Родители счастливы, покидая дом, дети - в нем оставаясь, и сегодня для разнообразия фотографирует Анна. Райнер на прошлой неделе увидел в комнате Софи фотокарточку ее оксфордского брата в костюме фехтовальщика и со шпагой в руке. Сегодня Райнер обнажает скаутский походный нож, который, собственно, по своему первоначальному предназначению является отправленным на пенсию походным кинжалом гитлер-югендских времен, и изо всех сил старается принять позу, чтобы было похоже на фотоснимок брата Софи. Ноги в исходной позиции выпада, или как там это называется, в одной руке кинжал, другая легко и грациозно на отлете, чуть согнута. Результат: выглядит убого.
- Постой, Анни, я придумал, как можно исправить жалкий результат, - я возьму штык отца, который тот в свою очередь получил от своего отца, даже не верится, что у этого чудовища есть отец с матерью, которые его когда-то зачали и родили, однако таковые у него действительно имеются, доказательство: штык времен Первой мировой войны.
- Может, ты еще и помнишь, в какой из сотни пустых картонок из-под стирального порошка хранится этот самый штык, будь он неладен? - спрашивает Анна скептически (сегодня ее голосовые связки срабатывают), озирается вокруг и переводит пленку.
- Знаю, фибровый чемодан в третьем ряду сверху, четвертая колонна слева, если так будет продолжаться, мы просто зарастем наглухо. Спасательные команды нас откопают, но мы уже задохнемся, хлама тут на пять жизней хватит.
Чемодан открывают, извлекают штык, а теперь все сначала. С таким солидным тесаком (длина лезвия составляет 25 см) дело пойдет не в пример лучше, и действительно - пошло. Вот уже снимки отщелканы, готово, очень кстати кровожадное выражение лица Райнера, потому что он думает о насилии. Выражение лица не просто должно быть жестоким, в нем должно отразиться смятение человека, который читает Камю и, истерзанный этим миром, вынужден прибегнуть к убийству. Камю - экзистенциальный нигилист, однако он верует в Бога, что Райнер ошибочно тоже делал прежде и с чем ему до сих пор приходится бороться, но уж если такому человеку, как Камю, приходится бороться против того же, то, значит, ты в хорошей компании. Камю - сверхнигилист. Ничто есть ничто и оттого лишено смысла. Цепляться за ничто - трусость, точно так же как и цепляться за Бога. "Абсурдное в понимании Камю можно было бы, по моему мнению, отождествить с этим самым Ничто. Камю возводит боль, равно как и скуку, во вселенский принцип. И то и другое знакомо мне по личному опыту. По этому вопросу читай "Бесов". Лучше всего - вместе с Софи". Книгу надлежит читать вместе с любимой женщиной, которая отличается от всех остальных женщин тем, что она раз и навсегда стала бесплотной, окончательно лишившись телесности. Анне и мамочке под страхом смертной казни запрещено оставлять где попало пропитанные кровью клочья ваты и марлевые прокладки. Эти и им подобные предметы неукоснительно следует бесследно уничтожать либо удалять прочь. Анна и без того так бы поступала, она ощущает потребность сразу же устранять любой след своего тела/ И все же она признается себе, что ей приятно, когда в это тело проникает Ханс. Порою она перестает говорить, иногда - есть, даже супу не хлебнет, а если все-таки и хлебнет, то сразу сует пальцы в глотку, и суп, который ну ничего плохого ей не сделал, стремглав рвется из нее наружу. Жалкие остатки немедленно исчезают в унитазе, подобно окровавленной вате, которая, в свою очередь, свидетельствует о неприятном физиологическом отправлении. Прочь, с глаз долой, чтобы все было прощено и позабыто, как будто его и вовсе не было.
Райнер несколько раз делает какие-то странные неуклюжие прыжки, о которых ни один человек не смог бы сказать, что они должны изображать, и бешено размахивает штыком во все стороны.
Анна говорит: - Да постой же ты спокойно, а то все смажется, ведь тут темно.
