Все мерзко, гадко, отвратительно. Жизнь переломилась надвое, пошла вразнос. Но слегка пококетничать можно. И понаблюдать за мужской реакцией. Это еще никому не вредило. Даже если на душе совсем уже кисло. Ребенка наказали, он сидит взаперти, плакать хочется, а еще бы лучше – умереть, чтобы все пришли на похороны и сами рыдали над гробом, а он бы следил сквозь сощуренные глаза и в душе наслаждался мщением; но умереть никак невозможно, поэтому наказанный просто дергает спящего кота за седой ус и ласково наблюдает, как тот недовольно кривится и трет морду лапой. Забавно.
– Обещаю вам, Жанна, больше не повторится. И никакого возраста у вас вообще нет. То есть… я хотел сказать…
Округлые зубы полезли вперед, губа откатилась вверх, выражение лица комичное, а глаза напряженные, бегают…
Все-таки он милый.
4
На следующий день Иван позвонил с утра.
– Мы могли бы встретиться после семи? Ненадолго, но не в офисе, и вообще не в помещении, мне кое-что не нравится, хотел бы с вами обсудить.
– Ладно, Иван. А где?
– Ну, чтобы не вызывать подозрений… и поближе… вы живете ведь на Чистопрудном? я не путаю? а на каток случайно не ходите?
– Ваня, дорогой, какой может быть каток в наши годы? Я там уже лет пять не была, с тех пор как сын подрос.
– Но коньки-то остались?
– Как ни странно.
– Тогда, может быть, измените привычкам?
– Молодой человек. Молодой человек. Вы меня приглашаете покататься? Пикантно. Что ж, оно мне даже приятно. Давайте тряхнем стариной. В семь, найдете меня на льду, идет?
– Спасибо вам, Жанна. Я буду вовремя. Как штык.
Спортивный костюм чересчур обтягивал ляжки и округлял мягкие части, все-таки полразмера она прибавила; ну может быть, не полразмера, а какую-нибудь четверть; и все же. Ботинки были жестковаты, обувная кожа быстро старится: кончики пальцев сжимались в щепотку, обязательно замерзнут. Но Жанне было все равно; однообразие жизни вдруг нарушилось, появилась нервная радость, завязался сюжет с непонятной развязкой. Впереди – не смутный вечер в одиночку, не привычный разговор с МарьДмитрьной, не кружок спортивной самодеятельности, а приятная встреча с приятным Иваном, невинное, святое приключение. И что там скрывать, небольшая, безопасная месть. Вы нам так, а мы вам эдак. Держитесь, Степочка Абгарович, мы тоже когда-то кружили головы, умеем-с.
Она пришла заранее: раскататься. Чтоб не ударить в грязь лицом. Кстати о лице; пусть порозовеет, оживится, а то совсем стало бледное, вялое.
Позавчера погоду шатало из тепла в мороз и обратно; вчера была почти весна, сегодня резко похолодало, с неба посыпался острый снег; освещенное пятно катка как будто запотело. В ярком тумане, как странные мерцающие тени, скользили юные фигуристки, пожилые дядечки осторожно несли свои животы, проносилась юркая молодежь. Жанна неуверенно потопталась на месте, ногам было неуютно, остро; наконец она решилась, скребнула лезвием – и поехала. И сразу сбросила все: неприятности, слежку, возраст. Тело вспомнило полузабытую привычку, держалось все уверенней, вольготней; упразднились мысли, движение совершалось само собой. Сквозь тонкий снег, сквозь вязкий туман, по кругу, по кругу; не путайтесь под ногами. Девочка, осторожней, не налети; молодец, девочка, верткая. Чувак, куда несешься ты? а след его уже простыл.
