Сев на топчан, Лешка некоторое время думает, подперев ладонями узкое горбоносое лицо. На столе перед ним огрызки помидор, куски хлеба, лужа разлитой водки. Всё это надо убрать до прихода Тани. Он включает освещение – одинокую лампочку без абажура, свисающую над столом.
Утром Лешка делает что-то похожее на зарядку и выходит во двор за сарайчик по мелким надобностям. Из сарайчика доносится храп Юрия Михайловича Шнуркова. Жив-здоров, значит, начальник. Пусть спит, до завтрака ещё есть время.
В домике Лешка одевается, достаёт из тумбочки бутылку. В бутылке немного жидкости, не более стакана. Он опять прячет бутылку в тумбочку. Вчера Таня пить водку отказалась. Но во всём остальном была согласна. В том числе, что отношения их не предполагают чего-то серьёзного в будущем. В общем, расстались после пары часов общения вполне довольные друг другом.
Лешка завалился на топчан в ожидании завтрака, прикидывая место и время дальнейших встреч с Татьяной.
Дверь домика с треском отворилась настежь, и появился ассистент Шнурков. Вид его был далеко не джентльменский. Во всклокоченных волосах торчали стебли сена, на лацканах и полах пиджака красовалось вчерашнее меню, брюки до колен и туфли в засохшей грязи.
– Лёша! – слова еле протискивались сквозь стиснутые зубы Шнурка. – Лёша! Ради Бога, полстаканчика…
Шнурок держался за лутку двери, его качало во все стороны.
– Михалыч, держись! – достав бутылку, Лешка вылил содержимое в стакан и поднёс Шнурку.
Дрожащей рукой Шнурок принял стакан, поднёс ко рту – стакан стучал о зубы. Выпил.
– До койки… Помоги мне, Лёш!
Грузно упав на топчан, Шнурок поджал ноги и попытался накрыться полой пиджака.
– Группу… Выведи. на работу.
– Ладно, Михалыч. Отдыхай.
"В своей норме!" – усмехнулся Суров и вышел из домика, прикрыв дверь. Студенческий лагерь ожил. Гремели алюминиевые умывальники, стучали ложки по тарелкам в палатке пункта питания, пробегали опоздавшие… Впереди был ещё один день борьбы студотряда за урожай!
"Облом"
С Николаем Ивановичем Эля познакомилась на весеннем вернисаже городских художников. Она стояла перед намалёванными на листе фанеры ломаными фигурами, пытаясь сопоставить нарисованное с названием картины. Остановившийся рядом темноволосый, невысокого роста, лысоватый мужчина засматривался скорее на неё, чем на продукт местного абстракциониста.
– Это ваша работа? – спросила, обернувшись к мужчине, Эля. – Вы ведь художник?
– Я художник, но традиционалист. Мои работы вон там, и он показал на несколько небольших полотен, изображавших уголки города, написанные размашисто и красочно.
– Нравится? – заглядывая в Эле в глаза, спросил мужчина.
Эле льстило внимание известных чем-то лиц, и она всегда готова была познакомиться.
– Очень! У вас, наверное, есть ещё работы? – спросила Эля, ожидающе улыбаясь.
– Конечно! В мастерской и дома. Дома – любимые, с какими не расстаюсь… Пока, конечно.
– Вот бы их увидеть!
– Нет ничего проще. Вот мой телефон, – мужчина протянул визитку. – Звоните, договоримся…
Николай Иванович был разведённым, предпенсионного возраста бодрячком, и скоро Эля практически в любое время могла зайти в его однокомнатную квартиру, заставленную картинами, с листами бумаги и эскизами на столе, с запахами красок и растворителей. Были ещё два шкафа с книгами, широкий, всегда разложенный диван, и телевизор. Эля как-то незаметно перешла на "ты", а Николай Иванович был очарован её непосредственностью, лёгкой фигуркой, её ответными несмелыми объятиями и поцелуйчиками в щеку: "Фу, опять не побрился!"