Райнер являет собой жалкое зрелище, а то, что получается на фото, выходит еще более жалким, чем в натуральном виде. Глазок фотоаппарата безжалостен к любому дилетанту, а Райнер и есть дилетант.
Сейчас Райнер и Анна пойдут к Софи, Анна - чтобы застать там Ханса, Райнер - чтобы разъяснить Софи, отчего следует быть безжалостным к себе и к другим. К другим - еще безжалостнее.
Под его предводительством и руководством будет совершено первое преступление, а затем, надо надеяться, и следующее, и это - лишь начало их преступной карьеры.
Дорогостоящая фотокамера укладывается на место, так же точно, как она и до того лежала в футляре, чтобы папа не заметил, что после работы она еще выполняла нелегальную работу. Близнецы рука об руку появляются перед общественностью, которую в данный момент представляет одинокий клен, листья его угрожающе трепещут на ветру, а поодаль стоят другие деревья, и вскоре распустятся цветы, чтобы украсить город.
Анна не приемлет никаких украшений для своей персоны. Она стремится навстречу Хансу, который, конечно же, ждет ее не дождется, когда она с ним, ей не нужно заботиться о своей внешности, потому что для Ханса важнее то, что находится у нее внутри. Райнер, одетый в выстиранный джемпер, примеряется в мыслях к тому, что у Софи внутри. Дальнее расстояние брат и сестра приправляют беседой на культурные темы, и расстояние благодаря этому быстро сокращается.
Зайти в бар они не осмеливаются, потому что по возрасту подпадают под закон по охране юношества, делящий людей на два класса, одним позволено всюду ходить, а другим нет. Что это за бар такой, видно по автомобилям, стоящим перед ним на улице. Любому, кто спросит, они бесплатно поведают о состоянии кошелька своих владельцев.
Всей молодежной компании нужно быть начеку, независимо от их планов, ведь в любой момент может появиться какая-нибудь профессионалка и турнуть их прочь. Анна берет на себя роль вечно манящей женственности, потому что Софи выглядит чересчур невинно. Это не панель для младенцев, но время от времени тут промышляют и младенцы, если нужны карманные деньги на новые пластинки. Навстречу Анне, облаченной в одежки доступного наслаждения, шагает пиджак, не особенно ладно скроенный, но крепко сшитый и весьма предприимчивый в этом огромном городе, который не сказать, чтобы так уж был огромен, да, собственно, и не город вовсе. Он поднимает бархатный занавес, открывая сцену, и направляется в номер гостиницы, предназначенный для верхушки среднего класса, но выдаваемый владельцем пиджака за нижний высший класс. По покрою видно, что дяденька явно родом из провинции, хотя сам он о себе мнит иное - шагая поступью светского льва, привычного к роскоши.
Это явный самообман, потому что он в данную минуту клюет на Анну.
Та робко походкой выходит из ближайшей подворотни: "О, Боже мой, как страшно домой идти, мамочка или папочка меня непременно прибьют, я ведь так загулялась, что и про время позабыла. Прошу вас, помогите, ведь я такая беззащитная девочка, у меня такие трудности, которые одной не преодолеть".
Дяденька глядит сначала с опаской, проверяет и прощупывает, а потом говорит себе в оригинальных выражениях, как, мол, повезло, что ему прямо в руки свалилась совсем молоденькая и еще вполне свеженькая, будет о чем впоследствии приятелям порассказать.
"Сдается мне, что здесь, в угрюмом венском закоулке, я снял совершенно невинную девочку, у которой даже вот и родители есть, а о том, как ласкать друг друга "валетом", поди, и понятия никакого нет, стало быть, я сам смогу ее этому обучить, ура!"
- Милая барышня одна-одинешенька, мы этому горю поможем. У меня уютный и очень дорогой номер в гостинице, даже ванная комната имеется.
- Ах, правда, как ужасно любезно с вашей стороны, а то я совсем растерялась, куда мне и что и как, но теперь, глядя на вас, я спокойна.
