– Скажите, пожалуйста, какие мы чувствительные, а? – заметил Рой, когда Пенни исчезла. – Ну, как к такой подступиться!
– А Гилберту не удается?
– Наверное, кое в чем удается, только от этого менее колючей она не сделалась. И все же винить ее в этом не стоит, правда?
– Это почему же?
– Виновато наше чудовищное общество, черт бы его побрал! Что хорошего оно может предложить натуре хоть сколько-нибудь яркой, творческой или… Знаю, вы скажете, что тут уж, разумеется, ничего поделать нельзя.
– Меня это просто не волнует.
– Именно! Так что, продолжим?
Следующая медленная часть получилась у нас менее удачно, главным образом потому, что в отсутствие Пенни мое освободившееся внимание сосредоточилось на мысли об услуге и на том, соглашаться мне или отказать. Любопытство, как водится, подсказывало положительный ответ. Активней всего протестовало во мне предчувствие невыносимости этого совместного вечера. Сегодняшнее поведение Пенни усиливало это ощущение. За меня решило появление Китти в момент нашего приближения к финалу. Нет!
Китти так восхитительно старалась нас не сбить, не потревожить наше музицирование – сжав губы, прикрыв в упоенности музыкой глаза, она достала шкатулку, открыла ее, вынула шитье, развернула и принялась за работу, – что нам с Роем стоило немалого труда не превратить финальные такты в сплошную кашу. Закончили мы более или менее одновременно. Китти свернула свое шитье и захлопала нам, по-детски сложив ладошки вместе, а не скрестив под прямым углом.
– Как жалко, что я поздно пришла и не слыхала с самого начала! – произнесла она томно, демонстрируя весь драматизм несбывшихся желаний.
– Что-что? – Рой приложил руку к уху, то ли не расслышав, то ли распознав ее тактику с томностью в голосе.
– Говорю, жалко, что поздно пришла и не слыхала с самого начала! – рявкнула Китти, уже не заботясь о качестве звучания.
– Ну, спасибо!
Рой спрятал в футляр свой страдивариус. Китти, шея у которой сделалась как бы длиннее, чем мгновение назад, снова развернула свое шитье. Я поднялся и окинул взглядом гостиную: высококлассный проигрыватель, сервант красного дерева с мраморным верхом, едва проглядывавшим средь частокола бутылок, пара гигантских, фантастического вида лилий, несколько жирных фарфоровых котов, дешевые портретики в рамочках с ликами Че Гевары и Хо Ши Мина, нагая совокупляющаяся парочка и прочие характерные атрибуты времени.
Китти за моей спиной произнесла (вполне явственно):
– Скажи, милый, ты говорил с Эшли насчет ванной?
– Насчет чего? – переспросил Рой.
– Я спросила, говорил ли ты с Эшли.
– Это я понял! О чем, я имею в виду. Об "говорил" я слышал.
– Насчет ван-ной…
– Так что насчет ванной?
– Милый… – Китти говорила так вяло, что, казалось, вот-вот начнет клевать носом. – Не поговоришь ли ты с Эшли об этом?
– Да слышал я, слышал! Надо поговорить с ним о ванной! Но что, собственно? Черт побери… о чем именно в связи с ванной ты хочешь, чтоб я с ним поговорил?
– Ну же, милый! Чтоб он не писал в ванной. Вот о чем я прошу тебя с ним поговорить. Если ты не против.
Рой издал рык наподобие волчьего, выражая этим запоздалое понимание:
– Ах вот оно что! Ты хочешь, чтоб я поговорил с Эшли о том, что он писает в ванной!
– Именно так! – произнесла Китти голосом, вобравшим в себя все: и сморщившийся от напряжения лоб, и подернутый слезой взор и натянувшуюся на скулах кожу.
Наступила пауза; Рой так долго кивал, что меня впервые в жизни охватило смятение: неужто человек, сумевший прослушать всю от начала и до конца Восьмую симфонию Брукнера, не сможет в данном случае найтись, чтобы хоть что-нибудь сказать. Наконец Роя прорвало:
– Ну и что?
– Как что? Скажи ему, чтоб не писал!