Она внимательно слушала его разговоры об искусстве и смеялась над сплетнями о коллегах по работе. Ему она рассказывала о своих походах на дискотеку: "Опять ко мне дебил один клеился…", о встречах с местным бомондом в обществе "Эстрада", о проделках с подругами на пляже – в общем, всё или почти всё о своей жизни. Она не касалась в разговорах только одного: своих отношений с Игорем, студентом университета, смазливым парнем года на два её моложе. Ей было двадцать два года.
Николай Иванович иногда, выставив бутылку лёгкого вина, намекая на более близкие отношения, например, выпить на брудершафт, но Эля это решительно отвергала, подчёркивая, что этого она "никому-никому" не разрешает. О том, что она близка с Игорем, что его поцелуи её возбуждают, незачем знать "старичку", как называл заочно Николая Ивановича Игорь, осведомлённый – в необходимых пределах, конечно – о знакомом художнике.
Пока её устраивали эти двое мужчин – обожающий её "старичок" и ушастый мальчик с нежным пухом на щеках и тёплыми мягкими губами.
В этот вечер Эля задержалась у Николая Ивановича. После традиционного угощения – кофе с печеньем и конфетами – смотрели кинобоевик по телеку, расположившись на диване. Эля лежала головой на руке Николая Ивановича, держась своими тонкими пальцами за его тёплую крепкую руку. Ей было хорошо в этой невинной близости, спокойно и уютно.
– Ты проводишь меня? – спросила Эля, заранее зная. что "её старичок" в прогулке по городу не откажет.
Держась за руку Николая Ивановича, Эля шла, иногда в шутку толкая его, болтая обо всём. О своей работе на складе бытовой техники, о своём начальнике, о грузчиках-алкашах, пытающихся привлечь её внимание, опять о парнях на дискотеке…
У подъезда её дома Николай Иванович, более дальнозоркий, увидел сидящую на скамье фигуру. Скорее всего, мужчину. Получив от Эли дежурный поцелуй в щёку, он почему-то не пошёл сразу по улице, а остановился за невысокими кустами. Сейчас Эля должна была пройти мимо сидящего и зайти в подъезд. Вместо этого Эля подошла к мужчине, села к нему на колени и обняла его. Он увидел, как они долго неотрывно целовались… Тогда он повернулся и быстро пошёл прочь, охваченный чувством потери.
– Алё. Склад слушает, – Эля замолчала, ожидая заказ клиента. – Это я, – голос Николая Ивановича показался Эле сухим. – Сегодня можешь прийти?
– А что случилось? Что вчера забыл сказать? – телефон молчал. – Постараюсь, конечно…
– Постарайся, – разговор оборвался.
Теряясь в догадках, Эля особо тщательно подкрасилась, коснулась "пробником" за ушами, чего никогда не делала перед встречей со "старичком". Николай Иванович, как всегда, принял её куртку, пригласил к себе. Хрустальная ваза с конфетами была уже на столе, банка кофе тоже.
– Присаживайся, – он сел перед ней на стул, как обычно, позволил взять свою руку.
– Рассказывай.
– Что рассказывать? – Эля удивилась такому началу разговора.
– Тогда я спрошу тебя, и не смей обманывать, – Николай Иванович глядел Эле в глаза. – Кто вчера встретил тебя у подъезда?
"Он всё видел. Соврать или сказать правду?"
– Это был Игорь. Ты его не знаешь, я тебе о нём не рассказывала.
– Бойфренд? Давно?
– Можешь и так его называть. Мне с ним приятно… Давно.
Николай Иванович отвёл взгляд и высвободил руку. Он молчал, наблюдая, как Эля не спеша, деланно спокойно пила кофе. Он не пил, скручивая в пальцах фантик от конфеты.
– Нам надо расстаться, Эля…
– Зачем? Тебе будет скучно без меня…
– Переживу. Не хочу "секонд-хенда" в наших отношениях…
– Глупо. Но, в общем, тебе видней… – она хотела попросить проводить её, но передумала. Было ещё рано.
Она шла к остановке по тёмной, но пока оживлённой улице. "Он позвонит… Он позвонит…" Прохладный ветер октября переметал опавшую листву. Ей было неприятно, что всё так случилось. "Облом… И чего это Игорёк привёрся, не предупредив?".
