Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru] - Эльфрида Елинек 16 стр.


Купол гудит от воплей целого школьного класса, который в полном составе выстроился на урок плавания. Райнер и Анна подглядывают украдкой, чтобы чему-нибудь такому научиться и попробовать, потом, когда Софи посмотрит в их сторону. Но для таких дел они слишком трусливы и не любят опускать голову в воду, где ты беспомощен, где трудно дышать и ты заведомо слабее любого здесь, ведь все они такие тренированные. Брат и сестра больше любят смотреть на всех свысока. Молодой парень, судя по телосложению, слесарь или токарь, подныривает промеж ног Анны, которая, взвизгнув, исчезает в столбе брызг. Райнер с опаской шарит руками под водой, чтобы вытащить сестру на поверхность. Вспенивая воду, Софи форелью устремляется к ним, хочет помочь, но с Анной уже все в порядке. Райнер боится, что Софи заметит сейчас, как он плохо плавает, но та вообще не считает нужным обращать внимание на такие вещи, она наслаждается ощущением, которое предоставляет человеку его тело, когда оно приватным образом действует в своем качестве - как тело, ничего более. Потом она вскакивает под душ, потому что торопится. За ней вслед бледные Райнер и Анна. Софи пружинит под струей душа, Райнер занимает место рядом, чтобы подробно вещать ей о своей любви. Так, в частности, он останавливается на том, что абстрактное понятие счастья надлежит отождествлять с абстрактным понятием любви, и еще раз подчеркивает теперь это, потому что уже неоднократно уверял ее в подобном. Любовь есть счастье, счастье без любви просто немыслимо. Истинное чувство счастья (по его заверениям) пронзает трепетом твое потрясенное сердце лишь тогда, когда ты осознаешь, когда постигнешь, что человек принадлежит тебе полностью, что он любит тебя всеми фибрами своей души, что он всегда останется верен тебе, что бы ни случилось, тогда, лишь тогда ты сможешь сказать: я счастлива. Утверждать нечто подобное, когда получаешь хорошую отметку за контрольную, было бы просто смешно.

- Не слышу ни звука, - реагирует Софи на этот крик души, подставляя всю себя, равно как и свои ушные раковины, под шумящие струи, чтобы смыть запах хлорки. Она вьется змейкой, ввинчивается в душевую струю, будто дрель, на которую надето белое бикини. Счастлив может быть лишь тот, кто любит и знает, что любим уже только за то, что он есть, и ощущение телесного соединения несет это счастье в гораздо меньшей степени, чем личное совместное бытие, да, именно так он, Райнер, тебе, Софи, уже однажды имел честь разъяснять, что половой акт как таковой, в своей целокупности, способен принести, вероятно, меньшее ощущение счастья, чем самый обычный поцелуй или даже самое простое слово в устах той, которую любишь. Мысль о каком-то там половом акте Витковски-младший отстраняет от себя далеко прочь, но обычный поцелуй получить ему, конечно же, хочется, просто он не решается ее об этом попросить. Мысль о половом акте Софи еще никогда не приходила в голову. Лицо ее под струей воды такое далекое, будто между ними пролегает автомагистраль. Улица, запруженная воскресным потоком машин. Даже ничтожного поцелуя, такой малости, и то не добьешься. Еще не так давно Райнер вырезал фотографии красоток из журналов, однако груди и прочие части тела удалялись при помощи ножниц, и только остаток, лицо, мог быть прикноплен на самое почетное место, к двери шкафа.

Огромное световое пятно выплескивается на кафельную стену, какой-то балбес забавляется с зеркальцем. Узенькие мостки, лесенки и галереи переходов раскачиваются и прогибаются под мокрыми ступнями пловцов. Здесь беспощадно светло. Анна сидит на полу, прикрываясь обеими руками, потому что бюстом она небогата. Сейчас ее вновь охватила немота, что бывает с ней в продолжение вот уже долгого времени и довольно нерегулярно. В четырнадцать лет как-то раз в школе она вдруг перестала разговаривать. Как хорошей ученице ей тогда разрешили давать ответы на экзаменах в письменной форме. Со временем наступило улучшение, только вот сегодня что-то совсем худо, она вообще ничего не может произнести, ни слова, даже когда очень хочет. Зато Райнер болтает за двоих и говорит, что он очень хочет Софи когда-нибудь потом, намного позже, когда оба они наконец-то полностью созреют для этого. Сейчас пока еще нет, потому что нужно набраться терпения. Потом.

