Инспектор не пытался обмануть себя мыслью, что будто это – результат его служебного рвения. Побочное следствие усилия разобраться в деле, попытки сосредоточиться на проблеме… Нет. Блюститель был реалист, и думы его по поводу неотвязывающегося видения принимали характер безнадежно-самокритический.
– Я лишь хотел пошутить, – закатывая глаза, выл Альфий. – Забавы ради чуточку пощекотать нервы друга… единственного! душевно самого близкого мне здесь человека! Чтоб только его развлечь! А то – вот спросите всех – он что-то все последнее время был очень мрачен. Я радовался, представляя себе, как мы будем после вместе смеяться…
– Хотите знать, как все было? – в очередной раз высморкавшись, произнес Альфий. – Все совершалось проще простого! Я просто то запускал, то выключал эту мою программу для вездехода, шагающего, через дистанционный пульт… Ужас! Ведь это невозможно было себе представить, что этакая штучка способна… убивать – такая простенькая игрушечка!
И в этом месте повествования Альфий разрыдался наиболее бурно. И после он продолжал, временно несколько успокоившись:
– Пустой хитиновый панцирь и в нем антенны! и несколько микросхем! и скляночка с физраствором, способным временно реанимировать мышцы членистоногого. Что еще? Лишь очень слабый аккумулятор, чтобы они сокращались от тока, мышцы, как если бы это нерв посылал сигнал… Конечно, я был абсолютно уверен: застану моего друга на следующее утро всего-то заинтригованным… Ну, может быть, в крайнем случае лишь слегка испуганным… А нашел – … О! А-а-о! Пойдемте же со мною скорей, я не могу это больше вынести! Скорее б вы посмотрели сами и все увидели! Ведь совесть исказнила меня… я – убийца! Я требую для себя высшей меры! Мне нет прощения…
И вправду было не просто выдержать зрелище, которое инспектору открылось и понятым, когда они вошли в дом художника. Беленый потолок, забрызганный кровью. Видимо, ударила струей вверх из развороченного клешнею горла. Потеки также на стенах, и она заливала пол. И тело, скорчившееся и так и остановившееся в предсмертных судорогах. И выглядел убитый запутавшимся в штангообразных ногах чудовища. И нависала над широкой раной клешня, тяжелая, вывернутая под прямым углом, и напоминала кривой кинжал. Хитиновые выступы не позволили выпростаться до конца из разорванных тканей трупа.
И черная гудящая туча медленно взошла к потолку. И в этот миг показалось вошедшим вдруг: чудовище оживает…
Один из понятых неумело – слева направо – перекрестился. Другой, неожиданно высоким голосом крикнув что-то на местном языке, развернулся и вылетел, не разбирая пути, на воздух. И даже участковый инспектор не смог поведением своим изобразить абсолютный профессионализм. Хотя уж он-то, наверное, видал виды. Сержант откровенно вытащил из планшета фляжку и, крякнув, сделал, чуть отвернувшись в угол, несколько глубоких глотков.
Учитель вдруг засмеялся. Сначала это был совсем тихий смех, но вскоре Альфий просто зашелся, вздрагивая, каким-то булькающим и разрывным хохотом. С ним приключилась истерика, надо полагать. Так, по крайней мере, полагал оставшийся понятой, вероятно. Потому что поглядывал на математика сочувственно, будучи сам весьма не далек от срыва.
А между пароксизмами смеха с губ Альфия слетали слова: "Кумир!.. Сальери на твоих похоронах!.. Ах-ах, Кумир…" И в дергающийся его рот тупо, наклонив голову, смотрел участковый. И взгляд его все более терял сфокусированность, и голова представителя закона вдруг начала непроизвольно вздрагивать в такт бессмысленным, как это представлялось ему, словам…
12
Невероятное это дело закончилось, как ни странно, почти ничем. Учитель был арестован, конечно, "сидел под следствием". Произошло судебное разбирательство… Да только присуждена была Альфию отнюдь не "высшая мера", о коей он умолял так слезно. Лишь несколько лет условно. "Учитывая добровольную явку с повинной, факт искреннего раскаяния и отсутствие злого умысла".
Он был хроническим неудачником, видимо, этот Альфий! Отказы выпадали во всем, о чем бы ни просил власть.
