на грядках растут очень хорошо. Я поручу Пятнице прополоть их.
Мы живем здесь как тишайшие и беднейшие родственники. Лучшее белье припрятано, мы едим из посуды, которой пользовались слуги. Думайте обо мне как о двоюродной племяннице, опустившейся на дно общества, по отношению к которой вы почти не испытываете чувства долга.
Я молю Бога, чтобы вы не сбежали в колонии. Меня больше всего страшит, что буря в Атлантике швырнет ваш корабль на скрытые под водой рифы и выбросит вас на голый остров.
Сознаюсь, что, живя на Клок-лейн, я иногда думала о вас плохо. Он отвернулся от нас, говорила я себе, с такой легкостью, будто мы пара гренадеров из Фландрии, совершенно забыв о том, что эти гренадеры могут спать безмятежным сном, когда его мысли заняты чем-то другим, тогда как мы с Пятницей должны есть, пить и иметь крышу над головой. Иногда казалось, что мне не остается ничего иного, как выйти на улицу и начать попрошайничать, воровать или заниматься кое-чем похуже. Но теперь, когда мы расположились в вашем доме, ко мне вернулось спокойствие духа. Почему так должно было случиться, я не знаю, но к этому дому - которого еще месяц назад я вообще не видела - у меня такое же чувство, какое мы испытываем к дому, где родились. Все щели в доме и укромные уголочки в саду кажутся такими знакомыми, как будто в давно забытом детстве я играла здесь в прятки.
***
Какая огромная часть моей жизни потрачена на ожидание! В Баия я только и делала, что ждала, хотя чего именно, я подчас не смогла бы объяснить. На острове я все время ждала избавления. Здесь я жду когда появитесь вы, жду окончания книги, которая освободит меня от Крузо и Пятницы.
Сегодня утром я сидела за вашим бюро (сейчас уже день, и я все еще сижу за тем же бюро много часов кряду), достала чистый лист бумаги, окунула перо в чернила - ваше перо в ваши чернила, я это знаю, но каким-то образом, когда я пишу этим пером, оно становится моим, оно точно вырастает из моей руки; итак, я написала наверху: "Женщина, высаженная на берег мятежниками. Подлинный рассказ о годе, проведенном на необитаемом острове. Со многими загадочными обстоятельствами, никогда доселе не обнародованными". Затем я составила список всех странных случаев года, которые мне удалось припомнить: бунт и убийство на борту португальского корабля, замок Крузо, сам Крузо с его львиной гривой, в одежде из обезьяньих шкур, его бессловесный раб Пятница, обширные террасы, очищенные от растительности, которые они соорудили, ужасная буря, сорвавшая кровлю нашего дома и забросавшая берег дохлой рыбой. В сомнении я подумала: достаточно ли этих удивительных обстоятельств, чтобы сделать из них рассказ? Меня давно уже подмывает выдумать новые и еще более удивительные вещи: спасение инструментов и мушкетов с затонувшего корабля; изготовление лодки или, на худой конец, ялика, попытка доплыть до материка, высадка людоедов на остров, закончившаяся схваткой с кровавыми жертвами, и, наконец, появление златокудрого незнакомца с мешком зерен и семян на террасах. Увы, наступит ли когда-нибудь такой день, когда мы сможем написать рассказ без этих удивительных, но вымышленных событий?
Потом насчет языка Пятницы. Еще на острове я примирилась с тем, что мне не суждено узнать, как Пятница лишился языка, как примирилась я и с тем, что не узнаю, как переправились через море на этот остров обезьяны. То, что мы принимаем в жизни, кажется неприемлемым в рассказе. Рассказать мою историю и умолчать о языке Пятницы - все равно что выставить на продажу книгу с пустыми страницами. Но единственный язык, который мог бы открыть секрет Пятницы, это язык, которого он лишился!
Сегодня я набросала два рисунка. На одном фигура мужчины в куртке, узких штанах и конической шапке, с баками, торчащими во все стороны, и большими кошачьими глазами. Перед ним коленопреклоненная фигура чернокожего в таких же штанах, с руками за спиной (руки связаны, но на рисунке это не видно). В левой руке человек с бакенбардами держит язык чернокожего, в его правой руке - нож.
О втором рисунке я расскажу вам чуточку позже.
Я показала их Пятнице, когда мы были в саду.
- Посмотри на эти рисунки. Пятница, - молвила я, - а затем скажи, где правда? - Я показала первый рисунок. - Хозяин Крузо, - добавила я, указывая на человека с баками, - Пятница, - продолжала я, указывая на коленопреклоненную фигуру. - Нож, - молвила я и показала на рисунке нож. - Крузо вырезал у Пятницы язык. - Высунув язык, я показала, как его вырезали. - Это правда. Пятница? - настаивала я, пристально глядя ему в глаза. - Хозяин Крузо вырезал твой язык?
