Многие ковыляли и подпрыгивали в такт мотиву.
Шел в этой толпе раненый солдат, чье лицо отметила серая печать смерти. Рот у него был крепко сжат, зубы стиснуты. Скрещенные на груди руки обагряла кровь. Он как будто ожидал удобной минуты, чтобы грохнуться наземь. Двигался солдат так, словно при жизни превратился в призрак; горящий его взор был устремлен в неведомое.
Иные брели неохотно, проклинали свои раны, винили в них всех и вся.
Двое рядовых несли офицера. Тот непрерывно бушевал:
- Джонсон, да не тряси ты меня так, болван чертов! - кричал он.- Нога у меня не железная, понимаешь ты это? Не умеешь нести по-человечески, убирайся к дьяволу, пусть несет кто-нибудь другой.
Он орал на медлительную толпу раненых, загораживающих дорогу его носильщикам.
- Да пропустите же, будьте вы все прокляты! Сию минуту пропустите!
Солдаты нехотя расступались, отходили к обочинам. Пока офицера несли мимо них, они отпускали ехидные замечания на его счет. Взбешенный, он выкрикивал угрозы, а они посылали его к чертям в пекло.
Один из носильщиков, согнувшийся под тяжестью офицера, сильно толкнул плечом призрачного солдата, чей взор был устремлен в неведомое.
Юноша присоединился к раненым и дальше пошел вместе с ними. Искалеченные тела этих людей говорили о той страшной машине, которая их так перемолотила.
Иногда в толпу врывались скачущие верхом адъютанты и ординарцы, раненые отбегали в стороны, осыпая всадников проклятиями. Сквозь печальную процессию то и дело быстрым шагом проходили вестовые, а иногда ее с лязганьем и стуком взрезали мчащиеся батареи; при этом офицеры орали и требовали быстрее очистить путь.
Рядом с юношей медленно брел оборванный солдат, с ног до головы в пыли, запекшейся крови и пороховой гари. Он со смиренным доверием слушал бородатого сержанта, который повествовал об ужасах сражения. На худом лице оборванного застыло выражение страха и восторга. Вот так парень в деревенской лавке слушает, стоя среди сахарных голов, всякую небывальщину. На рассказчика он смотрел с молитвенным восхищением и разинутым ртом. Настоящий деревенский облом.
Заметив это, сержант прервал свою потрясающую историю и насмешливо бросил:
- Закрой рот, приятель, не то муха влетит!
Сконфуженный солдат замедлил шаг.
Немного выждав, он присоседился к юноше и стал делать неловкие попытки завязать дружеский разговор. Голос у него был девически-нежный, взгляд - просительный. Юноша с удивлением отметил про себя, что его спутник дважды ранен: голова у него была обмотана окровавленной тряпкой, простреленная рука висела, как сломанная ветка.
Сперва они шли молча, потом оборванный солдат набрался духа и робко сказал:
- Вот это была драка так драка, верно я говорю?
Юноша, погруженный в свои мысли, поднял глаза на окровавленное страшное лицо, с которого на него смотрели по-овечьи кроткие глаза.
- Что?
- Вот это, говорю, была драка так драка.
- Да,- коротко ответил юноша. Он прибавил шагу. Но тот изо всех сил старался не отставать. Вид у него при этом был виноватый, но в душе он, очевидно, считал, что стоит им немного поговорить - и юноша поймет, какой его спутник славный парень.
- Да, драка была что надо, верно я говорю? - произнес он тоненьким голоском и, расхрабрившись, продолжал: - А уж как ребята дрались, ну, провалиться мне на месте, лучше просто не бывает! Господи, как они дрались! Я-то, конечно, знал, когда дойдет до настоящего боя, они себя покажут. До сих пор им вроде негде было развернуться, но нынче они маху не дали. Я-то всегда это понимал. Они за себя постоят, будьте спокойны. Настоящие бойцы, тут ничего не скажешь.
Он глубоко вздохнул, пытаясь выразить смиренное свое восхищение. В который раз поглядел на юношу, ожидая ободряющего слова. Не услышав его, все равно продолжал говорить, увлеченный тем, о чем рассказывал.
