Тем временем муж отдается во власть воспоминаний, которые подхватывают его и уносят на польские равнины, да и в русские степи тоже, откуда в здешние края беспрестанно просачивается коммунизм. "Там ты еще кое-что из себя представлял, а сейчас ты кто? Пустое место, ночной портье". Господин Витковски доволен, что в пятидесятом году удалось остановить переворот. Он и сам был крохотным колесиком (правда, в этот раз, по причине отсутствия ноги, непосредственно руку приложить не довелось) в рядах тех, кто останавливал, ибо он неустанно сигнализировал о многочисленных проявлениях коммунистической заразы. Неослабная бдительность была крайне необходима. Положение было таково, что коммунистические штурмовые отряды за каждую операцию и за каждого боевика получали от русских по двести шиллингов, так в газете было напечатано. Оккупационные власти западных союзников, встав на пути мятежа, предотвратили его. Газеты, правда, не те, что писали о двухстах шиллингах, были, увы, прикрыты за распространение заведомо ложных слухов, на что не потребовалось даже судебного решения. Министр внутренних дел от соцпартии по фамилии Хельмер с легкостью обошел закон о свободе печати. И совершенно правильно, потому что чего не знаешь, о том и не беспокоишься, а если все будут сохранять хладнокровие, то никаких стычек и не произойдет. Коли газета стала лживой, долой ее, и вся недолга. Нельзя сказать, чтобы Витковски так уж их жаловал, социалистов этих, ведь он не какой-нибудь там рабочий, но в тот раз они себя толково проявили, надо отдать им должное. Может быть, история их кое-чему научит и они с самого начала будут поддерживать того, кто и есть настоящая сила, у кого деньги водятся, ведь так или иначе, а деньги и есть действительная сила, потому что они правят миром, размышляет инвалид, у которого денег нет, и он, понятное дело, миром не правит, хотя, понятное дело, деньги правят миром и без него. Следовательно, того, кто ничего не имеет, нужно с этим самым ничем и оставить. Тем же, кто имеет кое-что, подбрасывают еще, вот и начинается современная монополизация. Западный капитал протягивает заботливые руки помощи и подчиняет нашу отчизну иностранному засилью и владычеству, смыкается с отечественными руками в цепь, которая столь же прочна и надежна, как танковая гусеница. Господин Витковски исповедует свою верность капиталу, которого у него нет, и с чувством законной гордости может выглядывать из прошлого и заглядывать в будущее. С сознанием собственного достоинства, ибо раньше он лично оберегал капитал, теперь же тот снова правит неограниченно и выражает свою признательность лично ему, господину Витковски. Признательность выражается так: ему позволено, получая без вычетов пенсию по инвалидности, нести службу ночного портье в солидной гостинице, где он имеет честь созерцать видных представителей среднего сословия, по долгу службы представляющих интересы австрийской промышленности. Так вот один и представляет другого, даже не зная точно, кого именно он представляет. Само собой разумеется, что господин Витковски, как и прежде, представляет национал-социалистическую партию, он знает точно, кто в ней и что в ней и что из себя представляет тот или иной человек, потому что именно эта партия вознесла его к высотам, на которых он стал больше, чем был на самом деле. Никто другой не возвеличивал его так, а нынче ему только и остается, что увеличивать свои распрекрасные фотографии. Его заботит не только благо каждого отдельного человека, но благо сообщества, которое он окидывает внутренним взором. Так как он никогда не упускает из виду, что в свободное от работы время представляет целое сообщество, то и ведет он себя соответственно. Он, так сказать, подает пример. Чтобы молодежи было на кого равняться. Ведь и другие в свободное от работы время достойно представляют каждый свою фирму.
Глядя на своих детей, он сомневается в результатах воспитания. Чужие люди воспитаны правильно, а его собственные дети - нет. Когда он их породил, он еще был офицером, и что же вышло? Дети, от которых ему жутко становится, прежде таких детей не бывало, а теперь, говорят, появляются все чаще. Супруга на кухне помешивает кашу, что вкуса ей не прибавляет.