– Уже говорил, он продолжает.
– Используй свой авторитет!
– О чем ты? Какой авторитет? Мы ведь условились, что не будем его наказывать, обратного пути нет. Я даже представить себе такое не могу! Нет, в самом деле, что я ему скажу? Это не риторический вопрос, уверяю тебя. Я действительно желал бы это знать.
– Можно мне позвонить? – спросил я.
– Ну разумеется, дружище!
Рой проводил меня по коридору в свой кабинет и вышел. Это была небольшая комната с кое-какой звукоизоляцией, недостаточной, однако, для поглощения доносившихся сверху слабых завываний и увесистых шлепков. Для отбора и размещения здесь различных предметов потребовалась фантазия, и немалая, я бы даже сказал, незаурядная: фотографии Брамса и Кастро, бюстики Бетховена и Мао, издания Хатчингса фортепианных концертов Моцарта, а также трактатов Маркузе о свободе, афиша концерта Никиша 1913 года и плакат антиамериканской демонстрации 1969 года. Я позвонил в авиакомпанию, где работала некая Вивьен (и где, между прочим, я с ней и познакомился), и условился, что заскочу за ней домой после концерта, поскольку это, к счастью, неподалеку, и мы поедем куда-нибудь ужинать. Во время разговора мой взгляд упал на нотную рукопись, лежавшую на миниатюрном пианино в конце комнаты, и, повесив трубку, я с любопытством поспешил на нее взглянуть.
Это была незавершенная рукопись в семь страниц, исписанных рукою Роя: квартет или камерный концерт для скрипки и соло ситара, бас-гитары и барабанчиков-бонго. Вверху первой страницы было выведено "Элевации № 9", вероятно, обозначая название. Меня почему-то возмутила именно эта девятка: значит – либо имелось еще восемь других элевации, либо данное число имело произвольный характер, либо, что не лучше, являлось чистым украшательством. Я стал просматривать партию скрипки. Насколько можно было определить, и, вероятно, определил я достаточно точно, она претендовала на некоторую, хоть и не слишком значительную виртуозность, – не слишком значительную, сказал бы я, для модного скрипача, старого кретина, кто еще совсем недавно обладал если не чувством здравого смысла, то хотя бы чувством стиля, чтоб удержаться от таких музыкальных авантюр, как совмещение мотивчика в стиле поп (каковой я здесь обнаружил) с классическим obbligato для виолончели, предназначая все это – для кого же еще? – для себя самого. Превосходный пример верности высоким художественным критериям, о которой толковала Китти.
И тут мне захотелось скорей бежать отсюда куда глаза глядят. Что еще эти "Элевации № 9", как не пустое упражненьице, каприз или даже пародия, созданная так, смеха ради, элемент дурацкой сборной солянки на каком-нибудь благотворительном концерте! Но для Роя в его нынешнем положении это же недопустимо, пошло. Не может быть, чтоб такое сочинил он. Ведь у него такой грандиозный опыт! Так отчего же…
Я тихонько вышел в коридор и немедленно увидел то, что как раз и ожидал там увидеть: отличный телефонный аппарат и, как выяснилось, в превосходном рабочем состоянии. Я вернулся в кабинет и уставился на разложенную рукопись. Ну как же! Боже ты мой! Я (как приверженец традиционной классики) с этой вот рукописью – это как бы эстетический дубликат ситуации Китти с теми пресловутыми трусами. Ярчайший! Я стоял, уставившись в ноты невидящим взором.
Через пару минут я взглянул на часы. Ровно половина шестого. Я набрал номер редакции, вскоре услышал в трубке кашель Коутса, затем его голос:
– Пришлось подсократить на полдюйма, Дуг!
– На те самые, где говорится, откуда приехал Колер, где он учился и тому подобное?
– Именно. Причина, как водится, в нехватке места.
– Ты решал или он?
– В какой-то степени мы оба. Когда подгоняли, он был у нас. Прости, я не сразу сообразил.
– Он сейчас у себя?