В селении поговаривали: не чистосердечное признание помогло, а сумма, собранная для судейских толпой знакомых его и родственников, словно из-под земли взявшихся. Но поговаривали не в полный голос. Украдкой… С чего бы так? Ведь математика в селении недолюбливали, а зато ценили высоко сплетни.
А это было местное мракобесие, поименовал бы наш просвещенный век. На самом деле преподавателя ведь не только, что недолюбливали. Сказать по правде, иные не на шутку его боялись. Причина же была вот какая. Простые люди, у которых Альфий учил детей, со временем хорошо почувствовали его душу. Своеобразный это был педагог. Недобрый он был и странный и… еще что-то. И это вот ощущение, смутное по уму, но ясное вполне в сердце, и выразили на свой манер. Кто-то обронил слово: черный колдун. Его немедленно подхватил весь поселок. И в этой быстроте, как ни в чем, проявилась определенность мнения.
И вкладывали не такой смысл, который разумеет клише "злой волшебник" телевизионных сказок. Конечно же, не такой. Люди перешептывались опасливо: этот хромой – всамделешний, настоящий ведьмак! Лживый и беспощадный.
Укоренению "предрассудка" способствовала история, произошедшая с останками экзотического членистоногого. Пилот, который привез инспектора, наотрез отказался брать на борт "эту чертову штуку". Он был суеверен, видимо, потому как он полагал, что если подняться с этаким "сувениром" в воздух – авария неизбежна. Инспектор махнул рукой, и в результате чертова штука так и осталась в опечатанном доме. И минуло немалое время, прежде чем, наконец, ее собрались транспортировать "на большую землю" – в качестве вещественного доказательства для суда. Тогда вот и обнаружилась: хитиновая зловещая игрушка "испарилась" куда-то… как это говорится – необъяснимым образом.
А подгулявшие в Большом Доме шептались: "Ведьмак-то сам унес краба! Какой колдун согласится расстаться за просто так с орудием своего зла?"
Людей, имеющих специальное образование, было в поселке мало. Но и они придерживались относительно Альфия примерно того же мнения, что и прочие. Как ни странно.
– Мифический физраствор! – провозглашал фельдшер, обсуждая с метеорологом за рюмкой судебное разбирательство. – Да что это за такой раствор, способный постоянно заставлять мертвечину двигаться, как живое?!
Опасливые пересуды будоражили воображенье детей – учеников Альфия. Иные подбирались в сумерках тайком к окнам дома его и, замирая от сладостного испуга, заглядывали в щель между неплотно задернутыми занавесками.
И наблюдали иногда математика склонившимся над необыкновенного вида книгой. (Как чемодан! – отзывались потом о размерах ее юные соглядатаи.) Так вот, они замечали, когда переворачивал Альфий толстые ветхие страницы: листается эта книжища не справа налево вовсе, как все нормальные, а слева направо, наоборот. Причем истрепанные листы ее испещрены все зловещего вида знаками…
Учитель не предпринимал ничего, чтобы остановить слухи о своем причастии чернокнижию. Но это мало сказать. Такой предусмотрительный человек обязательно побеспокоился бы о том, чтобы задернуть шторы плотнее… если бы ему это действительно было нужно.
По-видимому, Альфию желательно было как раз обратное. Чтобы о персоне его расходился зловещий шепот – как медленные широкие круги по болотной темной воде… Есть люди, способные употреблять на пользу для своих дел практически вообще любое. (Темперамент утилизатора отходов.) И, может быть, как раз на бытовании сомнительной славы о себе Альфий не в последнюю очередь и строил свой план.
13
Он был упорен в достижении своих целей, Альфий… Он предложил Суэни жить с ним. И сделал это он вскоре – и даже вскоре весьма – по смерти своего друга, ее любовника.
Учитель математики получил отказ. Воспоминания девушки были еще сильны, и не могла она представить около себя иного мужчину – только художника. Но Альфий не отступил, конечно…
И вот однажды они беседовали на берегу моря, Суэни и математик, и все о том же. И вдруг учитель прикоснулся к ее руке и сразу же затем немедленно указал пальцем в неистовствующий прибой.