Он достает своей пистолет, надо бы его почистить и смазать, даже если им пока не пользуешься. Нужно быть начеку и в полной готовности. Холодная сталь оттягивает руку. А еще он заглядывает в ящичек, где его любимые снимки Гретель, вот гинекологический сюжет, надо бы в этом духе еще поснимать, опыт фотографа за прошедшее время значительно обогатился, вот сюжет "в борделе", сюжет "школьница в фартучке и с розгой". Футляр с пистолетом лежит в потайном ящике кухонного шкафа, об этом кроме него никто не знает. Да и кого это интересует, сын-то, увы, одни только книжки и видит.
Бывший офицер, следуя внезапно принятому решению (решимость - качество, без которого нет офицера!), стремительно направляется на кухню, чтобы силой взять жену и удовлетворить внезапное желание, но корова эта, как всегда, делает неловкое движение и он, поскользнувшись на кафеле, брякается на пол. Он ерзает на спине, дергая уцелевшей ногой, но встать не удается, как бы ему того ни хотелось. Да и вообще со вставанием у него туго, правда, на сей раз он бы у него стоял как миленький, такое было сильное желание. Теперь вот опять все насмарку. Кажется, это оттого, что сильные ощущения, переполнявшие его в молодости на покоренных восточных территориях, в последние годы очень слабы и притуплены. Кому довелось видеть целые горы обнаженных трупов, в том числе и женских, того лишь в незначительной степени сможет возбудить своя домохозяйка. Кто сжимал в своих руках рычаги власти, быстро сходит на нет, когда его власть ограничивается пожатием чужих рук в гостинице. Постояльцы-завсегдатаи приветствуют его рукопожатием и похлопывают по плечу. Одаривают бородатыми анекдотами и историями из жизни коммивояжеров. Он дома все жене пересказывает, чтобы распалить Маргарету, если ей его члена для этого дела недостаточно, что бывает нередко. Ну не встает ни в какую, хоть ты тресни.
Времена мельчают и выдыхаются точно так же, как и новая молодежь. Не знает он, к чему это приведет, по всей вероятности, к безразличию и посредственности, а то и к чему похуже. И сын его испытывает ужас перед этой самой посредственностью.
Папочка все еще вертится на спине по кругу, беспомощно размахивая руками, как веслами, он загребает только с одной стороны, забывая про другую. Ко всем прочим удовольствиям в последнее время его допекают ишиас и ревматизм, только этого не хватало, как будто мало ему хлопот, связанных с отсутствием ноги, о каких уж тут удовольствиях речь. Он вращается вокруг своей оси, пытаясь подняться на ногу, что удается только с помощью Маргареты, она применяет свой фирменный захват, раз-два-взяли, готово. Он снова в стоячем положении и сразу же втискивает костыли под мышки, он думал, что обойдется и без них, беря свою Гретель силой, раньше ведь никаких вспомогательных средств ему не требовалось.
- Ну мышонок мой, ну пойдем-ка в постельку, там нам ловчей будет. Жаль, что постель проминается, мне так хочется вдолбить тебя в твердый, неподатливый земляной пол. Да ладно тебе, там ведь так мягонько, тепленько, уютно, воробушек ты мой, у меня и глоточек рому припасен, пошли, голубка моя.
Тело у Отто жутко болит в разных местах, когда он попеременно выставляет вперед то костыли, то свою единственную ногу, вновь костыли, вновь ногу, однако он старается виду не подавать. Былая сила его авторитета тянет жену за ним вслед.
- Я теперь все время какой-то разбитый, надо бы обследоваться.
- Ах ты, бедняжка, конечно, сходи!