– Пять минут назад был. Послушай, если хочешь, мы все можем восстановить. Только придется тебе в другом месте подсократиться. Копия у тебя с собой? Может, вымарать тот кусок ближе к концу про раннее творчество того малого на "Я", как его…
– Яначек. Не стоит, мне это нужно.
– Ну, тогда… Потом ведь не всунешь, верно?
– Ладно. Пусть. Оставь, как есть.
Я повесил трубку. Последние дни я то и дело твердил себе, что, если Гарольд урежет меня материально, как он уже дважды проделывал, больше я в газете работать не буду. Но теперь я как-то вдруг осознал, что бросать эту работу не стану. С чего бы? Кто сказал, что я непременно должен уведомить пять миллионов читателей, что Генрих Колер родом из Восточной Германии? Их затянувшееся неведение на этот счет никак не может повредить ему, разве что его стране, что также не вполне очевидно, а она, хочу я того или нет, может хоть завтра возгордиться первенством по испусканию за свои пределы отменных музыкантов и певцов, а также музыкальных инструментов. Единственное, к чему я всегда стремился, – восхвалять музыкантов и музыку, которые мне нравятся, и отбраковывать то, что не нравится. А значит, мне определенно не стоит уходить от Гарольда хотя бы потому, что я могу потихоньку отваживать всяких шарлатанов, слегка прохаживаясь по ним в промежутке между литературным обзором и самым престижным разделом – ресторанной колонкой.
В коридоре хлопнула дверь и кто-то с огромной скоростью метнулся вверх по лестнице – Китти! В глубине дома еще раз хлопнула дверь. Я почесал задницу. Кто сказал (в самом деле!), что я только и должен исключительно угождать истеричкам вроде Китти? Главным я счел для себя во что бы то ни стало встать на пути "Элевациям № 9". Потому изменил свое решение по поводу упомянутой Роем услуги, так как хотел воспользоваться возможностью внедриться в его нынешние музыкальные прожекты. При этом проблема с Пенни не исчезала, просто я отодвинул ее подальше.
На письменном столе затренькал телефон. Недолго думая, я направился в коридор. Там с телефонной трубкой в руке стоял Рой. Завидев меня, взглядом и кивком пригласил подойти; я подошел; он водил пальцем по странице приоткрытого потрепанного телефонного справочника. На обложке я углядел вечно казавшееся мне пустым утверждение, будто только здесь и можно обнаружить любой необходимый номер телефона.
– Уж давно собирался это сделать, – сказал Рой с видом серьезным, сосредоточенным. – Нельзя им позволять скрываться вот так с… Отдел справок? Добрый день. Простите, не поможете ли?… Уверен, поможете. Так вот: на днях вечером, если точнее, то во вторник, где-то в Челси на одном из приемов я познакомился с одним очень симпатичным типом и его женой. Лет сорок – сорок пять, чуть полноват, темноволосый, волосы редковаты, представился сотрудником рекламного агентства. Что еще… курит сигару. Жена на пару лет моложе, пожалуй, скорее худощава. Позвольте, я закончу, я почти договорил. Ага, на ней было зеленое платье с широким поясом, клипсы, вроде такие, как носили в конце восемнадцатого века; у них двое детей, мальчик и девочка, оба школьного возраста. Пожалуй, это все, что я помню. Надеюсь, этого достаточно… Разумеется, надо, чтобы вы назвали их фамилию, чтоб я мог найти в справочнике номер их телефона. Видите ли, мне необходимо с ними связаться… Но если бы я знал фамилию, то смог бы узнать их телефон, как любезно сообщает пухлый справочник, который у меня в руках. Потому-то в первую очередь к вам и обратился, что не знаю их фамилии… Не можете назвать? Тогда какого черта вы существуете?
И с видом победителя он бросил трубку.
– Даже чуточку жалко девицу. Ей-богу, милый такой голосок. Надо было сказать, чтоб позвала начальство. Ладно, завтра. Мне необходимо их разыскать. Что это с вами?
– Ничего. Думаю, таких данных вы ни в одном новейшем справочнике не найдете.
– Нет, я из принципа! Хотите выпить?
– Нет, благодарю. А вы пейте.
– Уж я-то выпью, будьте уверены!