- Я как-то перекинулся словечком с их дозорным, он из Джорджии родом, так этот дозорный мне говорит: "Ваши парни, чуть заслышат пушку, так побегут не
хуже зайцев",- говорит он мне. А я говорю: "Может, и побегут, только что-то не похоже. А вдруг,- говорю я ему,- ваши парни, чуть заслышат пушку, так побегут
не хуже зайцев, что тогда?" Он давай смеяться. А что же вышло на поверку? Побежали наши парни? Нет, нате-ка выкусите, они дрались, и дрались, и дрались!
Его некрасивое лицо светилось любовью к армии, которая воплощала для него все, что есть в мире сильного и прекрасного.
Потом он взглянул на юношу.
- Ты куда ранен, друг? - спросил он с братской приязнью.
Юноша мгновенно похолодел от страха, несмотря на то, что все значение этого вопроса дошло до него не сразy.
- Что? - переспросил он.
- Ты куда ранен? - повторил оборванный.
- Да вот,- начал бормотать юноша,- я… я был… то есть… я…
Он круто повернулся и шмыгнул в толпу. Лицо его пылало, пальцы нервно теребили пуговицу мундира. Опустив голову, он стал рассматривать эту пуговицу, словно видел ее впервые.
Оборванный солдат растерянно смотрел ему вслед.
IX
Юноша все отступал и отступал, пока его оборванный спутник не исчез из виду. Тогда он вновь зашагал вместе со всеми.
Но вокруг него зияли раны. Огромная людская толпа кровоточила. После только что заданного вопроса юноше стало мерещиться, будто его позор уже ни для кого не секрет. Он украдкой оглядывал своих теперешних спутников, проверяя, не читают ли они постыдную надпись, которая жгла ему лоб.
Порою он начинал завидовать раненым. Думал, что этим солдатам с изуродованными телами выпала особая удача. Жаждал получить рану - алый знак доблести.
Рядом с ним, как неотступный упрек, шел солдат-призрак. Его глаза по-прежнему были устремлены в неведомое. Всякий, кому случалось взглянуть в это серое жуткое лицо, невольно замедлял шаг и приноравливался к его похоронной поступи. Солдаты обсуждали, насколько тяжело он ранен, обращались к нему с вопросами, не скупились на советы. Он угрюмо отмахивался от всех, показывая знаками, что просит оставить его в покое. Тени у него на лице стали еще гуще, плотно сжатый рот словно старался удержать стон отчаянья. Движения этого человека были по особенному осторожны, как будто он боялся прогневить свои раны. И чудилось, что он все время присматривает для себя место: так люди выбирают место для будущей своей могилы.
Отстраняя окровавленных и полных сострадания спутников, он сделал жест, и от этого жеста юноша подскочил, точно укушенный. Охваченный ужасом, он громко вскрикнул. Затем подошел вплотную к солдату-призраку и дрожащей рукой тронул его за плечо. Тот медленно обратил к нему восковое лицо.
- Боже мой! Джим Конклин! - завопил он.
Губы долговязого тронула ничего не выражающая улыбка.
- Здорово, Генри,- произнес он.
Юноша пошатнулся и дико уставился на него.
- Джим, Джим, Джим! - заикаясь, повторял он. Тот протянул ему сочащуюся кровью руку. Пятна свежей и запекшейся крови связались в прихотливый черно-алый узор.
- Где ты был, Генри? - спросил он. И монотонным голосом продолжал: - Я думал, может, ты убит. Нынче столько народу полегло. И у меня сердце было не
на месте.
- Джим, Джим, Джим! - все так же причитал юноша.
- А я, понимаешь, был вон там,- сказал долговязый. Осторожно подняв руку, показал, где именно.- Ну и цирк они там устроили! И меня ранили, понимаешь, ранили. Ей-богу, меня ранили.- Он повторял эти слова так удивленно, точно не мог взять в толк, как это могло случиться.
Юноша протянул трясущиеся руки, пытаясь помочь ему, но долговязый солдат твердым шагом шел вперед, словно движимый незримой силой. Как только юноша выступил в роли его телохранителя, остальные потеряли интерес к нему. Они снова потащились в тыл, думая лишь о бремени своих собственных трагедий.
