– Что споткнулся? Правильно говоришь, а то инфекция попрет выше. Тогда уже ампутацией пальца не обойтись, забирай больше. Умненький ты у нас парень, всегда я это говорил. Как, Витя, ты согласен со мной?
– Согласен. Петр Петрович у нас далеко пойдет.
– Если не остановят. А то он больно норовистый парень, все с начальством устраивает диспуты. И чего ты здесь вообще вторые сутки крутишься, Петриссимо? После дежурства домой бы пошел или с девушкой в кино отправился. Небось, от прекрасного пола отбоя нет, богатырь ты наш?
Виктор выразительно посмотрел на него, показывая знаками из-за спины Петра, чтобы он не поднимал эту тему. Петр насупился, опустил голову, но ничего не ответил.
– Давай так, Андрюха, – начал объяснять лечебную тактику Виктор, – сейчас мы тебе ставим капельницу, прокапаем жидкости, введем побольше антибиотиков, нам их, к счастью, выделили достаточно. А там посмотрим, как пойдут дела. Петруха, гони за лекарствами, ставь капельницу, – распорядился Виктор Евгеньевич. – Антибиотики в больших дозах. Ну, там витамины и прочую шелуху. Не возражаете, Андрей Михалыч?
– Теперь я ваш пациент. Так что решайте все сами, а наше дело подчиняться. Постой, Петр, – окликнул Антошкина Панкратов, – у меня к тебе будет просьба. Если придется вскрывать, сделай это, пожалуйста, ты.
Тот удивленно посмотрел на него.
– Да, да, именно. Я так решил.
– Да я... понимаете, – вспыхнул от неожиданности Петр.
– Давай дуй за лекарствами, ставь капельницу, сколько раз можно повторять, – взорвался Виктор.
Когда тот покинул кабинет, Панкратов тронул Виктора за рукав:
– Не обижайся, старина! Конечно же, это должен был бы сделать ты. Но ведь парень чувствует себя виноватым, и есть один выход – поручить ему спасать мой палец. В общем, ты меня понимаешь, Витя. Я, пожалуй, действительно прилягу, а то что-то мне не совсем...
– Давай, давай, – начал ему помогать снимать одежду Виктор. – А вот и бельишко больничное – полный набор – сплошной от кутюр или как оно там у них называется.
Зазвонил телефон, и Панкратов, ловя ногой штанину больничной пижамы, услышал тихий голос жены:
– Здравствуй, Андрей.
– Здравствуй, Лариса.
– Ты сегодня когда придешь?
– Я сегодня не приду.
– Вот как, – усмехнулась она. – Интересная наметилась встреча?
– Весьма... Приболел я немного, решил остаться здесь.
– Это даже хорошо.
– Что я заболел?
– Что ты под присмотром. Дело в том, что я сегодня ночью улетаю.
– Счастливого полета.
– Ты даже не спрашиваешь, куда?
– Мне это неинтересно.
– Ну, хорошо, тем не менее знай: на Домбай с друзьями.
– Отлично!
– Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
– Я тебе уже пожелал счастливого полета.
– Тогда все?
– Все, – ответил Андрей.
– Ну что ж – пока.
Андрей положил трубку.
– Твоя Лариса звонила? – спросил Виктор, помогая Андрею засунуть руки в больничную рубаху, расчерченную веселыми голубыми квадратиками со штампами "Министерство здравоохранения".
– Она.
– Собирается приехать?
– Наоборот, собирается уехать... на Домбай.
– Вот и хорошо, пусть валит, настроение не будет портить.
– Только ты не переживай, ладно?
– С чего бы? – Панкратов до макушки укутался в одеяло.
– Я тебе уже не раз говорил, да и сам все знаешь не хуже меня. Деньги у нее на первом месте, да богатые мужички, которые могут дорогие подарки дарить. А ты у нее, мой друг, запасной аэродром, если на стороне не склеится.
– При том еще отец – лицо за воспитание ответственное. Я Вадьку люблю. Он у меня всегда на первом месте.
– А ты у Лариски на каком? На последнем. Да что там говорить! – Виктор махнул рукой, взглянув на нырнувшего под одеяло Андрея.