Тревожный голос
Бабка Анютка – так её всё звали, и она давно привыкла, – ложилась спать рано. Перед сном, как обычно, помолилась перед образами. Образа были современные, отпечатанные на картонках: Богоматерь с младенцем Христом и угодник Николай в бумажных окладах. Старые доски сгорели прошлый год вместе с занавесками, полотенцами и корзиной белья, не уберегли себя небожители. Молитв бабка никаких не знала, привычно выкладывала богу все свои заботы и горести, не считая зазорным упомянуть о мальчишках, разбившим мячом окошко в сарайчике, и ещё о том, что на ближнем участке совхозного сада после уборки яблок совсем не осталось, а на дальнем сторожа гоняют, не дают подбирать падалицу, по приказу директора. А куда она ему? Во дворе складском пуды яблок гниют, съёмных, за которые приезжим шабашникам такие деньги плочены!..
Бабка засыпает сразу, но спит чутко, словно сторожит что-то. Это, наверное, от того, что разговорилась сегодня с поселенной недавно ветеринаршей. Временно ту поселили в клетушку рядом с бабкиной комнаткой. Из одного коридорчика вход. Это всё комендантша, могла и поприличней найти, хоть и временно. А ветеринарша, или как теперь зовут, зоотехник, худенькая такая. Молодой специалист. Вежливая, Анной Петровной зовёт. Всё выспрашивает, как да почему. Уехала на воскресенье к сестре старшей в город. Ну, бог с ней. Только вот память разворошила.
Бабка просыпается и лежит с открытыми глазами, смотрит на белое пятно печки. Сквозь щели дверцы светится огонёк. Когда прогорит, можно и прикрыть тягу. Бабка прикрывает глаза и сами собой возникают картины прошлой жизни, муж Михаил, пропавший в войну ещё когда она была на окопах. Вчера ветеринарша, Верой её звать, ещё спросила, была ли она, бабка, замужем.
С недоверием так спросила. Ну, это молодое дело, не доверять, или как. И кто здесь об этом знает! Никто. Раз-два, да и обчёлся, кто помнит её молодую, опухшую от голода, прибившуюся к этим местам случайно, в первый год войны. Тогда недели три, а то и больше, пешком из-под самой Москвы, куда поехала по вербовке, пробиралась. Под бомбёжкой и обстрелом была. Когда на открытой платформе ехала уже к своей станции, узнала знакомую бабу, почти соседку. Та поначалу от неё шарахнулась, не узнала, а потом, плача в голос, всё обсказала: обоих дочек бабки Анны схоронили, померли от поноса, и Душка, старшая сестра, у какой девок своих оставляла, тоже померла.
Не заплакала она тогда, слова не сказала, а собрала свой узел с матрасом да новым пиджаком, купленным с первой получки на стройке, да и спрыгнула на всём ходу здесь. Покатилась по насыпи, что куда. А самой всё равно, пропади оно пропадом.
Ничего, поднялась. Коленки сбила, щёку всю ссадила. Кровь шла дюже сперва. Ещё парню, с которым вместе выбирались после того, как их эшелон разбомбили, рукой помахала. Он дальше поехал. Не видала того парня после никогда, ему год призываться подошёл, видно, сгинул на фронте. О муже потом уж бумажку переслали, что пропал без вести…
Бабка долго не может уснуть, её томит чувство какой-то тревоги. Она прислушивается к тишине, и та кажется ей необычной. Она, правда, тут же вспоминает, что Вера уехала, а молодые, живущие в комнате за стенкой, как всегда в субботу, ушли в гости к тёще, и не слышно ни музыки, ни перебранки, ни плача трёхлетнего Димки.
Наконец бабка задремала. Сколько она проспала, не поняла, но проснулась от явственно услышанных слов, так памятных ей с военного времени: "От Советского Информбюро…"
Бабка опустила с кровати ноги в шерстяных носках своей вязки, нащупала бурки и надела их. Замерла, прислушиваясь, и опять откуда-то издалека голос, знакомый с тех давних лет, торжественно и грозно даже, продолжал говорить, но слов бабка разобрать не могла.