Он провел меня слегка вперед по коридору, после чего щелкнул выключателем в небольшом закутке (во всем доме было довольно темно), и передо мной возник приземистый холодильник и пара полок, заставленных немытыми в массе своей стаканами, а также пустыми в массе своей бутылками. Морозильник был сущий айсберг в миниатюре, однако Рою все же удалось вытянуть оттуда формочку со льдом, и он кинул несколько кубиков в относительно чистый стакан. Затем увлек меня в гостиную, налил поверх льда граммов сто пятьдесят скотча и хватил значительную часть. Замечу, с той же решительностью, с какой говорил по телефону. Мы открыли рот одновременно, но Рой кивнул мне, уступая очередь.
– Простите! Так вот, Рой, я передумал насчет услуги, о которой вы просили. Можем договариваться, называйте удобный вам вечер.
Он повернулся, нацелившись на меня своим носом, и разразился характерным для себя глубоким утробным смешком.
– Как раз собирался вам сообщить, что ничего уже не надо. Инцидент исчерпан.
– Как так?
– Решил с ней порвать. Начисто. Будет лучше для всех. По-моему, и вы так тоже считаете, верно? Только что я все напрямик выложил Китти.
– Что, судя по всему, не прошло у вас слишком гладко. Уж простите, невольно услышанные мною звуки…
– О нет, все не так страшно. Кажется, я несколько переусердствовал с описанием чар, под которые подпал. Ничего, забудем! Самой невыносимое – выкладывать всю историю целиком.
– Но зачем вы это?
– О, христианин-аристократ! Как зачем? Чтоб самому не чувствовать себя виноватым и чтобы она больше не дергалась. Неужели не ясно?
– Расставить все точки над i, все забыть, начать жизнь с чистого листа? Куда как ясно! Вы просто не в своем уме. Я-то думал, вы влюблены в ту девчонку! Или с любовью тоже покончено?
– Как вы не понимаете, ведь ясно же, сколько неприятностей мне это сулит!
– Все я понимаю, невзирая на ваши прежние увлечения, только если вы почувствуете, что вас снова затягивает или вот-вот затянет, тогда поймете, сколько лишних сложностей сами себе создали. Стоит вам начать откалывать свои номера с трусами, как Китти неизбежно…
– К черту трусы! Вы с Китти прямо-таки помешались на этой идиотской теме! Она и сейчас мне про них ввернула. Это все такая чушь! – Он явно притормаживал в намерении закрыть тему. – Почему бы вам не остаться поужинать, Даггерс? Будет парочка соседей; так, обычная публика…
– Благодарю, я иду на концерт. Своими же руками воздвигли себе непреодолимое препятствие, притом что никому от этого лучше не стало.
– Ну, не знаю… А что за концерт? Может, я заскочу.
– Что ж ваши… Ах, концерт? Лондонские любители Гайдна под управлением Матесона. Ваши подробности вовсе не принесли Китти ничего…
– Да ужин у нас вовсе никакой не званый. Зайдут посидеть, и все. К тому моменту, как Матесон взмахнет палочкой, гости успеют вдоволь насидеться. А что исполняют-то?
– Даже если вы в жизни больше не притронетесь ни к одной юной особе, вы себе этого никогда не простите! Бах и Гендель. Первая сюита. Кончерто гроссо из Шестого опуса, не помню точно. И что-то еще. Ну почему вы не способны держать язык за зубами! Вы…
– Все это у меня есть в записи, и в лучшем исполнении. Пожалуй, не пойду. И для Китти будет лучше, если я останусь дома.