- Поцелуй меня в качестве задатка, мышка моя! (Полный идиот, ведь в любом случае платить ему придется!) Я буду добр к тебе и прекрасно знаю, куда, что и как нужно, я не грубый самец, а тонкий ценитель женщин, птичка, который, по желанию, сделает кое-что, чтобы тебе не залететь.
- Так и быть, поцелую, хотя знаю, что нельзя целоваться с незнакомыми мужчинами.
Провинциала ее готовность несколько охлаждает и разочаровывает, потому что неопытная на первый взгляд девчушка обнаруживает некоторую осведомленность в делах телесных, а там, глядишь, еще и раскошеливаться придется, чего в общении с женщинами ему, как правило, делать не приходится, ведь столько лет подряд он поставляет свой солидный товар в большие города и на рынки помельче. Ну и гулял бы себе не здесь, а где-нибудь в Гензерндорфе или Оттеншлаге, если бы не искал исключительно столичных развлечений.
- Поди ко мне, золотце, прямо не терпится, предвкушаю, чем мы сейчас займемся, и надеюсь, нам с тобой удастся проскользнуть мимо ночного портье, господина Фишера, потому что номер я снял одноместный.
- Наверняка клоповник, могу себе представить, - робко язвит Анна, демонстрируя сомнение.
- Я могу каждый раз останавливаться в "Бристоле", стоит только захотеть, но я не хочу. Я агент по машинам.
"Насчет машин соврал, на самом деле - дамский конфекцион. В городе приходится говорить про машины, чтобы по-бабьи не звучало, а в провинции чаще говоришь о дамском конфекционе, потому что так соответствующую дамочку проще завалить в постель, если пообещать ей на выбор шикарное платье".
- Вы что же, всю свою выручку так вот с собой и носите, это ведь опасно, рискованная вещь - асфальт большого города, здесь на каждом шагу преступники. Какой вы смелый!
- Принципиально не ношу денег при себе, - говорит этот недочеловек и невольно прикладывает ладонь к пиджаку, туда, где сердце, а потом кладет ее на Анну, туда, где у всех женщин бюст, а вот у Анны пока ничего не прощупывается.
- Ты рот от удивления разинешь, на какие штучки я способен, - распускает слюни торговый агент, перенося внимание на Аннину попку, зачатки которой как-никак наличествуют.
- Самое большое удовольствие мне доставляют прекрасные очертания и формы женской фигуры, - брызжет слюной коммивояжер и перечисляет еще несколько деталей, как будто хочет сбыть все подешевке фирме швейных изделий "Пайтель и Майсен". Он знает это на собственном опыте, не понаслышке и подвергает дополнительной оценке, потому что Анни как раз наклоняется и поправляет шнурок на ботинке, что по предварительному сговору представляет собой условный знак. И знак этот сразу замечен. Из тьмы дальнего проулка выныривают силуэты и на беззвучных подошвах перемещаются поближе в переулок, мощеный булыжниками, между которыми беспорядочно пробивается сорная трава, свидетельствуя о запущенности городского хозяйства. Злодейство подкрадывается бесшумно, как приближается всякое злодейство, чтобы его не слишком рано распознали.
- Я больше не могу терпеть, давай зайдем в подворотню, я хочу почувствовать твои жесткие губы на своих губах, - исторгает Анна знойный призыв.
- Это сколько тебе будет угодно, куколка, - выдыхает путешественник, у которого в мыслительном устройстве все туманом заволокло, - уж я-то не поскуплюсь ни в коем разе, тебе ни в чем отказу не будет, милочка, хоть я и из Линца, но человек широкий, когда надо.
В Линце на голубом Дунае такие девчушки еще подпадают под закон о защите детства, и полиция защищает их очень тщательно, здесь же, в гнилой и протухшей столице, ими можно попользоваться, а потом отправить восвояси.