Оба друга шли рядом, и тут долговязого внезапно охватил ужас. Лицо у него стало похоже на серое тесто. Он уцепился за руку юноши и все время пугливо оглядывался, словно подозревал, что кто-то их подслушивает.
- А знаешь, Генри, чего я боюсь? - он перешел на срывающийся шепот.- Знаешь, чего? Боюсь, что упаду, и тогда, понимаешь… эти проклятые артиллерий
ские упряжки… они, как пить дать, раздавят меня… Вот чего я боюсь…
- Я не брошу тебя, Джим! Не брошу! Разразименя Бог, не брошу! - истерически выкрикнул юноша.
- Правда, не бросишь, Генри? - умолял долговязый.
- Нет, нет, говорю тебе, ни за что не брошу, Джим! - твердил юноша. Он говорил невнятно, слова прерывались всхлипываниями.
Но долговязый продолжал шепотом упрашивать его. Теперь он как ребенок повис у товарища на руке.
От нечеловеческого страха у него выкатывались глаза из орбит.
- Я всегда был тебе хорошим другом, верно я говорю, Генри? Я всегда был хорошим парнем, верно я говорю? И прошу-то я о самой малости. Положи
меня на обочину, всего-навсего. Я бы тебя положил, как Бог свят, положил бы, верно, Генри?
Пришибленный, жалкий, он остановился, ожидая ответа.
Юноша пришел в такое отчаянье, что заплакал навзрыд. Пытаясь выразить другу свою преданность, он делал бессмысленные жесты.
А долговязый внезапно как будто и думать забыл о страхе. И вновь стал угрюмо и торжественно шествующим солдатом-призраком. Чугунной поступью он шагал все вперед и вперед. Юноша умолял друга опереться на него, но тот качал головой, повторяя невнятные слова:
- Нет… нет… нет… Оставь меня, дай мне… оставь, дай мне…
Глаза его были устремлены в неведомое. Отмахиваясь от юноши, он шел к некой таинственной цели.
- Нет… нет… Оставь меня, дай мне… оставь, дай мнe…
Юноше пришлось подчиниться. В тот же миг кто-то тихо заговорил у самого его уха. Обернувшись, он увидел оборванного солдата.
- Лучше бы ты, парень, свел его с дороги на обочину. Вон там, посмотри, батарея несется будто шальная. Как бы не задавила его. Он вот-вот кончится, по лицу видно. И откуда у него еще силы берутся?
- Один Бог ведает! - воскликнул юноша, беспомощно ломая руки. Потом подскочил к долговязому и схватил его за локоть.- Джим, Джим! - уговаривал он.- Пойдем со мной!
Долговязый сделал слабую попытку освободиться.
- Ох,- произнес он без всякого выражения. Несколько секунд в упор смотрел на юношу. Затем заговорил, словно что-то наконец смутно дошло до его
сознания: - Ага! В поле, значит? Ага!
Он брел по траве как слепой.
Юноша оглянулся на ездовых, которые нахлестывали лошадей, на подпрыгивающие пушки. И в тот же миг раздался пронзительный крик оборванного:
- Господи помилуй! Он убегает!
Мгновенно обернувшись, юноша увидел, что его друг, спотыкаясь, пошатываясь, бежит к небольшой заросли кустарника. От этого зрелища сердце у него заколотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Он замычал как от боли. Затем вместе с оборванным солдатом бросился вдогонку. Странное то было состязание в беге.
Догнав долговязого, юноша начал упрашивать его, стараясь найти слова поубедительнее.
- Джим, Джим, ну зачем ты так? К чему это? Ты же только повредишь себе!
Лицо долговязого хранило все то же выражение. Он глухо повторял, не отрывая глаз от таинственного места, куда так стремился.
- Нет, нет… Не держи… Оставь меня, дай мне… Оставь, дай мне…
С недоумением, с глубоким ужасом глядя на своего долговязого друга, юноша срывающимся голосом спрашивал:
- Куда ты, Джим? Что тебе в голову взбрело? Куда ты бежишь? Скажи мне, Джим!
Долговязый посмотрел на обоих так, словно видел в них не ведающих жалости преследователей. Его глаза умоляли.
- Послушай, не держи меня… Оставь хоть на одну минуточку.