– Я не слепой, – промычал Панкратов. – Пусть Вадька хоть школу закончит без семейных травм.
– Нечего тянуть кота за хвост! Разводись и женись на нормальной бабе. Держись за нее, как эти мужики на картине Айвазовского за бревнину какую-то! Над ними девятый вал навис, а они держатся. Держатся и наверняка выплывут! Потому что вцепились крепко и, главное, бревно попалось надежное! Без лишних запросов. У нас ведь иная жизнь, как ни крути. Ни брюликов, ни Домбаев даже в перспективе не предполагается. Впереди лысина, гастрит и склероз!
– Позади, – прогудел из-под одеяла Панкратов. – У тебя лысина, у меня гастрит. Впереди язва. И кому я такой нужен?
– Да прекрати ты на себя наговаривать, оглянись, пентюх! Ого. У тебя температура уже под сорок. И чего мы тянем? Пойду операционную готовить, а ты под присмотром полежи. Договорюсь с кем-нибудь из сестер, лады?
– Не надо, Витя, я уже договорился.
– Понял! Вот и молоток, – расплылся он в улыбке. – А говоришь – старый!
– Старый я. Да и Ларке скоро сорок пять стукнет...
Лариса бросала вещи
в стоящие на полу сумки. Лыжные костюмы – белый и ярко-красный с полосами. К обеим шапочки, шарфы, перчатки прочие причиндалы – все продумано на высшем художественном уровне. Вечернее платье для ресторана, уютные свитера ручной работы на случай посиделок и потрясающе соблазнительное ночное белье. Все это она сшила и связала сама, и выглядели вещи отменно – хоть на витрину самого престижного бутика выставляй.
Мастерить Лариса любила с детства. Играла не в лысых пупсов, а в принцесс, для чего стандартным совковым пластмассовым куклам клеились на лысую голову роскошные парики из распущенных веревок, малярных кистей, витых шерстяных ниток, полученных путем кропотливого распускания старой кофты. А потом всем куклам шился полный набор туалетов – для приемов, для верховой охоты, для путешествия, а главное – для бала. Проживать эти красавицы могли в тех местах, где есть замки, фрейлины, принцы, а отнюдь не пионерки или советские служащие. В некотором смысле Лариса в своих кукольных фантазиях предвосхитила те времена, когда ее и впрямь затейливые коллекции одежды пришлись кстати новым леди нового, потянувшегося к красотам государства. Но вот отвоевывать свое место под солнцем расцветающей отечественной моды высокого полета Ларисе пришлось не просто. К счастью, в ее характере проявились те качества, которые она – нежное дитя интеллигентной семьи – в себе и заподозрить не могла: умение толкаться, упрямо идти к своей цели, глотая обиды и пряча подальше угрызения совести.
Но главное все же состояло в том, что Лариса была совсем не бездарность. Лепить из повидла пули научила ее та скупая на радости действительность, в условиях которой формировалось ее творческое кредо "в человеке все должно быть красиво". Про тело и душу все знали, про одежду забыли, производя швейных монстров на конвейерах многочисленных швейных фабрик.
Как-то, отдыхая с родителями на Черноморском побережье, Лариса поспорила с прикинутым во все дефицитно-импортное ухажером, что сумеет выглядеть не менее элегантно, чем Софии Лорен на каннском фестивале во всем, что угодно, кроме продукции фабрики "Красная большевичка". Ухажер принес исходный материал – найденный на берегу, дырявый и пропахший морем мешок из какой-то колючей дратвы. Ларисе не понадобилось даже ночи на превращение "тыквы в карету". Уже вечером, тоненькая и загорела, она вышла на приморскую набережную в новом туалете. Конечно, это был не стиль великолепной гранд-дамы экрана Софии Лорен. Но многие королевы гранжа отдали бы за этот шедевр наскучившие туалеты Версаче и прочих Живанши.
Да, ей нравилось преображать отвратительное в прекрасное, жалкое в поражающее воображение. В общем – она чувствовала себя волшебницей, превращающей одежных золушек в принцесс.