И вместо того чтобы задать Гретель хорошую взбучку, ведь она совсем рядом, он тычется поседевшей головой в ее грудь и начинает всхлипывать. Она очень растрогана, потому что не знает истинную причину и ошибочно полагает, что он это из-за нее.
- Бедный мой муженек, ну ничего, как-нибудь обойдется, - утешает она тихим голосом, что ему утешения никак не приносит. Расхлюпался здоровенный мужик, со столькими смог справиться, стольких прикончил, а теперь ни с чем толком справиться не может. Вот незадача.
- Я вот плачу, но надеюсь, что дети не увидят меня в таком состоянии. Они домой не скоро еще вернутся, в последнее время их постоянно где-то носит, я и не знаю, где. Твердая рука им нужна, а она у меня есть, даже целых две, хоть нога у меня лишь в одном-единственном экземпляре.
- Бедненький, бедный мой Отти, - говорит Маргарета и гладит, и треплет, и пришлепывает, и подергивает.
- Ладно, готово, давай уже, - скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип.
- Ну вот, а теперь выпьем по глоточку, потом заварим кофейку получше, а вечерком сядем, послушаем викторину по радио, с Макси Бемом. Там ценные призы дают, если правильно ответить на все вопросы, и когда-нибудь мы непременно выиграем. А если чего не будем знать, спросим у Райнера или у Анны, нынче вон дети сколько всего в школе проходят. Только мы и сами догадаться сможем, ведь мы же родители. Ну, вот мой Отти и улыбнулся, вот и славно.
Он говорит, чтобы она наливала полнее, не так скупо, как в прошлый раз, ведь, в конце концов, чаевые он получает приличные. Хотя, вообще-то, унизительно это все. Что поделаешь, обстоятельства переменились, и ничтожества верховодят везде и всюду. Питие дарует нам полное забвение и благотворно влияет на желудок, ведь мясо на столе так редко увидишь. Успокоившись, господин Витковски потягивает носом воздух в радостном предвкушении чашки хорошего, настоящего кофе, куда он положит много-много сахара. Как ни крути, а у жизни есть свои прекрасные моменты, если не предъявлять к ней чересчур высоких требований, которые он, если по справедливости, мог бы и предъявить, потому что имеет на это право.
Сегодня ему даже добавка полагается, он ведь так горько плакал.
Следующее место событий - кафе "Спорт". Здесь занимают места, чтобы стать свидетелем того, как какой-нибудь известный представитель художественной или интеллектуальной элиты усаживается на свое место за столиком, тут важно, так сказать, участие, а не победа. Прямо как в спорте, в честь которого и названо заведение. Многие из них утратили всякое доверие к искусству, хотя лишь они одни и никто иной созданы для него. Они занялись искусством потому, что оно не приносит им дохода и тем самым не может замарать их подозрением в корыстном интересе. Если бы искусство им хоть что-нибудь приносило, они бы с удовольствием дали себя замарать. Они ни за что не посвятят себя обычной профессии, и не потому вовсе, что не владеют ею, но оттого, что в таком случае обычная профессия завладела бы ими и для искусства не осталось бы времени. Невозможно выразить свое "я" в эстетических формах, если твой шеф за счет человека искусства самовыражается в покупке спортивных кабриолетов и вилл. Если кто-нибудь из завсегдатаев кафе открывает пачку сигарет хоть на йоту получше вонючей "Трешки", их у него сию же секунду безжалостно расстреливают.
За столом, где восседает сегодня наша святая четверица, двое посторонних лиц занимаются чисто графическим доказательством теоремы Пифагора, что у них никак не вытанцовывается. В понимании Райнера математика есть составная часть грубой реальности, поэтому она нисколько его не интересует. Шла бы речь о литературе, он бы давным-давно вмешался и раскритиковал всех в пух и прах, на что имеет полное право.