"Батюшки! Да ведь это…". Бабка Анютка засновала по комнатке на подгибающихся ногах, нашла и накинула на плечи вытертое плюшевое полупальто, наскоро повязалась тёплым платком. Куда теперь?
На улице бабку встретил холодный сентябрьский ветерок. Небо, днём затянутое облачной пеленой, расчищалось, и звёзды глядели на мороз, который под утро всё чаще стал наведываться в гости, золотя листья берёз в лесопосадках, убирая землю и всё на ней в тонкие иглы инея.
Улица спала. Окна домов в рамах наличников смотрелись тёмными пятнами, только далеко, у конторы совхоза, над будкой проходной сокодавки, покачиваясь, светила несильная лампочка.
"Спят все, как есть, спят. Радио ко всем проведено, так они его выключают, чтобы телевизор не мешало смотреть или музыку крутить. Случись что, никто не узнает, не услышит…"
Бабка двинулась вдоль ряда домов, борясь с искушением подбежать к любому окну, забарабанить по стеклу, кричать, что есть силы: "Люди, слушайте!.."
Она торопливо шла к совхозной конторе, спотыкаясь на колдобинах дороги, выдавленных колёсами тракторов и машин. Сторож Иван Иванович встретил бабку на пороге проходной:
– Во, Анютка ко мне на свиданку прибежала. Заходи! – пряча левую культю в рукав, он широким жестом правой руки приглашал бабку. – Как раз к ужину поспела.
– Спасибо. Я тут посижу, Иваныч, – часто дыша, бабка присела на скамейку. – Воды дай испить, если есть.
– Сам воду я не пью принципиально, но для тебя, гостья дорогая, найду. Иван Иванович принёс воды в алюминиевой кружке, смотрел, как бабка судорожно отпила несколько глотков, губы углом платка отёрла – За тобой ровно кто гнался, – заметил он. Бабка ничего не ответила. Подняв узкое тёмное лицо, чуть сдвинув платок, вслушивалась в тишину ночи. Взлаивали в посёлке собаки. Издалека нарастал гул идущего поезда. Наконец донеслась и какая-то музыка.
– Тихо. Видно, мне причудилось, – проговорила бабка вполголоса, самой себе, словно и не замечая Иван Ивановича. Тот глядел на неё, озадаченно подняв брови.
Электропоезд выбежал из-за лесопосадки, неся перед собой. ослепительный сноп света, и замелькал тёмной лентой под повторяющийся перестук. Это был не пассажирский поезд, а товарный, в нём вагоны перемежались с платформами, на которых возвышались закутанные в темень грузы. Поезд прошёл не останавливаясь, так как на этом маленьком полустанке задерживались только электрички, и пошёл дальше, к мосту, за которым находился уже райцентр.
У бабки вроде отлегло от сердца и, поправив платок, она встала со скамейки.
– Посиди со мной, Петровна. Молодость вспомним.
– Нет. Пойду я. У тебя тут это… радио есть?
– На кой оно мне! У меня клуб рядом, музыки хватает, а политику эту я не слушаю. А сейчас хлебну малость "червивки" и до утра подремлю. А за меня Кукла подежурит. Кукла, ко мне!
Из дверей проходной, стуча коготками, выбежала Кукла, гладкошёрстая, мордой схожая на лису, собачка. Вначале она, припадая на передние лапы и вертя хвостом, продемонстрировала хозяину свою готовность служить, потом обнюхала бабкины бурки и улеглась у ног Ивана Ивановича.
– А тебе на что радио?
– Мне, Иваныч, голос послышался, тот, который в войну сводки читал…
– А, голос Левитана. Так это по телевизору передают многосерийную картину про войну. Я её днём к зятю хожу глядеть.
– Вон что! А я-то, дура чокнутая, всполохнулась…
– Иди, отдыхай, Петровна.
Обратно бабка шла медленно, порой останавливаясь и глядя то на небо, густо высветленное звёздами, то на молчаливые спящие дома. Она думала обо всех, кто сейчас спокойно спит в этих домах, о Вере, так похожей на сестру Дуняшку в молодости. Голос-то конечно из кино, это понятно. А что будет, если взаправду?