В бедноватые совковые времена Ларису останавливали на улице дамы, просили продать то перешитый из дубленых тулупов жакетик, то невероятно стильный костюм из матрацного тика. А уж вязаные вещи под руками Ларисы обретали особый шик, что тоже было совсем не просто.
Вначале надо было купить несколько мотков дешевой тесьмы, потом долго ее распускать. Зато таких цветов и такого качества шерстяной пряжи в магазинах никто никогда не видел. Было кое-что и у "несунов". Но финансы молодой семьи "пели романсы". Андрюшка в ординатуре получал 90 рублей, а 40 давали на поддержание жизни родители. А сколько надо было? Вадьке на детсад – отстегивай, за кооперативную квартиру взносы вноси. А она сама – студентка, да еще с фантазиями. Бутылка с молоком стоила 30 копеек, без молока – 15. И надо было всегда точно рассчитывать, сколько сдать пустых, что бы хватило на полные, то есть и на кашу сыну, и на кефирчик Андрюше, который он бутылками выпивал на ночь прямо из горлышка, сорвав зеленочную крышку.
Одно было богатство – три книжных полки, заставленные коньячными бутылками, да какими! "Камю", "Наполеон", да все в фирменных коробках, не говоря уже об армянских пяти-звездных! Это зрелище наповал сразило вызванного прочистить раковину слесаря. Ему полагался трешник, но его не было, зато был предложен коньячный выбор. Крепкий и много повидавший мужчина так и сел на табурет, узрев в почти пустой молодежной хате такие сокровища. Ему хотелось попробовать и то и это. Так и просидел до утра с Андрюшей на кухне, дегустируя противные, но такие дорогие напитки. На всю жизнь запомнил мужик ту ночь.
Замужество Ларисы, конечно, многие считали мезальянсом. Отец – профессор-кибернетик, мать – экономист. Талантов у единственной дочери хватало, кроме одного – умения завоевывать поклонников. Длинноногая, тихая Лариса считала себя плохонькой, в компаниях отсиживалась по углам, случайных ухажеров с брезгливостью прогоняла. И тут явился он – на дачу к Татке Измайловой, празднующей двадцатилетие. Было уже поздно, и дым поднимался коромыслом к темным деревянным потолкам веранды, запотели цветные стекла, за которыми замерла снежная, голубая от полной луны ночь. Он вошел, на секунду задержался в дверях, наверно, присматриваясь в полутьме и дыму, и почему-то пошел прямо к Ларисе.
– Вы здесь всех знаете, леди, представьте меня. Я – Андрей Панкратов, хирург. – Лариса растерянно огляделась. Хозяйки дома – Татки, в самом деле, не было видно, наверно, целовалась с кем-то на втором этаже.
Лариса протянула Андрею похолодевшую вмиг руку, и он выдернул ее из трясины просиженного дивана. Они чуть не стукнулись лбами и долго смотрели друг другу в глаза с испугом и ожиданием. Ведь впереди у них была целая жизнь, и оба сразу это поняли.
Потом случилось незабываемое. Андрюша сел за старенькое расстроенное фортепьяно и заиграл щемящую мелодию из всенародно любимых "Шербурских зонтиков". Он никогда не учился играть, подбирал по слуху, но делал это с такой уверенностью и вдохновением, будто в прошлой жизни был, по крайней мере, Моцартом. Под эту мелодию и прошла их любовная история. Стала саундтреком лирической драмы под название "Доктор и модельерша". Спустя многие годы, стоило лишь Лариске услышать эту музыку, и где бы, с кем бы она ни была -являлся Андрюша – такой, как тогда – с волнистой каштановой прядью на лбу, глазами завоевателя и руками прирожденного музыканта. Этим рукам предстояло, однако, не извлекать гармонию звуков, им предстояло кроить, резать, пилить, зашивать. В сущности, супруги занимались почти одним и тем же – спасали и улучшали мир. Она имела дело с неживой материей, он – с живой. Но как далеко разнесло их течение!