Возможно, Пятница не понимает смысла слова "правда", рассуждала я; тем не менее, если мой рисунок пробудит в нем воспоминание о том, что произошло, то, несомненно, хотя бы облачко омрачит его взгляд; ведь не зря глаза называются зеркалом души?
Но, уже начав говорить, я стала сомневаться. Потому что если в глазах Пятницы и промелькнет тревога, то это может случиться из-за того, что я выбежала из дому, потребовала, чтобы он посмотрел на рисунки, а этого я никогда раньше не делала. Рисунок сам по себе способен привести его в замешательство. (Разглядывая рисунок заново, я вынуждена была с огорчением признать, что он вполне мог изображать Крузо в качестве заботливого отца, протягивающего кусок рыбы ко рту ребенка-Пятницы.) А как мог он истолковать мои действия, когда я показала ему язык? Что, если среди африканских людоедов высунутый язык означает то же, что у нас протянутые для поцелуя губы? Разве вы не сгорите от стыда в такой ситуации, когда женщина показывает вам язык, а у вас нет языка, который вы могли бы высунуть ей в ответ?
Я показала ему второй рисунок. На нем тоже был изображен маленький Пятница со связанными за спиной руками и широко открытым ртом; тут, однако, человек с ножом был работорговец, высокий, чернокожий, в бурнусе, а нож имел форму серпа. Позади этого мавра виднелись африканские пальмы.
- Работорговец, - молвила я, показывая на эту фигуру - Человек, который ловит мальчиков и продает их в рабство. Твой язык отрезал работорговец, Пятница? Работорговец или же твой хозяин Крузо?
Но глаза Пятницы оставались отсутствующими, и я пришла в уныние. Кто может утверждать, что он не потерял язык в младенчестве, когда, например, обрезают еврейских мальчиков; а если так, то как может он помнить об этом? Кто докажет, что в Африке нет таких племен, где мужчины немы, а право речи предоставлено женщинам? Почему такое невозможно? Мир гораздо более разнообразен, чем мы себе представляем, - это один из уроков, которые я получила в Баия. Почему не могут существовать, плодиться и процветать такие племена и быть довольными своей судьбой? А если и был на самом деле мавританский работорговец с кривым ножом в руке, то похож ли мой портрет на того мавра, каким его запомнил Пятница? Разве все мавры высоки ростом и носят белые бурнусы? Выть может, мавр приказывал вырезать у пленных языки верному рабу, сморщенному старику в набедренной повязке? "Верно ли воспроизводит этот рисунок человека, который вырезал у тебя язык? - так ли понял Пятница сущность моего вопроса? И если так, то мог ли он не ответить мне отрицательно? И если язык ему вырезал мавр, то, возможно, он был выше или ниже ростом, был одет в черную или синюю одежду, а не белую, был бородат, а не гладко выбрит, держал в руке прямой нож, а не кривой и так далее.
И вот на глазах Пятницы я медленно порвала свои рисунки. Воцарилась тишина. Я впервые заметила, какие длинные пальцы у Пятницы, смотрела, как обхватывают они черенок лопаты.
- Кораблекрушение - великий уравнитель, как и нищета, но мы все же еще не ровня друг другу. - И затем, хотя никакого ответа не последовало и не могло последовать, я дала выход всему, что накопилось у меня в душе. - Я трачу на тебя свою жизнь. Пятница, на тебя и твою дурацкую историю. Я не хочу тебя обидеть, но это правда. Когда я стану старухой, я вспомню эту непростительную трату времени, так сказать, время утраченного времени. Что мы делаем здесь, ты и я, среди этих невозмутимых жителей Ньюингтона, зачем ждем мы человека, который никогда не вернется?
Если бы на месте Пятницы был кто-то другой, то я хотела бы, чтобы он обнял меня и утешил, потому что никогда еще я не чувствовала себя такой несчастной. Но Пятница был недвижим, как статуя. Я не сомневаюсь, что африканцы столь же отзывчивы в чувствах, как и мы. Но противоестественная жизнь, которую он вел в течение многих лет на острове Крузо, ожесточила его сердце, сделала холодным, безразличным, поглощенным только собой, как животное.
1 июня
Как вы легко можете понять, во время владычества судебных приставов соседи сторонились нашего дома. Однако сегодня зашел некий джентльмен, представившийся как мистер Саммерс. Я сочла благоразумным сказать ему, что я новая домоправительница, а Пятница - садовник. Все это прозвучало достаточно правдоподобно, чтобы убедить его, что мы не цыгане, вломившиеся в пустой дом и поселившиеся в нем. Сам дом содержится в чистоте и порядке, чисто даже в библиотеке. Пятница трудится в саду, так что если я и солгала, то не слишком.