Юноша отступил.
- Джим, объясни, что с тобой творится? - растерянно сказал он.
Тот отвернулся и, пошатнувшись, едва устояв на ногах, пошел прочь. Юноша и оборванный солдат поплелись за ним, опустив головы, как побитые псы, чувствуя, что, если он снова посмотрит на них, они не выдержат его взгляда. Они начали понимать, что присутствуют при некой торжественной церемонии. Этот обреченный человек точно свершал молитвенный обряд. Он был похож на приверженца безумной религии, кровавой, людоедской, костедробящей. Полные благоговения и ужаса, они держались на расстоянии. Как будто у него в руках было смертоносное оружие.
И вдруг он остановился и застыл на месте. Они быстро подошли к нему и увидели по его лицу, что наконец он добрался до места, к которому так стремился.
X
Худое тело выпрямилось, окровавленные руки лежали на груди. Он терпеливо ждал встречи, ради которой пришел сюда. Он явился на свидание. Остановились и они, настороженно глядя на него.
Все безмолвствовали.
Грудь обреченного человека начала тяжело вздыматься. Она поднималась и опускалась с таким мучительным, все возрастающим напряжением, как будто в ней металось и билось животное, яростно рвущееся на свободу.
Содрогаясь, смотрел юноша на это медленное удушение, а когда его друг выкатил глаза, он увидел в них нечто такое, что, рыдая, повалился на землю. И всю душу вложил в последний отчаянный призыв:
- Джим, Джим, Джим!
Долговязый разомкнул губы и произнес:
- Оставь меня, дай мне… Не держи… Оставь, дай мне…- И сделал знак рукой.
Он ждал. Снова наступило молчание.
Внезапно он откинул голову назад и напрягся. По телу пробежала дрожь. Глаза были устремлены в пространство. Двое, глядевшие на него, видели печать непостижимо глубокого достоинства на этом страшном лице с заострившимися чертами.
Что-то непонятное, медленно наползая, обвивало его. Дрожащие ноги как бы отплясывали чудовищный танец. Руки дико рассекали воздух в приступе бесовского ликования.
Он выпрямился во весь рост. Раздался звук, словно что-то порвалось. Потом тело начало крениться вперед, медленно, не сгибаясь, как падает дерево. Из-за короткой мышечной судороги левое плечо коснулось земли первым.
Ударившись о землю, труп слегка подпрыгнул.
- Боже! - вскрикнул оборванный солдат. Оцепенев, юноша созерцал церемонию назначенной встречи. Лицо его исказила мука, которую он мысленно пережил вместе со своим другом.
Потом он вскочил на ноги и, подойдя ближе, взглянул на серое, как тесто, лицо. Рот у мертвеца был открыт, зубы оскалены в ухмылке. Полы синего мундира распахнулись, и юноша увидел грудь долговязого: ее точно изгрызли волки.
В приступе нахлынувшего слепого исступления юноша повернулся к полю боя. Погрозил ему кулаком. Казалось, он сейчас произнесет гневную речь.
- Дьявольщина…
Алое солнце, как сургучная печать, приклеилось к небу.
Оборванный солдат стоял, задумавшись.
- Это же не человек, а прямо-таки дуб могучий! - с боязливым восхищением сказал он наконец тоненьким голоском.- Да, прямо-таки дуб могучий.- Он осторожно потрогал носком башмака безжизненную руку.- Не пойму, откуда у него столько сил взялось. В жизни таких людей не встречал. Ну и ну! Не человек, а дуб могучий.
Юноше хотелось выкричать свое горе. Он был безмерно потрясен, но его язык лежал как мертвый в могиле рта. Он снова рухнул на землю и погрузился в скорбные мысли.
Оборванный солдат стоял, задумавшись.
- Слушай, братец,- сказал он после долгого молчания. Глаза его не отрывались от мертвеца.- Он свое уже отжил, так ведь? И нам самое время о себе позаботиться. Горю слезами не поможешь. Он свое отжил, так ведь? И ему здесь хорошо. Никто его не тронет. А я, по правде говоря, сам еле на ногах держусь.