- Знаешь, Софи, стоит тебе поставить себя над человеческой природой и, быть может, попытаться насильно добиться счастья и любви в так называемом свободном браке, то тогда ничего не добьешься, совершенно точно.

Вышеупомянутая Софи выходит из-под душа, искрится во все стороны брызгами, словно она родилась и выросла в этой влажной стихии, и такое впечатление складывается, когда видишь ее в любой стихии, все равно, на земле или в воздухе, - она уклоняется от затронутой темы, шлепает Райнера по плечу и идет одеваться. Райнер следует за нею повсюду, отсюда туда и оттуда сюда, что ее раздражает, как будто он не может один, сам по себе идти туда, куда ему хочется. Она шлепает его еще раз, как предмет меблировки или собачку, убирайся, не торчи у меня на пути, потому что это мой личный путь, да, я его купила, а ты ищи себе свой.

Райнер говорит, что, как в "Фаусте", - труд не сможет сделать тебя счастливой, самое большее, он принесет удовлетворение. Труд есть инструмент любящего, чтобы отвести или частично нейтрализовать скопившееся напряжение.

- Объясняю: думаю, не ошибусь в предположении, что ты любила, любишь или, по крайней мере, сможешь вжиться в чувства любящего человека. Лишь при этом условии ты узнаешь чувство, постигнешь, ощутишь его и проникнешься им, и в момент наивысшей сосредоточенности труд в состоянии освободить тебя от гнетущей тяжести, охватившей твое юное сердце. Но стоит тебе оказаться поблизости от любимого человека, как тобой овладевает ощущение глубочайшего покоя, чтобы тут же уступить место чувству сильнейшей тревоги, тревоги настолько сильной, что бледнеют руки и начинают подрагивать пальцы. Именно это происходит со мной.

Райнер вцепляется в перила, которые поставлены здесь, чтобы уберечь его от падения, так как он не является тренированным пловцом. Таким образом живешь, как бы одновременно пребывая в двух агрегатных состояниях, в двух постоянно сменяющих друг друга стадиях, они и есть счастье. Агрегатное состояние воды - текучее, агрегатное состояние Райнера - студенистое ни то ни се.

У ног его скорчилась сестра, пребывающая в скверном настроении, она ничего не говорит, ни о чем не спрашивает, лишь внутри себя, в своем мертвом безмолвии она принимает решение, что не так скоро теперь снова пойдет в бассейн, потому что ее стихия - не вода, но волны музыкальных звуков, которые то накатываются, то откатываются, то душат бурлением, то дают отдушину, но никогда не укатывают прочь и никогда не окатываются под душем. Она раскрывает рот, но ничего не пробивается наружу, ни слова, ни музыкального тона. Молчанье.

Вода не принимает, а отторгает ее. Пронзительно свистит тренер, один из спортсменов совершил слишком опасный прыжок, прямо в середину стоящей в воде группы, он всех свалил с ног, но те только смеются. Мокрые ступни близнецов ступают по немыслимо скользкой глади, по которой змейкой струится вода. Нет ничего, на чем эти ступни могли бы удержаться. А искусство, которое везде служит им поддержкой и опорой, вероятно, кто-то коварный предательски убрал отсюда и увез в неизвестное место.

Анна вновь открывает рот, но ничего, опять ничего не выходит. Если снова до того дойдет, что ей слова писать придется, она наложит на себя руки.

Райнер полагает, что счастье и любовь, которые идентичны друг другу, суть чувства или, лучше сказать, суть чувство того рода, что не поддается описанию.

- Любое изображение данного феномена обязательно будет неполным и никогда не сможет заместить истинное ощущение, дорогая моя Софи.