Нет, Ларка вовсе не умела изменять, тем более не была корыстной стервой, как считала Альбина. Но уже мужняя жена и мать вдруг обнаружила, что умеет нравиться, даже когда совсем не хочет этого. Она демонстративно отталкивала мужчин, а Андрюша, оказавшийся свирепым ревнивцем, только сильнее вскипал. Появился стиль семейных отношений в жанре "бытовая драма" с определенными накрепко ролями: Ларка – шлендра, насквозь пропитанная капризными изысками своей профессии, он – лицо страдательное, обманутый муж. К тому же – доктор, фанат милосердия (по схеме известного рассказа А.П. Чехова "Попрыгунья").
Долгое время вымышленная ситуация совершенно расходилась с правдой, но однажды Ларисе надоело в надрыве доказывать свою правоту мужу – шлендра так шлендра! Оказалось, что вокруг, если приглядеться, полно достойных мужчин, и вполне обоснованную зависть вызывала участь ее подруг, имеющих экономически продвинутых супругов, а вместе с ними причитающееся современной изысканной женщине оформление: особняки, поездки, тусовки, драгоценности, шмотки. Лариса стала все чаще задерживаться в гостях. А куда торопиться? Андрей же все время проводил на работе, домой зачастую приходил злой, от него пахло спиртным. Потом он и вовсе переселился к своей прежней любовнице Альбине.
Выслушав наставления подруг, Андрея недолюбливавших, Лариса вздохнула с облегчением и полностью отдалась едва завязавшемуся роману. Ее избранник Олег Крушинский был преуспевающим художником, выставлялся в галереях Европы и Америки. Он имел именитых любовниц, скандальные связи, полную экипировку преуспевающего плейбоя – особняк, автомобили, экзотические поездки, впечатляющие гонорары. Однажды он привез особо истомившуюся по мужской ласке Лариску в свой обставленный по последнему взлету дизайнерской мысли особняк и пал к ее ногам.
– Красивых женщин много. Умных тоже. Красивых и умных – завались. Ты – единственная и неповторимая. В бессонные ночи я написал пять твоих портретов!
Шедевры тут же были представлены ошеломленной избраннице гения. Изображенные на них существа могли быть кем угодно, но Лариса узнала себя – свою ломкую нежность и беззащитность, свою пронзительную жажду жизни, свой тихий свет, видимый лишь натурам утонченным и понимающим. Олег оказался одним из совсем немногих, умеющих ловить таинственные отсветы мироздания в предметах обыденных и запечатлевать их в текучих, неподвластных логике формах. Казалось, родственные души нашли друг друга, слились, чтобы никогда не разъединяться. Но их история, в которой были и травы Прованса, и замки Луары, и холмы Флоренции – все же завершилась. Причем, не лучшим образом – приехав как-то к Олегу без предварительной договоренности, Лариса попросту застала его с другой.
– Знакомься, это Даша, – представил Олег голое плечо и взлохмаченную голову лежащей рядом девчонки. – Я написал пять ее портретов. Хочешь взглянуть? – любезно предложил он, не поднимаясь с широкого ложа.
Лариса заперлась дома и стала стремительно опускаться -не причесанная, в застиранном махровом халатике она часами сидела на кухне, слушая радио "Маяк". Телевизора она избегала – боялась увидеть приятные сообщения о художнике Олеге Крушинском. Сидела голодная, забыв про питательные кремы и маски, про живущего на даче с бабушкой четырнадцатилетнего балбеса Вадьку. Однажды в раскрытое окно влетела музыка – нежно страдающая мелодия "Шербурских зонтиков". Пронзило так, что пришлось брать у соседки сердечные капли. Стало ясно: есть Андрей и никто, совершенно никто больше не нужен! А то, что было, – было испытанием, его надо замолить и забыть. Она позвонила Панкратову, и он примчался. Супруги обнялись и долго стояли посреди кухни, боясь разомкнуть объятия и потерять то самое главное, что наконец-то сумели понять.