За столиком поодаль плотной компанией сидят греки, почти касаясь друг друга темными головами, шушукаются насчет женщин, время от времени пытаясь заговорить то с одной, то с другой. Столик расположен неподалеку от двери дамского туалета, так что недостатка в объектах внимания нет.
Когда в разговоре возникает поворот, в чем-то не устраивающий Райнера, а иногда и без всякого повода, он резко вскакивает и, погруженный в свои мысли, забивается в угол, где и пребывает, уставившись мрачным взором в пустоту, пока Софи или Анна торжественно не возвращают его назад.
- Что это вдруг на тебя нашло? Скажи, ну пожалуйста, скажи.
- Вы мне на нервы действуете, дурищи. У меня иные заботы, совсем другого уровня, и я сам совсем на другом уровне. Вы только тоску нагоняете.
- Райнер, вернись, ну садись же к нам, пожалуйста.
- Вы действительно вообще ничего не соображаете, с такими людьми, как вы, ни в коем случае нельзя переходить к действию, ведь такие люди всего боятся, потому что представляют собой трусливую посредственность.
Райнеру хотелось бы, чтобы за него марали руки другие, а сам он оставался бы чистеньким. За него пусть действуют остальные, он будет держаться в стороне от дела, но других в него втравит. От денег он, конечно, не откажется, заберет свою долю, она требуется ему на покупку книг. Райнер уверен, что, как паук, будет сидеть и держать в руках свою паучью сеть, но ему придется действовать без спасительной сетки безопасности, состоящей из маленьких обывательских условностей, правда, он выдернет эту самую сетку и у других из-под задницы, чтобы они оказались один на один с собой и в полной зависимости от него.
Райнер сидит, уставившись на валяющиеся на полу окурки, бумажки, на лужицы красного вина и скомканные бумажные салфетки в чьих-то засохших соплях, и ждет, когда же наступит неминуемое омерзение, которое иногда настает, а иногда нет. В данный момент наконец-то подкатывает тошнота, да так, что он даже авторучку выронил, при помощи которой хотел записать в блокнот строчку стихотворения, чернила разбрызгиваются без пользы. Было ли вот это сейчас настоящей тошнотой или нет? Нет, скорее, все-таки не было. Помещение выглядит таким же обывательским, как и всегда. Нет, вряд ли оно ему показалось более тяжеловесным, дородным или компактным. Однако он, как и Сартр, постиг, что прошлое не существует. И кости убитых, погибших или умерших в своей постели существуют исключительно лишь сами по себе, в абсолютной независимости, ничего, кроме толики фосфата, извести, солей да воды. Лица их суть лишь отображения внутри самого Райнера, сплошной вымысел. Как раз сейчас он ощущает это очень остро, ощущает как утрату. Он никому не говорит, что до него эту утрату точно так же ощущал Жан-Поль Сартр. Он выдает ее за свою собственную утрату.
Ханс, который утратил отца, не задумывается о фосфате, извести, солях и тому подобном, во что превратился теперь его отец, он напевает про себя шлягер Элвиса, понятное дело, без слов, потому что слова на английском, которым Ханс не владеет. Да он и вообще мало чем владеет. Владеть Софи было бы для него уже вполне достаточным.