И Суэни увидела: на несколько секунд из волны, откатывающей от берега, вырос гигантский краб.
Она вскрикнула. И тут же непроизвольно прижалась к Альфию. Тогда учитель положил ей руку на плечо. Крепко. Властно. И вот он заговорил, неотступно глядя в ее расширившиеся зрачки:
– Все эти микросхемы и физраствор – глупости. Я выдумал их специально ради тупоголовых судий. Конечно же, боа ама – Хозяин Берега – существует. Ему давали приношения твои предки. Ведь они знали жизнь… Давали, потому что они были не дураки, верно? Боа существует. И ты увидела его только что, собственными глазами. И боа повинуется теперь МНЕ. Потому что я… очень сильный! Я знаю неотвратимые заклинания. Сопливые недоноски передо мной все ваши местечковые шаманы…
– Тебе противны мои объятия? – продолжал, усмехаясь, Альфий. – Не торопись. Подумай. Приятнее ли тебе будут ласки… зубчатых лап? Я всё могу приказать е м у…
И Суэни верила. Духи океана и берега, тумана и ветра были реальными существами для поколений родичей. Конечно, наступило иное время, и блекли старые сказки. Но, тем не менее, в тайном детском уголке сердца неизменно стерег изначальный страх. Струился благоговейный трепет…
Продуманные слова учителя били в цель.
Через неделю девушка покинула отчий дом.
Кошмар, что показался на миг в отступающей волне, не оставил выбора. Та вселенная, которой неотделимою каплей полагала Суэни и свою душу, вся строилась по законам силы. И не так важно – общеизвестной обыденной или же непонятной потусторонней. И в этой вселенной женщина веками призвана была – покоряться.
Правда, общение с Велемиром заронило в душу Суэни иные зерна. И более жизнеспособные, может быть, нежели она сама могла знать.
Учитель вызывал отвращение… Молодая женщина постепенно открывала для себя истину, которую успевают сполна прочувствовать на земле немногие. Принуждение обстоятельств, пусть даже и помноженное на время, не в состоянии породить любовь. Ни даже создать хоть что-то, ее отдаленно напоминающее.
Надежд у Суэни не было. Она едва ли вообще понимала, как это можно – стремиться изменить что-либо… И тем не менее она иногда отказывала вдруг в ласках Альфию. В часы, когда совершенно уже была не в силах противиться тоске сердца.
Учитель все равно всегда добивался, чего хотел. Запугивая чудовищем. Рассказывая про неотвратимое и безжалостное могущество тайной силы… Душа Суэни слабела, сжигаемая попеременно то страхом, то отвращением. И некогда приветливый взгляд ее темных глаз оказывался теперь все чаще пустым, а покорность – полной.
Лишь этого и вожделел Альфий: полноты рабства.
Он мог бы торжествовать.
Мог бы. Но не родился на земле такой человек, который бы оказался способен предусмотреть все.
Материалисты будут смеяться, но… страшную сказку нельзя рассказывать безнаказанно. По крайней мере – долгое время.
Истины подобного рода не имеют большого числа сторонников. Потому что: приобретающие подобный опыт не имеют желания, а чаще всего – возможности поделиться им.
Сей факт неплохо передавала местная поговорка, бытующая в поселке: узнавший вкус воды у самого дна болота – о нем уже не расскажет.
Прагматики – а к этой категории несомненно по праву принадлежал Альфий – полагают, что страшная сказка представляет собой орудие. Инструмент. Предмет.
Они не ведают и не верят в то, что она живая. А между тем она такова и есть. И страшная сказка – мстит. Хотя бы вот за такое прагматическое (и пренебрежительное – с ее точки зрения) отношение к себе.
Особенность колдуна, который повторяет жуткое слишком часто. И – вкладывая в свои слова убеждающую уверенность. Ее не просто приметить, эту особенность, но она характерная. Это… я бы сказал… трепетная напряженность глаз.
И делается колдун, словно человек, что прежде вольно ходил во тьме, а затем почувствовал: здесь не одно только голое отсутствие света. Пустоты не бывает. Природа боится пустоты… И вот, почувствовавший начинает страшным гадать гаданием: чего теперь ждать ему?
У Альфия испортился сон. Хотя не жаловался он никогда прежде ни на какую бессонницу.