Анна хочет ответить на это выражением любви к брату, но у нее не выходит, хотя ответ пришел ей в голову. Она плетется за братом к шкафчикам в раздевалку. Софи уже выскальзывает из своей кабинки, полностью одетая и причесанная, и так мило выглядят ее влажные пряди, прилипшие к вискам, что Райнеру хочется провести по ним пальцами, однако и этот ничтожный жест, вероятно, запятнал бы ее. Так мило она выглядит, эта Софи. Она на ходу говорит:

- Ну, ладно, до завтра, сегодня я тороплюсь.

- Завтра нам о многом нужно поговорить, я тут поразмыслил по поводу налетов.

Слова омрачают общее светлое впечатление, которое произвели сегодня Йоргеровские купальни; там, где сиял яркий свет, теперь кромешная темень, все оттого, что Софи ушла, быть может, ушла навсегда, но вероятнее - лишь до завтрашнего утра в школе.

***

Комнатки Райнера и Анны разделены тонкой самодельной перегородкой, сквозь которую проникает любой шум, совсем никакой личной жизни подросткам. Невозможно расти и взрослеть так, чтобы другой сразу же не заметил и тоже не принялся расти и взрослеть. Сегодня, к примеру, в Анне растет и зреет телесный аппетит к Хансу - и ухо Райнера тут как тут, уже прильнуло к отделяющей его от сестры перегородке, чтобы поучиться чему-нибудь такому, что он потом сможет применить к Софи. При этом важно не дать никому заметить, что Райнеру еще надо чему-то учиться. Дело в том, что в подростковом возрасте всегда так: молодые люди уверены, что учиться им больше нечему и не у кого. Само собой, Софи - это не сестра, это кое-что другое, Софи должна стать возлюбленной, которая по достижении определенного возраста заменит брату сестру. Будем надеяться, смена произойдет вовремя и молодой человек покинет родительский дом без особого ущерба.

- Сними с себя все, я хочу тебя сейчас же (Анна).

- Ладно, но потом обязательно послушаем новую пластинку (Ханс).

Теперь, после того как они несколько раз поупражнялись, дело идет куда лучше, чем в самом начале. Сперва осуществляется некое скудное подобие прелюдии, прежде чем Ханс оказывается в Анне и начинает шарить в ней, как в ящике со старыми носками, чтобы найти недостающий к паре.

- Не надо молотить во всю мочь без разбора, двигайся с умом, с фантазией, доставая повсюду. Ярость сделала меня немой, но все, что я не смогу произнести губами, я выскажу своим сердцем, произнесу всем своим телом (Анна, нервно).

Губы немы, шепчут скрипки: полюби. И Ханс тоже шепчет:

- Слушай, просто здорово, первый сорт, а станет еще лучше, коли вспомнить, как долго я этого дожидался, сейчас ты закричишь от страсти, завоешь, как корабельная сирена.

Райнер рассеянно смотрит на свое отражение в замызганном настенном зеркальце; как бывает с ним часто, сегодня он тоже упражняется в придании лицевым мышцам полной неподвижности, чтобы никто не смог ничего прочитать на его лице. Он придает лицу застывшую окаменелость, чтобы ни одного эмоционального движения нельзя было распознать и соответственно приспособиться к данному изменению. Его тетка говорит, что он вечно всем недоволен, недоволен он и родителями, которые приносят себя в жертву, ими-то как раз он недоволен больше всего, несмотря на то что те чересчур нянчатся со своими детьми и постоянно демонстрируют это перед посторонними. Ему только самые новейшие джазовые грампластинки подавай, он не может довольствоваться малым и вообще нескромен. Вы думаете, он согласился бы ходить в обычной обуви? Нет, ничего подобного, исключительно наимоднейшие туфли с острыми носами, которые только ногу портят. И не желает донашивать старые брюки от воскресного костюма, который ему на конфирмацию купили и который еще вполне прилично выглядит, как бы не так - только синие джинсы. Карманные деньги приходится экономить (в противном случае родители могли бы просто оставлять их себе), вот и выклянчиваешь на джинсы у бабушки или у вышеупомянутой тетки и за это служишь им на посылках, что унижает тебя как личность и прямо-таки подталкивает к разбойным нападениям с целью ограбления, потому что никакой иной возможности нет. И сейчас у Райнера нет иной возможности, ему приходится все снова и снова слушать, как Анна кричит "еще-еще-еще-еще, о, да, вот так, хорошо" и как Ханс тоже рычит "Анна, твоя пизда высший класс, как всегда", даже в рифму получается. Ханс считает, что этим делом надо бы заниматься все время, и жалко, что это так редко у них бывает. Что до него, он всегда готов, а вот ее родители к этому не готовы. "Неужели это моя сестра, которую я знаю, как свои пять пальцев, издает сейчас такие звуки?" - задается вопросом брат, и ни один мускул не дрогнул у него на лице, отражающемся в зеркале: "свет мой, зеркальце, скажи…".