И чтоб не вступать в обсуждение еще и с Китти, которая уже входила в комнату, а за нею – Эшли, Пышка-Кубышка, Гилберт и Пенни, я, как и Рой в момент намыливания улизнуть, поспешил отказаться от приглашения. Голова в том месте, которым пришлась о притолоку, уже перестала болеть. Мне предстоял долгий обратный путь, в основном в метро. Я откланялся, получив в ответ от Пенни молчаливую ухмылку в направлении моего лба. В полном молчании Гилберт подбросил меня до станции метро. Поезд только что отошел. Тот, на который я сел, с четверть часа простоял в тоннеле под рекой. Я спешил на концерт со всех ног и добрался как раз вовремя. С началом запоздали минут на десять. Играя Гайдна, солист-скрипач порвал струну. После концерта мне пришлось под моросящим дождем прошагать примерно милю, пока не набрел на укрытие. Вивьен, от природы отменным вкусом не отличавшаяся, встретила меня в кошмарном брючном костюме, сшитом, как мне показалось, из чехлов автомобиля новейшей марки. Она была слегка насуплена и озабочена, но объяснять причин не стала. В ресторане ей подали пересушенный и пересоленный омлет, я же опрокинул на скатерть бокал вина. В постели было чуть удачней. Не настолько, насколько я имел веские основания ожидать. На следующее утро я обнаружил, что мой материал в газете сокращен на две строчки, а фамилия Колера напечатана с ошибкой. После столь многообещающей вылазки в сельскую глушь жизнь, казалось, постепенно вошла в свое обычное русло.
Глава 2
Что-нибудь помягче
Месяца полтора о Рое не было никаких известий. Собственно, от него лично. Однако я постоянно натыкался на его имя, и не только. Его подпись стояла в числе других под письмом в "Таймс", ультимативно требовавшим от режима Смита в Родезии передать черным лидерам в двадцать четыре часа всю полноту власти во избежание нашей воздушной интервенции. Рой дал интервью в одну из воскресных газет, где и нашли развитие те мысли насчет нынешней молодежи, какими он делился со мной в парке, и где, в частности, он заявлял, что она, то есть молодежь, сейчас в процессе открытия чего-то грандиозного, вроде христианской веры, и что у тех, кто препятствует свободной торговле гашишем и прочими наркотиками, у самих рыльце в пушку. Рой возник в теледискуссии о будущем искусства, явно позабыв, к каким неприятностям подобное появление на экране привело его в недавнем прошлом. Эту передачу я не видел, но рассказывали, что она имела политический уклон и показала широкий спектр взглядов, от Роя до одного американского скульптора, который будто бы призвал покончить со всяким искусством, если оно не становится прямым разрушителем общества. С чувством облегчения я прочел в разделе культурных сплетен, что знаменитый дирижер сэр Рой Вандервейн готовит с Новым Лондонским симфоническим концертную программу из симфоний Малера. Пусть модно, заметил я про себя, но все-таки много, много лучше, чем "Элевации № 9".
За это время у меня не произошло ничего из ряда вон выходящего. Обзвонив всех рецензентов посолидней меня и от всех получив отказ, "Проигрыватель" прислал мне здоровенный ящик с двумя десятками симфоний Гайдна вкупе с целой библиотечкой: восемь больших долгоиграющих пластинок, то есть шесть часов слушанья допотопного наследия, не говоря уже об утомительном чтении с немереным количеством сведений о жизни и эпохе композитора при полном презрении к подробностям касательно самих произведений. Всю неделю Гайдн стоял у меня в ушах, точнее, в одно ухо влетал, в другое вылетал. Гарольд Мирз в целом вел себя прилично, всего лишь раз запретив хотя бы мимоходом упомянуть об успешных гастролях нашего струнного квартета в Польше. Наконец-то я, изъяв Вебера из Зальцбурга, переместил его в Вену. Заставил прачечную вернуть мне мою рубашку, которую они держали, а может, и носили, месяца два. Вызвал настройщика и привел в порядок инструмент. Угрюмо-озабоченный вид Вивьен, обычно нарочитый не до такой степени, чтобы отравить любую встречу, сохранялся, эволюционируя по установленной схеме: усугубляясь к концу недели, исчезая к середине дня в субботу, когда мне случалось везти ее куда-нибудь во взятом напрокат автомобиле, и снова мало-помалу проступая к исходу воскресенья. Как-то раз в воскресенье около восьми я решил изменить своему обыкновению сидеть (или в данном случае лежать) и ждать, пока не пройдет у Вивьен ее женская хандра, и спросил:
– В чем дело, с тем твоим другом проблемы?
– Нет! – сказала Вивьен.