Все чаще просыпался теперь учитель посреди ночи от какого-нибудь случайного скрипа, от стука ставня. Садился резко в постели и вперивался во мрак, сминая узловатыми пальцами одеяло… А рядом с ним неподвижно, как будто и не во сне, а в некой недосягаемой глубине обморока, случающегося каждую ночь, лежала безучастная ко всему Суэни.
Альфий, пытаясь возвратить ускользнувшее душевное равновесие, шептал, словно заклинание, слышимые едва слова:
– Ведь это абсолютно мертвая штука! Дохлятина, которую приводят в движение только микросхемы и физраствор! Мой электронный пульт… она не в состоянии двигаться, пока я не нажму кнопку! И можно ли принимать всерьез, что, изготовляя "чудовище", я произносил при этом слова, приписываемые раввину, вдохнувшему жизнь в Голлема?! Я просто баловался… я потешался над идиотом, которому препарированное чучело должно будет принести страх и смерть! Ведь это я создал боа, и я-то знаю: шагающий электрифицированный хитин вовсе ничего не способен делать без моей воли!
И "заклинание" действовало. На время. Дыхание учителя постепенно выравнивалось. И он укладывался, намереваясь окончательно успокоиться и уснуть. Но через несколько уже минут вновь взвивался, сжимаясь в нервный комок… И снова слышался свистящий шепот его:
– Не способен?! Каким же образом тогда боа превратил новенькие ружейные замки – в ломкий прах?
– Дурак! – сразу же обрывал он себя. – Возможно, что я и вправду стою только того, чтобы оказаться перемолотым в костяную пыль… дохлым крабом! Ведь разве не своими руками я наливал кислоту в пробирки? И плотно надевал на них гильзы, проделывая все так, чтобы над отверстием приходился капсюль, как крышечка. С расчетом, чтобы кислота начала действовать на металл капсюля сразу же в то мгновение, когда стволы окажутся обращены вверх. А потом – через определенное время – и на замки стволов… И все ведь вышло по моему плану! Изъеденная концентрированной кислотою сталь предстала глазам впечатлительного друга моего в должный момент. И – Велемир поверил! Еще б ему не поверить – ведь я так хорошо играл свою роль! Наверное… – Альфий ник, и голова его обрушивалась в ладони, – наверное, я разыграл ее слишкомуж хорошо! Похоже, каким-то образом я загипнотизировал и себя. Я поверил сам! Я делаюсь уже хроническим неврастеником! Мне мерещится…
– Ну разве ж обязательно это?! – через какое-то время шепотом кричал Альфий. – Сходить с ума, когда твоя задача была всего лишь сделать сумасшедшим другого? Хватит! Мне ли, творцу, не знать – всякая деталь этой истории имеет вполне рациональное объяснение.
– Всякая? А как же тогда истлевшие шпингалеты в окнах? – тек вкрадчивый тихий голос в глубине сознания Альфия.
– Идиот! Я сам же произвел их подмену! Как странно ослабла память… с чего бы это? Что с памятью? Но я восстановлю все! Сейчас! Измученный Кумир тогда спал. К тому же одурманенный травами, какие я дал ему, а я неслышно отворил дверь отмычкой. Все было подготовлено и просчитано, и поэтому, именно, желаемое свершилось… На утро я убрал все железо, попорченное кислотой, подальше от не в меру пытливых глаз… Все так и было, клянусь! Надо чаще, о, чаще повторять это описание тогдашних собственных моих действий вслух самому себе! Иначе дьявол безумия заберет меня. Да! Я слишком уж хорошо играл. И… та кровь на теле моем! Ну, неужели я такой впечатлительный?! Всего лишь цыплячья кровь, налитая в пластиковый пакет, укрепленный на теле… пакет, который был вовремя мною порван. Она произвела сильное впечатление на моего друга, кровь эта, когда он обнаружил меня в лагуне, якобы бездыханного. Но… неужели и на меня тоже? Я словно бы приворожил самого себя. Маленькое незаметное семечко безумия закралось в мое совершенное сознание и вот, безумие теперь исподволь берет верх? Собственные мои реальные дела предстают как бывшие лишь во сне – не реальные…