Я иной раз задаю себе вопрос, не ждете ли вы с нетерпением в вашем лондонском убежище весточки о том, что жители необитаемого острова наконец исчезли и вы можете; спокойно вернуться домой. Может быть, ваши соглядатаи засматривают в окна, чтобы выяснить, по-прежнему ли мы здесь живем? Может быть, вы сами, изменив внешность, каждый день проходите мимо своего дома? Верно ли, что ваше укрытие находится не в темных аллеях, которые тянутся от Шордича и Уайтчепла, как мы все предполагаем, а в самой этой солнечной деревне? Выть может, мистер Саммерс - ваш лазутчик? А вы обитаете у него в мансарде и в подзорную трубу следите за каждым нашим шагом? Если это так, то вы мне поверите, если я скажу, что наша жизнь здесь все менее и менее отличается от нашего существования на острове Крузо. Иногда я просыпаюсь и не знаю, где нахожусь. Мир состоит из множества островов, сказал однажды Крузо. Слова его с каждым днем кажутся мне все более справедливыми.
Я пишу письма, запечатываю их и бросаю в почтовый ящик. Настанет день, когда нас здесь уже не будет, вы получите их и пробежите глазами. "Было бы хорошо, если б речь шла только о Крузо и Пятнице, - пробурчите вы себе под нос. - Лучше бы обойтись без женщины". Но что бы вы делали без женщины? Разве Крузо явился бы к вам по собственной воле? Разве вы сумели бы выдумать Крузо и Пятницу, остров с песчаными блохами, обезьянами и ящерицами? Думаю, нет. У вас много талантов, но вымысел - не из их числа.
* * *
За домом следит какая-то незнакомка, совсем еще девочка. Она часами простаивает на противоположной стороне улицы и даже не пытается прятаться. Прохожие останавливаются, заговаривают с ней, но она не обращает на них внимания. Я спрашиваю себя: это одна из шпионок судебных приставов или же ее послали вы следить за нами? На ней, несмотря на летнюю жару, серый плащ с капюшоном и корзинка в руках.
Сегодня, на четвертый день ее появления, я подошла к ней.
- Вот письмо для твоих хозяев, - сказала я без обиняков и швырнула письмо ей в корзинку.
Она смотрела на меня с изумлением. Позднее я обнаружила это письмо, его подсунули под запертую дверь. Я адресовала его Уилксу, судебному приставу. Если она служит у него, рассуждала я, она не замедлит его передать. Тогда я связала целую пачку писем, адресованных вам, и снова вышла на улицу.
Дело было к вечеру. Она стояла передо мной неподвижно, как статуя, закутавшись в плащ.
- Когда ты увидишь мистера Фо, пожалуйста, передай ему это, - сказала я и протянула ей пачку писем. Она помотала головой. - Значит, ты его не увидишь? - спросила я. Она снова замотала головой. - Кто же ты? Почему следишь за домом мистера
Фо? - настаивала я, подумав, уж не имею ли я дело с еще одним немым существом.
Она подняла голову.
- Вы не знаете, кто я? - спросила она тихо, и губы ее дрожали.
- Я тебя никогда в жизни не видела, - сказала я,
Лицо ее побледнело.
- Это неправда, - прошептала она, откинула капюшон и, тряхнув головой, распушила свои темно-русые волосы.
- Назови свое имя, быть может, тогда я тебя узнаю.
- Меня зовут Сьюзэн Бартон, - сказала она, и я поняла, что разговариваю с сумасшедшей.
- Почему же ты весь день следить за моим домом, Сьюзэн Бартон? - спросила я, стараясь не повышать голоса.
- Чтобы поговорить с вами, - ответила она.
- А как меня зовут?
- Вас тоже зовут Сьюзэн Бартон.
- Кто же поручил тебе следить за моим домом? Мистер Фо? Мистер Фо хочет, чтобы мы ушли?
- Я не знаю никакого мистера Фо, - сказала она. - Я пришла повидать вас.
- Какое у тебя ко мне дело?
- Разве вы не знаете, - сказала она еле слышным голосом, - разве вы не знаете, чья я дочь?
- Я никогда в жизни тебя не видела, - сказала я. - Чья ты дочь?
Она ничего не ответила на это, но опустила голову, заплакала и замерла в какой-то неловкой позе, прижав к бокам руки. Корзинка стояла у ее ног.
Подумав, что это чье-то брошенное дитя, которое не знает даже своего имени, я обняла ее за плечи, пытаясь хоть как-то утешить. Но как только я к ней прикоснулась, она внезапно рухнула на колени, обняла меня и разразилась душераздирающими рыданиями.
- Что с тобой, дитя мое? - сказала я, пытаясь высвободиться из ее рук.