И что? Держали, держали они свою жар-птицу, но все же упустили ее. Совершенно непонятно, когда и как это произошло. Медленно и мучительно уходило доверие друг к другу, испарялось, превращаясь в равнодушие, бережное сострадание, нежность. А взамен этих благородных, с таким трудом взлелеянных "растений" нагло прорывались сорняки раздражения, злости. Теперь уже вновь одинокой Ларе надо было показывать свое счастливое женское лицо сразу и Андрюше, и Олегу. Ради этого она вращалась в бомонде, брала подношения от богатых поклонников, афишировала свои наиболее одиозные связи. Даже Виктору Кирюхину – другу Андрея – на каком-то банкете наплела с три короба о своем женском счастье. Нет, не брошенная она жена, не забытая возлюбленная! Процветающая, благополучная, вполне самостоятельная дама.
Лариса засунула в пакет белоснежный длинный пеньюар -на всякий случай. В Домбае будет отличная компания и ожидается появление Олега. Наверняка с новой красоткой. Тем лучше, тем ярче и успешней должна выглядеть она – отвергнутая им женщина. Похвастать было чем – ее последнюю коллекцию отобрали для показа в Париже, с ней едет испытать в горах новейшую слаломную экипировку молодой и очень удачливый бизнесмен... Отлично! Все просто великолепно! Лариса уже хотела швырнуть пеньюар в сумку, но разложила на коленях и заплакала, роняя слезы на нежное, собственноручно сделанное шитье. Сегодня она позвонила Андрюше, и какая-то медсестра, определенно одна из его пассий, сказала, что он серьезно болен.
"Сговорились!" – решила Лариса, растравляя воображение картинами супружеской измены в начальственном кабинете мужа. И позвонила еще раз. Решила: если Панкратов ее позовет – она бросит все и помчится в эту треклятую клинику, будет менять компрессы, горшки выносить. Он говорил отрешенно, с полным безразличием к ее жизни. Он был так далек от нее.
"Ну и пусть!" – Лара швырнула пеньюар в сумку, быстро оделась, взглянула на стильные и очень дорогие часики на тонком запястье и спустилась к ожидавшей ее машине. Заехавший за ней Гарик – бизнесмен и заядлый лыжник – сидел в своем БМВ уже полчаса. Заметив вышедшую из подъезда Ларису, он выскочил на снег, чтобы распахнуть перед ней дверцу:
– Опаздываешь, красавица!...
Задрав голову, Лара посмотрела на темные окна своей квартиры, секунду поколебалась и юркнула в салон. Все кончено. Окончательно и бесповоротно.
В кабинет заведующего тихо постучали...
– Войдите! – пригласил Виктор.
Дмитрий Дмитриевич и Владимир Никифорович выглядели мрачно. За их спинами, как показалось Андрею, мелькнуло лицо Масият Магомедовны. Похоже, что ее заметил и доктор Сер-гунов и тут же, прямо перед ней, захлопнул дверь. Он что-то пробурчал себе под нос, похоже, недоброе. Дмитрий Дмитриевич же, широко улыбаясь, даже слишком широко, направился прямо к кровати и разразился страстной тирадой:
– Андрей Викторович, голубчик, это что вы задумали? Что случилось, мой дорогой? – Дмитрий Дмитриевич похлопал его по ноге. – Нет, нет, мы категорически против с Владимиром Никифоровичем. Нам, очевидно, придется издать приказ, запрещающий вам болеть. – Довольный своей шуткой, он еще более заулыбался. И начал рассказывать об охватившем коллектив волнении.
– Даже кровь предлагают сдавать прямым переливанием, а если надо – отдать кожу! Вот это народная любовь. Завидую.
Кефирыч же стоял молча, сурово поглядывая на Виктора. Как только наступила пауза в монологе Дмитрия Дмитриевича, он не сдерживаясь, неожиданно для всех, злобно произнес:
– Как вы могли доверить мальчишке такую операцию? Как вы, Виктор Евгеньевич, – опытный специалист, могли уступить свое место у стола этому юному авантюристу? Вот вам и результат вашего товарищеского отношения к своим сотрудникам, Андрей Викторович! Сколько я вам раз говорил, не распускайте их! Главное в хирургии, вы же знаете, была и есть дисциплина!