Ей было сейчас тринадцать лет, не больше и не меньше; уже не девчонка, еще не подросток; позади беспрекословное послушание, впереди поколенческий бунт, а покамест сплошное блаженство – быть рассудительной, спокойной, послушной и при этом полностью свободной; мама с папой где-то близко, но все-таки не за ручку; ты под их защитой, но сама по себе. Таким был Тёмочка перед отъездом в далекий Веве: тринадцать лет, аккуратная челка, штаны как у папы, сплошные карманы, гордый, но пока не протестует, родителей не стесняется. Но Тёмочке, тому постоянно шесть. Упрямый и обиженный вопрос в глазах: ну почему?! Вырастет, возмужает, женится на какой-нибудь дуре, к которой Жанна заранее ревнует, и все равно останется шестилетним. Как на любимом потресканном фото: упитанный мальчик стоит в луговых цветах, вокруг огромная тимофеевка, гигантская ромашка, доисторический хвощ; в одной руке у мальчика машинка, в другой коробка с жуком. А Степану, тому всегда слегка за сорок. И когда они только встретились, было сорок, хотя по паспорту – меньше тридцати, и сейчас, когда отзвенел полтинник. Вечные трудности среднего возраста, помноженные на жесткий опыт и зрелый ум. Никогда не состарится и никогда не избавится от проблем; тяжело ему, бедному.
– Осторожно!
На полной скорости она влетела во что-то крепкое, мохнатое. Подняла глаза: Иван.
5
С Дашей ему повезло. Все понимает с полуслова, чувствует, когда не до нее. Спокойно уходит в себя, становится беззвучной и воздушной; великое дело Восток. Единственная Дашина слабость – обожает сидеть за рулем. Но слабость извинительная, даже умиляет.
Ведет она машину хорошо; сидит почти расслабленно: что напрягаться, если все под контролем; неуклонно смотрит на дорогу, не мигая. Как настоящая кочевница. Кочевница, впрочем, и есть. Или таджики были земледельцы? Кажется, что будет ехать ровно, по прямой; вдруг начитает тикать поворотник, Даша мягко отклоняет руль, на секунду дает ускорение, и они уже в крайнем ряду.
Славная, теплая девочка. Заслуживает многого. А получит мало. Здесь вам не кино; хеппи-энды случаются редко. Вряд ли она вырулит по жизни; в этом плотном ряду не осталось зазоров. Постоянные места при серьезных мужчинках давно уже заняты; если вдруг появляется вакансия, на хищника тут же бросается свора; Даша слишком нежная – порвут. Так и будет проситься в чужую машину: дяденька, дай порулить. Потом подсохнет, как сохнут восточные женщины, и за рулем окажутся другие. А там? а там – кто может знать, что будет там. Лучше радоваться свежим впечатлениям.
Последние пятнадцать лет он либо вел машину сам, либо равнодушно плюхался на заднее сиденье, за Василием; справа от шофера может сидеть кто угодно – охранник, порученец, временный партнер, но только не солидный человек. Увидят коллеги, покрутят пальцем у виска; демократ, эксцентрик, лучше не иметь с ним дела, выкинет фортель, потом разбирайся. Красавица – совсем другое дело. Ах, какая девушка у вас, Степан Абгарыч, примите поздравления… Как только появилась Даша, Мелькисаров получил роскошную возможность – пересесть; он глядел в окно и тихо радовался. Так лохматый пес, любимец хозяев, с важным видом смотрит из машины, притворяясь, что очень строг, а на самом деле все ему любопытно.
Из водительского кресла дорога кажется расчисленной, логичной. Постаревшая, обрюзгшая братва презрительно глядит сквозь тонированные стекла на весь этот лоховник. Белокурые подружки толстых дядек, доказывая что-то жизни и себе, злорадно вгоняют свои огромные "Кайенны" в едва заметные просветы на дороге, как вгоняют занозы под ногти врагу. Господа, которые по бизнесам, прячутся за спинами водителей, время от времени давая команды, как в старину подталкивали кучера хлыстом: голубчик, мчи по разделительной, будет полтина на водку. "Жигули" тотально выкуплены гражданами с юга; они буравят Москву во всех направлениях, ни одного не зная как следует; любимое их развлечение – внезапно дать по тормозам на ледяной дороге и, по-звериному взревев, крутануться на месте, чтобы на секунду замереть, выплюнуть черный дым из-под хвоста и усвистать в обратном направлении. Если не сшибутся с кем-нибудь в момент лихого разворота.
А дорога справа вовсе не такая. Вольная, рискованная, хаотичная. И смотришь ты не на машины, а на людей в машинах; дьявольская разница.