Он не медля садится за письменный стол и записывает на листке бумаги экспромт, очередной хвастливый вымысел, который завтра распространит в своем классе. Его родители совсем недавно летали на Карибские острова отдыхать, где они здорово загорели и познакомились с очень интересными попутчиками. Они купались вволю и гуляли по белому пляжу вдоль синего моря, занимались серфингом в волнах прибоя. Путь туда и обратно они проделали на самолете. "Я сообщаю вам об этом в письменном виде, поскольку такова глубинная форма моего самовыражения, я ощущаю непреодолимо стремление сообщить вам об этих вещах, даже если они и должны оставаться в секрете". К сожалению, у Райнера нет друзей, одни приятели. И все же приятелям тоже будет позволено узнать о Карибских островах.

Рядом за перегородкой кричит Анна, впечатление омерзительное; хотя ментально брат разделяет ее отношение к происходящему, телесно он с ней не согласен, ее нечленораздельный вопль сладострастия липнет как смола, Анна кричит: "Даааа! Сейчас! Да!" По всей видимости, этот хвастливый амбал в данный момент изливается в ее нутро. И она тоже хороша, принимает в себя такую гадость, дерьмо, что закачивается ей внутрь, и органически перерабатывает то, что другим приходится тайком выплескивать из сжатой в кулак ладони, а потом крадучись отмывать запятнанную простыню в холодной воде. Никогда не привести одноклассника домой, потому что дом выглядит тошнотворно, да такой он и есть на самом деле. Стыдно за дом свой отчий. Райнер снова записывает на листке очередную ложь, теперь это любовное стихотворение, обращенное к Софи, процесс, понятное дело, весьма деликатный. Стихотворение называется "Любовь", и возникающие строчки столь же беспомощны, как и само название, потому что Райнер замкнут в себе самом. Стало быть, "Любовь".

"Облик твой денно и нощно витает пред взором моим, carissima… так начиналось письмо - в любви к тебе признаваясь… Зардевшись… внимала ты моей любви увереньям. Поцелуи… Я лобзал твои алые губы, свечи мерцали пред нами, и взоры мы погружали в ясное пламя, в хрустальные грани бокалов". Какие там хрустальные грани, здесь разве что какую-нибудь линзу от очков разыщешь, ничегошеньки нет, кроме выщербленных чашек. Райнер по-прежнему сохраняет контроль над своей мимикой.

За перегородкой, в маленькой каморке, Ханс, похрюкивая, лепечет всякий вздор. Ханс круглый болван, и больше ничего. Сестру, вероятно, его тупость достала, вот она и молчит в ответ. Сестра читает Батая в оригинале. Сейчас она, кажется, и думать об этом забыла. Стенка Райнерова закутка, именуемого молодежной комнатой, как и почти все стены этой убогой квартиры, сплошь уставлена всяческим громоздким хламом, потому что здесь никогда ничего не выбрасывают, - сплошь ненужные более вещи, которые все же имеют хоть какую-то ценность либо когда-нибудь - кто знает, через сколько лет - вновь могут пригодиться. В непосредственном поле его зрения старый холодильник, дверцу которого какой-то жестокосердый человек сорвал много лет тому назад. Внутри холодильника - яблоки, свинья-копилка, отслужившие свое часы с одной стрелкой, несколько (сломанных) оправ очков, цветочный горшок, различные моющие средства, вилки и ложки в пластиковой коробке, станок для безопасной бритвы, разнородные туалетные принадлежности в пестреньком целлофановом мешочке, пепельница, пустой кошелек, пара растрепанных книжек, несколько карт с маршрутами пеших прогулок, фаянсовая миска, в которой хранятся иголки и нитки. В голове Райнера шумит море, набегающие волны омывают загорелые щиколотки, продолжающиеся выше парой стройных ног, хозяйка которых - Софи, еще одна пара ног, тоже загорелых, попадает в поле зрения, это ноги Райнера, и они тоже направляются вглубь соленой влаги. Перед морем все равны, и бедные, и богатые. Плавание есть самый естественный и непринужденный процесс, ведь на водную стихию в этом Райнеровом сне наяву можно положиться так же точно, как и на сушу, на которой он обычно пребывает.