Потом мысли её переключались на завтра, на приезд Веры. И она решила помыть полы в её комнатке, чтобы если кто зашёл, не осудил девушку за непорядок.
Прежде чем открыть входную дверь, бабка Анютка ещё раз прислушалась к звукам ночи. Было всё тихо, но и в комнатёнке к ней не пришла обычная успокоенность. Бабка постояла перед иконами и, не найдя слов молитвы, огорчённо вздохнув, присела на кровать. О чём она скажет Богу и чем он ей поможет? Разве сможет он уберечь землю от пожара, если даже в её комнате икон не защитил? А может, идти к людям, молодым рассказывать про ту войну? И опять же войны кругом идут…
Время за полночь, и бабка Анютка наконец засыпает почти успокоенная, но спит так же чутко, словно чего-то ждёт.
Костя и Рита
Утром в садик приводили детей женщины, мамаши или бабушки, а забирали вечером чаще отцы. Няни и воспитательницы к этому времени прихорашивались. Особенно привлекал женский персонал садика папа Владика из младшей группы. Рослый, с густыми бровями, и чёрными, выпуклыми глазами. Под "орлиным" носом щегольские усики.
Анна Михайловна, грузная женщина, всегда плохо подкрашенная, воспитательница младшей группы, завидев красавца-папу, забегала в хозяйственную комнату, подкрашивала губы. Она выводила Владика в приёмную, с виноватой улыбкой сообщала родителю очередной подвиг его сына. Владик, спокойный мальчик, спокойно разбирал все игрушки, попадавшие ему в руки на составные части… Автомобильчики оставались без колёс, куклы – без голов, телефончики – без звука.
Папа снисходительно извинялся, щурил в улыбке разбойничьи глаза, оглядывая заходивших в приёмную воспитательниц и нянечек. Особо он выделял Риту, подчёркнуто любезно с ней здоровался. Его звали Борис Фёдорович.
Рита отвечала Борису Фёдоровичу служебной улыбкой, испытывая внутреннее к нему отвращение из-за густых тёмных волос на запястьях его рук. Представлялось, что и всё тело этого мужчины покрывали густые жёсткие волосы.
О мужских ласках до замужества Рита знала лишь из литературы, а муж её, Костя, по своим данным и поступкам не был похож на героев-любовников эротических романов. Близость с ним была необременительной и недолгой. Бо́льшее удовольствие Рите доставляло поглаживание руками мягкой тёплой кожи груди и живота Константина.
С Костей Рита познакомилась сразу после окончания школы. Три летних месяца он нежно за ней ухаживал, чем отличался от мальчишек-одноклассников с их грубым лапанием. В сентябре они поженились.
Первая брачная ночь не удалась. Костя впал в полную растерянность, буквально лишился дара речи, и Рита его успокаивала до утра. Рита поняла, что практический секс, по крайней мере с Костей, далёк от красочных описаний в женских романах. Это факт, однако, Риту нисколько не огорчил, скорее наоборот, утешил.
Проводив последнего мальца своей группы, Рита зашла в хозяйственную комнату, переоделась в лёгкий костюм бежевого цвета и, отойдя от зеркала, осмотрела себя с ног до головы. Она была вполне довольна собой. Среднего роста, немного полноватая женщина. Грудь, талия, бёдра – всё на месте. Недаром мужчины оказывают ей знаки внимания. Для своих двадцати восьми она выглядит вполне нормально. Лицо простовато, нос расплывчат, да и серо-голубые глаза могли бы быть покрупнее. Но это не имеет значение, раз Костя её любит такую. Ревнует, сцены устраивает… Вот приревновал к соседу с первого этажа, Василию. Тот тоже улыбается Рите, показывая редкие прокуренные зубы. Он коренаст, массивный живот его переваливается через брючной ремень. Навались Василий на неё во время интимной близости, например, она просто бы задохнулась, а от запаха табака из его рта её сразу бы стошнило. И к такому Константин её ревновал, дурачок!