Маленькая девушка на огромном иксе-пятом еще покажет всем, кто тут главный; высоко сижу, далеко гляжу – напоминает крановщицу, зависшую в будке над стройкой; но это будет позже, а пока она так бойко, так увлеченно болтает, что ничего ей больше и не надо. Следит за дорогой, реагирует бурно, но в ухе – мобильная рогулька, и губы шевелятся, шевелятся. Сразу ясно – говорит с подружкой. С мужчиной так не поговоришь: самозабвенно, бесконечно, без разбору; о чем нам скажется, про то и скажем, вот. Небольшой затор на светофоре; девушка, не оставляя разговора, мешает рукой во вместительной сумочке, где все перепутано со всем: флакончик духов, салфетки, ключи, записнушка, жвачка, тампон, модная киношка на сидюке, на всякий случай запасной презерватив и серебряный валдайский колокольчик, как он только сюда мог попасть? Смотрит исподлобья в зеркальце заднего вида, поправляет мелкий изъян; вот и рассосалось, можно ехать. Короче, мама не горюй! опустила по самые помидоры… а он мне, значит, бля… а я ему, такая…
За рулем бывалой "Волги" основательный майор в отставке – из разряда "еще по пивку?"; бухое лицо, изрытое оспинами. Ой, не хотелось бы дневалить в казарме, когда его дежурство. Волгарь намерен покурить – вслепую шарит возле ручника, уютно разминает пачку, ловко вытрясает сигарету в свой разверстый рот и шлепает губами, как дрессированный тюлень, поймавший рыбу; лезет за прикуривателем, на секунду отвлекается – и чуть не въезжает в ульянину "Мазду" с развязным потливым фотографом. Кровь ударяет военному в голову; он бьет кулаками по рулю, матерится, театрально трясет руками – объясняя каззлу, кто он такой, этот каззел…
А справа от "Мазды", в крайнем левом ряду – здравствуйте, не ждали! – виднеется драный универсал, – их в советские времена пикапами называли – "Жигули", голубая "четверка". За рулем, как полагается, чернявый. Его как следует не разглядишь: ближние машины то расступятся, то сомкнутся… И все равно сомнений нет и быть не может: чернявенький – тот самый; и невнятный напарник – за ним, в глубине.
Мелькисаров напрягся.
Четыре дня назад они опаздывали в Нижний. Вася, чертыхаясь, выруливал с тесной стоянки; фотограф поджидал их на бульваре. Голубой драндулет стоял за углом, шутовски выбиваясь из общего ряда. Справа седьмой "БМВ", слева "Хаммер" с короной из стальных прожекторов и блескучим стальным кенгурятником. А между ними жалкая четверка: как шелудивая дворняжка среди медальных псов. Мелькисаров сказал: Василий! ты гляди… И мы на таких свое откатались, помнишь? трудно поверить, боже ты мой, как же время летит, другая эпоха. Василий ответил: ага. Ну ты, старый пень, куда прешь! вот молодец, так бы сразу.
На самом выезде из чистопрудного двора Мелькисаров оглянулся – так, на всякий случай; береженого бог бережет. Пикап, не смущаясь роскошным соседством, беззаботно выползал со стоянки, чтобы пристроиться за ними. (Надо будет поставить второй шлагбаум, прямо в арке.) Садовое кольцо кишело разномастной пробкой, нужно было пронырнуть сквозь плотный строй машин – в объезд; пока Василий совершал маневры, четверка вроде бы отстала; он про нее и думать забыл.
Но сегодня днем опять возникла на дороге. Резко свернула за "Маздой" в Грохольский, засвиристела тормозами, завиляла на лысой резине, еще бы чуть-чуть – и столкнулись. Мелькисаров оглянулся в ярости: кто еще тут лезет под колеса? Сразу опознал пикап блудливого голубенького цвета. Подивился совпадению: в Москве три миллиона машин, и надо же два дня подряд встречаться с недомерком? Пригляделся: за рулем какой-то баклажан: толстомясый мужичонка, прокопченный на суровом солнце. Но, кажется, не азият. На заднем сиденье – похоже, такой же чернявый, но поди разбери. Василий тронул; фотограф поспешил за ними; пикап бултыхался сзади; ближе к выезду на кольцо безнадежно отстал, начал уменьшаться, превратился в точку, исчез.