А вот и подворотня, скорей туда, и рука шустро ныряет под платьице, но тут, как из-под земли, позади него выныривают грабеж и разбой собственной персоной, и пока человек из Линца шарит у Анны под юбкой, на его линцевскую головушку обрушивается тяжелый и твердый кулак, принадлежащий Хансу, рабочему человеку. Кулак этот хотя и не отправляет ухажера в царство снов и идеальных видений, однако весьма ощутимо сбивает с любовного ритма и валит с ног прямо в грязь и слякоть; беда не приходит одна, и те, кто образует ее свиту, ведут себя не лучше. Ханс пружинисто подпрыгивает и топчется по жертве ногами, попадая в самые разные части тела, в какие - в темноте не больно-то отличишь, но есть надежда, что попадешь туда, где всего больнее. Анна поглощена тем, что кусается, царапается и молча, как заведено у женщин, отвешивает ухажеру пощечины, и все это сваливается на одну и ту же бедную торгово-представительскую голову, женщины в аналогичных ситуациях всегда целят в голову, вам любой специалист это скажет. В физической деятельности такого рода навыка у них нет, иначе им было бы известно, что череп особенно тверд и прочен, ведь он защитной оболочкой облекает мозг человека. Путешественник громко стонет, давая выход своему разочарованию, ибо получается не любовь, а прямо в глаз и в бровь. "Это западня", - соображает он, но от этой верной догадки проку ему мало. Кричать у него больше нет возможности, потому что Софи весьма находчиво, повинуясь безошибочному инстинкту, бросилась закрывать ему рот. "Только бы эта сволочь меня не укусила".
- Ну-ка, ты, падаль, заткнись, а то ведь мы на такой случай и нож с собой прихватили.
Нож сразу выставляется на обозрение. Торговый человек, до сих пор видевший нож только в руках своей жены и только на кухне, удрученно молчит.
- Где бумажник?
- Возьмите, он во внутреннем кармане, жизнь мне дороже, я предпочитаю ее деньгам. Это вообще самое ценное.
"Четверо на одного - трусы какие, дома расскажу супруге и своему шефу, скажу, что их было шестеро. Ой!"
Набитый бумажник экспроприируют, упитанному и откормленному коммивояжеру вновь достаются пощечины, пинки, угрозы, оскорбления, плевки и унижения, достается всему его телу. "И ведь совсем еще молодые девчонки, они в дочери мне годятся, в смысле возраста, однако они - дети других людей, которые - и это весьма прискорбно - скверно их воспитали, так что они стали несовершеннолетними преступниками. Тьфу, противно, тут только плюнуть и остается. В Линце такого безобразия нет".
- Может, член ему вытащить и прижать как следует? - взвинченным тоном вопрошает Анна.
- Не делай этого, - отвечает ее брат, предводитель, который пристойно держится в сторонке и прочувствованно дирижирует происходящим.
- Ты что, думаешь, мне не противно? Но я вычитала у Батая, сколько всего можно проделать с членом, - настаивает сестра упрямо и уже принимается копошиться там внизу. - Надо причинить ему такой вред, чтобы он на долгое время был непригоден к употреблению. Тогда и супруге его от нас достанется путем передачи действия на расстоянии.
- Брось, ведь деньги уже у нас, теперь сматываемся, чтобы не подвергать себя дополнительной опасности из-за необдуманного риска.
- Но мы же договаривались, что деньги ничего для нас не значат.
- Деньги ничего для нас и не значат, но с ними как-то спокойнее.
- А я не хочу успокаиваться, я возбуждена, всего-то минуту и потребуется, чтобы его достать и обхаркать. Подержите-ка.
Сказано - сделано. Даже Райнер помогает держать жертву, чтобы Софи не подумала, что он участвует только ради бабок.
- Ну что, импотент, не думал, поди, что стрясется такое, надеялся, тебя тут ублажать будут, свинья вонючая.
Член извлекают и густо оплевывают.
- И эту вот мелочь он мне всерьез хотел предложить! Такое - и мне? Теперь ему надолго заказано женщинам свой жалкий прибор предлагать, наверняка всякая охота прошла.
- Все, валим отсюда!