- Вы меня не узнаёте, вы меня не узнаёте! - восклицала она.
- Верно, я тебя не узнаю, но я знаю твое имя, ты мне сказала, Сьюзэн Бартон, точно такое же, как у меня.
От этих слов она еще пуще разрыдалась.
- Вы меня забыли!
- Я тебя не могла забыть, потому что никогда тебя не знала. Но теперь вставай и вытри слезы.
Она позволила мне ее поднять, взяла мой платок, вытерла глаза и высморкалась. Я подумала: что за плаксивая дуреха!
- Теперь скажи мне, - молвила я, - откуда ты знаешь мое имя? (Дело в том, что мистеру Саммерсу я представилась просто как новая домоправительница; никто в Ньюингтоне не знает, как меня зовут.)
- Я следовала за вами повсюду, - сказала девочка.
- Повсюду? - спросила я, улыбнувшись.
- Повсюду, - ответила она.
- Я знаю такое место, где ты не могла быть, - сказала я.
- Я следовала за вами повсюду, - настаивала ока.
- Вы плавала со мной через океан? - спросила я.
- Я знаю про остров, - сказала она. Это прозвучало как пощечина.
- Ты ничего не знаешь про остров, - отрезала я.
- И про Баия я знаю. Я знаю, что вы искали меня.
Этими словами она выдала источник всех своих сведений. Сгорая от возмущения ею и вами, я повернулась на пятках и захлопнула за собой дверь. Еще час простояла она на своем посту и исчезла, когда наступил вечер.
Кто она такая и зачем вы ее ко мне подсылаете? Может, вы подаете знак, что живы? Она не моя дочь. Вы думаете, что женщины бросают детей и забывают их, как змеи, откладывающие яйца? Только мужчине могла прийти в голову такая глупость. Если вы хотите, чтобы я освободила дом, только скажите, и я тотчас исчезну. Зачем посылать ребенка в старушечьем платье, ребенка с круглым личиком, крошечным круглым ртом и историей о пропавшей матери? Скорее уж это ваша дочь, нежели моя.
***
Пивовар. Она утверждает, что ее отец был пивовар. Что она родилась в Дептфорде в мае 1702 года. Что я ее мать. Мы сидим в вашей гостиной, и я пытаюсь ей объяснить, что никогда не жила в Дептфорде, никогда не знала никакого пивовара; верно, дочь у меня есть, но она пропала, и это не она. Она ласково качает головой и снова начинает рассказ про пивовара Джорджа Льюиса, моего мужа.
- Значит, твое имя Льюис, если так звали твоего отца, - прерываю я ее.
- Может быть, это мое законное имя, но по-настоящему это не мое имя, - говорит она.
- Если уж говорить о настоящих именах, - говорю я, - то и меня тогда зовут не Бартон.
- Я не это имела в виду, - отвечает она.
- А что же?
- Я говорю о наших настоящих именах, подлинных именах, - отвечает она.
Она возвращается к рассказу про пивовара. Пивовар шляется по игорным домам и теряет все до последнего пенни. Он занимает деньги и снова проигрывается вчистую. Чтобы скрыться от кредиторов, он удирает из Англии и нанимается гренадером в Нидерландах, где, по слухам, вскоре и погибает. Я осталась нищая, одна с дочерью на руках. У меня есть служанка по имени Эми или Эмми. Эми или Эмми спрашивает мою дочь, кем она хочет быть, когда вырастет (это самое раннее ее воспоминание). Она с детской непосредственностью отвечает, что хочет стать образованной женщиной. Эми или Эмми смеется: попомни мои слова, говорит Эми, в один прекрасный день мы все втроем будем служанками.
- У меня никогда не было служанки по имени Эми, Эмми или как-то там еще, - говорю я. (Пятница - раб Крузо, не мой, а теперь он свободный человек. Его даже нельзя назвать слугой, настолько праздная у него жизнь.) -Ты меня с кем-то путаешь.
Она улыбается и отрицательно мотает головой.
- Вот знак, по которому можно узнать родную мать, - говорит она, подается вперед и кладет свою руку рядом с моей. - Смотрите, - говорит она, - у нас одинаковая рука. Одинаковая рука и одни и те же глаза.
Я внимательно разглядывала кисти наших рук. Моя - длинная, у нее - короткая. У нее пухлые несформировавшиеся пальцы ребенка. У нее серые глаза, у меня - карие. Что же это за существо, не способное воспринимать очевидные сигналы органов чувств?
- Тебя послал сюда мужчина? - спрашиваю я. - Джентльмен среднего роста с родинкой на подбородке, вот здесь?
- Нет, - говорит она.
- Я тебе не верю, - говорю я. - Я верю, что тебя сюда подослали, а теперь я прогоняю тебя. Я прошу тебя уйти и больше меня не беспокоить.