И вот очередная встреча. Сомнений быть уже не может: слежка. Но кто послал за ними ржавую четверку? И, еще существенней, зачем? Мелькисаров чист как лобовое стекло после мойки. Боковыми путями давно уже не ходит, алюминия и нефти у него не было и нет, кокосом не торгует, дорогу никому не перебегал. Рисковый инвестор. Волк-одиночка. Разве что тогда, с Мусой… но все – на покойном Отари, прошло пятнадцать, если не шестнадцать лет. Нет причины, повода и мотива. Или это привет от давешнего лейтенанта? Могли Роман Петрович и тот майор с брылями попросить друзей: помозольте Мелькисарову глаза, потревожьте, посигнальте, а мы потом заглянем в гости, попробуем переиграть начальные условия? Могли. Друзья подослали людишек. Людишки пустились по следу. Но. Есть нестыковка. Почему они такие скромные, катаются на драндулете? Несолидно, хотя вероятно. Вероятно. А все-таки несолидно.
Дашкинс превратилась в собственную тень; ее не видно и не слышно – угадала перемену ветра. У мужчины проблемы. Мужчине лучше не мешать. Степан Абгарович ушел в себя. Прикидывал, кому звонить. Где там телефончик лейтенанта?
– Роман Петрович, здравия желаю. Мелькисаров моя фамилия. Помнишь такого, лейтенант? И хорошо, что помнишь. Слушай, лейтенант, есть проблема. Мы с тобой договорились обо всем? договорились. На болвана сдали? Сдали. А кошмарить зачем?
Лейтенант удивился. Причем от души, непритворно. Заговорил суетливо и убедительно, дважды обращаясь к собеседнику, в начале фразы и в конце; так когда-то говорила мелькисаровская бабушка, старенькая мамина мама, сначала успокаивая внука, прибирая его к рукам, а потом закрепляя мораль повторным обращением: "Степа, почему же ты не слушаешься, Степа? Степочка, что же ты не завтракаешь, Степочка? Степан, ну ты же обещал мне, Степан".
– Степан Абгарович, все в силе, мы себя уважаем, не было приказа кошмарить, Степан Абагрович. Номер видите? Ага. Пробью через гаишников и доложусь.
Через несколько минут отзвонился, голос стал чуть поспокойнее:
– Номера не наши, не в угоне и не под бандюками. Кто реально владеет машиной – не знаю; думаю, концов уже не сыщешь. Девяносто первый год, развалюха. Кто-то по доверенности ездит. Вы в каком квадрате? Понял. Степан Абгарович, их сейчас остановят, проверят, я опять доложусь, Степан Абгарович.
Минут через десять они притормозили на светофоре. Светофор не спешил переключаться. Из будки – на другой стороне дороги – вразвалочку вышел гаишник. Степенно пробурил толпу машин, постучал жезлом по крыше четверки, показал злорадно: здравствуйте, гости столицы, пожалте на обочину, щазз разберемся. Остальным махнул полосатой своей палочкой: валяйте.
Прошло еще, наверное, с полчаса. Раздался звонок. Лейтенант был доволен собой; говорил вальяжно и на равных. Как если бы сидел напротив, развалясь; верхняя пуговка на тощей шее расстегнута, зеленый галстучек растянут. Тревога, Мелькисаров, оказалась ложной; за рулем четверки молдаваны, порученцы торговой конторы. С регистрацией полный порядок. В Москве не первый день. И не последний. Таких не берут в космонавты. На киллеров не тянут. Клянутся и божатся: ничего не знают, полная несознанка, все совпало. Скорей всего, не врут. Но даже если врут, что нам с того, Степан Абгарыч? После этой проверки они под колпаком; продолжать игру (буде была) бессмысленно; можно позабыть про них навеки, говоря высокопарно. Впрочем, бдительности лучше не терять; если есть опаска, то одни отслоились, а других приклеют запросто. Но вот что касается наших дел. Все остается в силе? И ладненько. Звони, Абгарыч, если что. Поможем. Успехов тебе.
Лейтенант утешил. Но не успокоил. Хорошо. Допустим, это не заказ. Допустим. А что тогда это такое? Красивые и романтические встречи, три раза, как в сказке? Что-то плохо верится в такие совпадения.
Ответов на вопросы не было; пришлось последним усилием воли зажать свои оправданные страхи и заняться намеченным делом.