Другое место действия - джазовый подвальчик. Райнеру хочется, чтобы преступления совершали другие. Когда музыканты уходят на перерыв, он вразвалку идет к саксофону, хлопает пальцами по клапанам, изображая аккорды, которые кажутся ему правильными, только вряд ли он извлечет хоть один звук, если дунет в инструмент. Впрочем, вполне достаточно и того, чтобы все, кто его видит, подумали, что он умеет играть на саксофоне. Музыканты возвращаются, и он быстренько кладет дуделку на место, чтобы не схлопотать по физиономии за порчу музыкального инструмента. Он заказывает содовую с малиновым сиропом, самый дешевый напиток (кошелек-то еще не добыли!), и записывает начало стихотворения (завтра напишет концовку), отрешенный от окружающего мира. И не важно, каким предстает этот мир перед ним. Даже Софи придется смириться с этим, хотя с ней он обходится не так строго, потому что она - женщина, которую любят. Любовь занимает лишь малое место в жизни Райнера, ибо он знает, что любовь должна занимать лишь малое место, остальное же предназначено для искусства. В своем стихотворении Райнер демонстрирует презрение ко всем заплывшим жиром, увешанным кольцами людям, у которых в голове ничего нет, кроме мыслей о наживе. По правде сказать, таких людей он никогда еще вблизи не видел. Отец Софи, к примеру, стройный и поджарый. И любит спорт. Райнеру не хотелось бы обливать презрением отца той женщины, которую он любит, как здорово, что для этого нет повода. Образ толстых колец, которыми унизаны жирные пальцы, он позаимствовал у экспрессионизма, давно прощенного и забытого. Он презирает их всех, презирает праздное сало, кариатид во фраках, не ради такого мать вытолкнула его из чрева на свет, пишет он, весьма остро переживая эти чувства. Мать его, однако, стала бы возражать, узнай она, что вывела его из себя на свет ради всех этих стильных тунеядцев, ошивающихся в "Спорте" или в "Хавелке". Нет, единственно лишь солидного образования ради, на которое ему в данный момент начхать.
И здесь, внутри, в постоянном полумраке Райнер не снимает стильных темных очков из плексигласа квадратного фасона, да еще и волосы зачесывает низко, на самые глаза. Эта стрижка, как у Цезаря, не делает его похожим на древнего римлянина, он смахивает скорее на нового венца, а Вена непрестанно ему нашептывает, убеждая, что он должен участвовать в возрождении своего родного города, придавая ему все более и более прекрасные формы. Подобное не входит в его намерения. Вена в убранстве из цветов - излюбленная тема ежегодного конкурса школьных сочинений, в котором Райнер уже дважды удостаивался наград: один раз вручили фикус в кадке, а в другой - красивый папоротник, который давно уже загнулся, потому что любвеобильная матушка заполивала его до смерти, папоротники же любят сухую почву, как доверительно сообщил юному лауреату один садовник-цветовод. (Свое третье место Райнер должен был разделить с девятью другими юными питомцами средней школы.) Советом садовника пренебрегли. Его школа всегда принимает участие в таких вот делах, а потом кичится успехами. Множество разноцветных весенних и прочих цветов распускаются повсюду, на всех углах и перекрестках, и решительно разнообразят облик города, свежая зелень заменила цвета иностранных мундиров, которые покинули Австрию в соответствии с Государственным договором. Наконец-то дождались. И русские, самые худшие из них, тоже исчезли, а ведь они ничего по доброй воле не делают, наоборот, больше любят принуждать других, в особенности женщин, к чему-нибудь невыразимо ужасному. И получают от этого удовольствие. И вот они исчезли, а новые нацисты, как и нацисты старых добрых времен, снова полезли вверх, как цветы в серых балконных ящиках. Добро пожаловать.
Кстати сказать, уж коли завели речь о цветочках и листочках, то Райнер среди всех победителей конкурса в Венском городском управлении народного образования (во время чествования) видел одних лишь гимназистов, потому что только гимназисты обладают способностью излагать свои мысли, только они в состоянии описать те ощущения, которыми они преисполняются при виде тюльпана или куста сирени. А именно - радостью и надеждой на будущее. Кто-нибудь другой тоже может ощущать радость, но это еще не значит, что он сможет и описать ее без ошибок. Он пользуется не языком высокой культуры, а местным наречием, которое не очень в цене. В австрийском варианте немецкого языка между этими двумя уровнями зияет глубокая трещина, возникшая из-за неравенства людей, что будет всегда. Стоит одному употребить ученое слово, как другой его уже не понимает. Так все время у Ханса с Райнером выходит. Ханс косноязычен, Райнер ловок в словах.