Оборванный сказал это таким тоном, что юноша пришел в себя. Вскинув глаза на своего спутника, он увидел, что тот нетвердо стоит на ногах и как-то весь посинел.
- Боже милостивый! - воскликнул он.- Неужели и ты… Нет, нет, нет!
Оборванный замахал на него рукой.
- И не подумаю помирать,- сказал он.- Мне бы только сейчас поесть горохового супа да залечь в удобную постель. Горохового бы супа поесть,- повторил он мечтательно.
Юноша поднялся с земли.
- Не понимаю, как он сюда попал. В последний раз я видел его вон там.- Он показал где.- И вдруг вижу - он здесь. А шел он оттуда.- Юноша ткнул пальцем в другую сторону. Они смотрели на мертвеца, словно ждали от него разъяснений.
- Ладно,- проговорил оборванный солдат, - хватит нам стоять здесь без толку и спрашивать у него.
Юноша уныло кивнул. Они снова взглянули на труп. Юноша что-то пробормотал.
- Не человек, а дуб могучий,- словно в ответ ему сказал оборванный.
Они круто повернулись и побрели прочь. Шли, волоча ноги. А мертвец, лежа в траве, продолжал ухмыляться.
- Что-то мне очень уж неможется,- опять прервал молчание оборванный солдат.- Что-то мне очень уж неможется.
- О, Господи! - простонал юноша. Неужели ему предстоит, корчась от муки, стать свидетелем еще одного мрачного свидания?
Но его спутник успокоительно помахал рукой.
- Нет, нет, мое времечко еще не пришло. Мне сей час никак невозможно помереть. Нет, братец. Тут и разговаривать не о чем. Нельзя, и все тут. Посмотрел бы ты, какая у меня дома орава ребятишек осталась, и все мал мала меньше!
По его лицу скользнуло подобие улыбки, и юноша понял, что он шутит.
Они потащились дальше, и оборванный солдат продолжал:
- А и помер бы, так по-другому, чем этот парень. Такое и во сне не приснится. Я бы просто хлопнулся на землю - и дело с концом. А чтобы так помереть - нет, это дело небывалое. Ты Тома Джемисона знаешь, так вот, на родине мы с ним рядышком жили. Хороший он парень, и мы всегда с ним дружками были. И упорный. Кремень, а не парень. И вот сегодня во время боя он вдруг как начнет орать на меня, драть глотку да ругаться на чем свет стоит. "Ты же ранен, лопни твоя печенка!" - вопит во все горло. Я схватился за голову, а как отнял потом руку, взглянул на пальцы - да, думаю, и вправду ранен. И тут я взвыл и давай бежать, но двух шагов не пробежал, как вторая повыше локтя саданула, да так, что я аж закружился на месте. Перетрусил, конечно, здорово, когда они мне вслед стреляли, и еще наддал скорости, только не по вкусу мне это все. Полагаю, я посейчас бы там дрался, если бы не Том Джемисон.- Потом он спокойно добавил: - Их у меня две, но обе маленькие, только что-то начали меня здорово донимать. Прямо ноги подгибаются.- Некоторое время они брели в молчании.- Да и ты в лице изменился,- опять заговорил оборванный.- Бьюсь об заклад, она у тебя опаснее, чем ты думаешь. Ты бы ее перевязал, что ли. С такими вещами не шутят. Может, она вся внутри, а тогда дело табак. Куда тебя ранило? - И продолжал, не дожидаясь ответа: - Когда наш полк отвели на отдых, одному парню пуля в голову угодила, я сам видел. Ну, тут все подняли крик: "Тебя ранило, Джон?" - "Сильно тебя ранило?" - "Нет",- говорит он. И вроде бы даже удивляется, и начинает рассказывать, что он чувствует. "Ничего,- говорит,- не чувствую". А через минуту помер. Да, да, лопни мои глаза, если я вру, помер и похолодел. Так что ты смотри. Может, и у тебя какая-нибудь такая рана. Сам ведь никогда не знаешь. Тебя куда шарахнуло?
Как только оборванный солдат заговорил на эту тему, юноша весь задергался.
- Да что ты ко мне пристал? - теряя голову, крикнул он и яростно взмахнул рукой. Он ненавидел сейчас оборванного, с радостью придушил бы его. Однополчане