Он поменялся местами с Дашей, по кольцу доехал до Можайки, ловко пристроился за чьей-то слепящей мигалкой. След в след, колесо в колесо они понеслись по Кутузовскому, вдоль серой тяжести, монументальной скуки. Быстро и качественно отработали сложную сессию в районе Мясницкой, снова добрались до Грохольского, быстренько отснялись на Рижской, в полуобнимку походили по выставке современного художественного бреда; у метро подхватили Василия, чтобы он сначала забросил Мелькисарова на Чистые (там еще пара снимков) и потом доставил Дашкинса до дому, в Солнцево.
Ехали весело, трепались ни о чем. А на проспекте Сахарова – нате. Все те же баклажаны из четверки. Ждут. Припарковались на обочине, мотор включен; должно быть, лопают багеты с вареной колбасой, пьют разжиженный кофе из термоса, смотрят неотрывно на дорогу. Увидели "Мазду", отставили кофий с колбаской, тронулись с места: ку-ку! Как будто бы и не было гаишного досмотра.
Значит, можем не тревожиться, Роман Петрович? Говорите, попрощались навсегда? Это мы с ними попрощались. А они с нами нет.
– Вася! Едем все вместе в Солнцево, давай на разворот.
– А как же на Чистые?
– Успеем.
То-то удивится фотограф Серега! не доехали до места, развернулись… а ему-то что делать? Он даже позвонить не может, ему телефон Мелькисарова знать – не по чину. Вся связь через Ульяну, как через спутник; накануне вечером она составляет график, утверждает маршрут, она Сереге чуть ли не путевой лист выдает; зверь-баба.
"Жигули", не стесняясь, пристроились сзади. Степан ощутил постыдный признак медвежьей болезни: внизу живота потянуло, в кишечнике заурчало; стыдоба. Дашкинс не слышит бульканья? Не слышит. Но явно чувствует: что-то не так. Тихую свою ручку мягко кладет ему на колено, мирно, без намеков, почти бесполо гладит: ты не бойся, я здесь, я с тобой, я верю: ты меня защитишь.
И то ли от этого жеста, то ли от чего другого, но воспаленная память внезапно посылает подсказку. Перед глазами проносится неоформленный образ; Степан успевает его ухватить, возвращает обратно, водворяет на место – и тело становится легким, живот отпускает. Ну конечно же, это Ульяна! Господибожетымой, как же он мог позабыть!
Впервые чернявый появился не там, не за углом, не в Потаповском. А возле офиса Ульяны на Арбате! Мелькисаров был доволен разговором; довольный человек по сторонам не смотрит, он весь внутри себя, проживает прошедшую встречу и завтрашнюю перспективу, улыбается, поднимает домиком брови, щурит глаза, бредет наобум. Какая разница, что вокруг; главное что внутри. А внутри разливалось блаженство, екало сердце, подкатывал смех: то-то будет у них эпилог!
Между тем на тротуаре урчал трухлявый автомобильчик; под выхлопной трубой автомобильчика на снегу расползалось пятно; это черное пятно он тогда отметил краем глаза, и подкорка сама в себя записала: "жигуленок", "четверка", пикап! Записала и отправила запись поглубже; навряд ли она пригодится. А вот и пригодилась. Это чернявый стоял наготове в Могильцах, ожидая от Ульяны хозяйской отмашки, короткой команды: фас! Команда тут же поступила; жигуленка сняли с ручника, вдавили полудохлое сцепление, и потихоньку, полегоньку покатили вслед за ней. Не за ним, а именно за ней, за "Маздой"! Вот чего он вовремя не понял; вот почему потом попался на крючок.
Если все анализировать холодно, без эмоций, картина выходит ясная. Где и когда появлялся чернявый? Только вместе с фотографом. Какие выводы последуют? Такие. Ульяна женщина неглупая. И очень острожная, иначе невозможно. Бизнес у нее доходный, но смутный и, в общем, чересчур опасный. Потому что фотограф всегда зависит от заказа. Есть заказ – хорошо; нет заказа – приходится лапу сосать. Зависимость всегда продажна. А клиент доверчив, беззащитен. Как прикормленный зверь. Ласково крутит хвостом, пачкает морду в чане с похлебкой, нюхает самку, ничего не стыдится; все свои, ну какие могут быть тайны.
Могут, могут!