- О-о-о-о-о, - стонут Ханс и Анна на два голоса; не сказать, чтобы это было особо интеллигентное замечание по поводу сложившейся ситуации, считает Райнер. Сейчас Ханс наверняка заглядывает ей в лицо и убеждается, что оно полностью размягчилось. В старом фибровом чемодане хранится не менее старый штык времен Первой мировой войны. Вещь дорога как память, длина лезвия составляет двадцать пять сантиметров. Вполне достаточно, длиннее и не надо. Райнеру очень хотелось бы, чтобы Анна сфотографировала его со штыком в руках, просто так, для смеху. Он бы держал штык как шпагу в фехтовальной позитуре, но, увы, выглядеть он будет нескладно, тут можно ручаться, он выглядит неуклюже всегда, когда не рассуждает на философские темы. Сейчас штык мирно покоится в предназначенной для него коробке, в чемодане. А еще там - сломанные игрушки, диапроектор, предназначенный для просмотра отснятых во время отпуска диапозитивов, но самих диапозитивов нет, потому что отпуска не бывает, и еще - целая куча войлока. Внутренне Райнер уже совершенно отрешился от семьи, внешне же он еще только будет отдаляться от нее, участвуя в разбойных нападениях на людей, ни в чем не повинных, с целью ограбления.

- А-а-а-а, - раздается из-за стены, что оказывается вариацией на ту же тему и не содержит ничего нового. Райнер продолжает упражняться, сохраняя неподвижное лицо (несмотря на ненависть), свободно расслабляя мускулы руки (несмотря на крайнюю враждебность) и не закусывая губы (несмотря на алчность и гнев).

- И-и-и-и-и, - неистовствует Анна, снова достигнув оргазма, кто знает, которого уже по счету, вот диво какое. Сегодня ночью Райнер наверняка прибегнет к онанированию, чтобы снять возникшую в нем напряженность, но делать он это будет исключительно против воли и в полной темноте, ведь именно так он, собственно, и привык жить.

Райнер является - и это объединяет его с бесчисленными юнцами его поколения - подростком, которому никогда не достается того, чего хочется, и оттого хочется все сильнее и больше, чем он может достать, быть может, удастся добиться этого, когда он не будет уже больше подростком, а совсем повзрослеет. Положение безвыходное. Так он сам его оценивает. Однажды он доверился своему учителю физкультуры, дав ему для прочтения несколько стихотворений собственного сочинения, что представляло собой робкую попытку сближения с ДРУГИМ, которая время от времени имеет место между людьми. Но учитель физкультуры с громким смехом продекламировал эти короткие и, надо признаться, совсем незрелые опусы в учительской, и остальные учителя после этого не раз выводили юного творца из себя, цитируя поэтические строчки, произвольно и безо всякой связи выхваченные из контекста.

За стеной вопит Анна, как будто у нее что-то сильно болит. Наверняка она это от совершенно непереносимой страсти, оттого ее крики напоминают о боли. И Ханс принимается вопить за компанию. Как будто два волка воют. Совсем по-звериному, забыв о человеческом достоинстве. Уж теперь-то, надо надеяться, они это дело закончили, у Ханс внутри ничего больше не осталось, стало быть, прекратят кувыркаться и сменят наконец пластинку.

Назад Дальше