Ханс напоследок отвешивает пинок торгашу из Линца и его воробышку, который теперь уж по меньшей мере полгода не всколыхнется и не шелохнется, а ведь в самом начале все выглядело так, будто он сможет пожать даже больше, чем посеял, - затем с силой бьет ногой в шею, а потом по светящимся в темноте белым фрагментам подштанников, человек из Линца опрокидывается на бок, проливает немного линцской крови и мгновенно умолкает, хотя наверняка не получил сколько-нибудь серьезных телесных повреждений. Однако запомнит он это надолго.
Вся компания выскальзывает из подворотни в темноту улицы, которая выплюнула их наружу незадолго до этого, ведь даже мрак ночного города терпеть не может таких невоспитанных подростков.
- А давайте на него еще и помочимся, - предлагает Ханс, заведенный действиями Анны.
- Нет, не будем, надо сматываться, - хрипит Анна и тянет его за собой. Ни с того ни с сего она вдруг заторопилась.
Софи одета в простое темное платье и сливается со стеной дома. Озноб продирает ее, дрожь смешана со странным тянущим ощущением внизу живота, которое появляется в последнее время все чаще. Она не может объяснить данное чувство, но это не детская любовь и не дружеская верность. Конечно, скорее всего, в этом ощущении выражается нечто отрицательное, слушаться его нельзя, потому что любое чувство всегда ненадежно.
- Пойдем, Софи, - едва слышно выдыхает Райнер, обнимая ее за плечо. Она стряхивает его руку и стрелой летит по улице, подобно черной нитке, которую кто-то быстро тянет по гладкой поверхности стола.
***
Чтобы внести ясность в свое неопределенное существование, Райнер, Анна и Ханс прямиком гонят туда, где ясность обретается по долгу службы: на виллу Софи в Хитцинге. День всегда лучится сиянием там, где молодые люди сияют своей юностью. День сияет с ними за компанию. Уже довольно тепло, за такой весной обычно приходит жаркое лето, которое разметает их в разные стороны, как только закончатся выпускные экзамены. Кое-кто надеется, что отправится в ту сторону, в которую удалится Софи. Скоро ее босые пятки засверкают на набережной Круазетт, асфальт там уже теплый, горячий даже, и теннисная ракетка горделиво торчит из фирменной спортивной сумки. Мама, как и всегда, укрытая шелковыми шалями и платками от солнца, которое приносит ей одни только неприятности, потому что у нее светлые волосы и очень белая кожа, будет истерично руководить всем и вся из кафе и каждую минуту бросаться к телефону. Она будет говорить, что они с Софи встретятся за чаем. Послушание сидит у Софи внутри, подобно пружине, которая напрягается и ослабляется, сжимается и разжимается без напряжения и без боли. Так бывает с легким и красивым животным, которому едва-едва даешь шенкеля, не нанося ему ран и не выводя из строя. Ханс останется в Вене и будет частенько ездить на велосипеде в Гензехойфель, чтобы осыпать смазливых парикмахерш сальными шуточками, ведь за последнее время он вдоль и поперек узнал, чем можно заняться с этими подстилками и что у них к чему. Он не принадлежит еще к числу лиц, которые тоскуют по Софи и по Ривьере, ему и невдомек, что эта самая Ривьера существует. Райнер и Анна о Ривьере, к сожалению, наслышаны. Летом им снова светит отдых в ненавистном Вальдфиртеле, от которого надолго остается тягостное впечатление, и отдыхать им придется в местах наиболее безотрадных и пустынных, именно там, куда, как назло, занесло их родную тетю Сисси, чтобы заманивать к себе здоровым деревенским воздухом как раз тех людей, кому нездоровое нравится гораздо больше здорового. А ведь сколько таких, для которых здоровье есть наивысшее благо. И как раз им-то этого не дано. Организм должен подвергнуться оздоровлению, а потом на смену здоровому климату придет учеба в университете и откроет сезон разрушения здорового организма.
Пока же впереди у них экзамены на аттестат зрелости, но вслух об этом не говорят - считается дурным тоном.