* * *
Я нашел ее под вечер следующего дня. У большого дерева маленький стонущий сугроб. Я упал перед ним на колени, обнял этот ненаглядный сугроб, слабое дыханье, комочек тепла, согревающий меня в стужу, припал к нему, чувствуя, как в нежности каплями исходит лед внутри меня.
- Ты? - услышал я. - Родной мой… ты… ты… милый мой… любимый…
- Надо встать.
- Не могу.
- Надо встать… По такому снегу нести невозможно.
- Я не могу…
Смотрю на нее: в унтах, в рукавицах, в ушанке, за плечами рюкзак, не набитый, но все же полный… Далеко собралась, а куда?
- Зачем ты это сделала, дурочка?
- Хотела посмотреть, что за деревьями.
- Насмотрелась?
- Деревья…
- Спички взяла?
- Нет.
Я зарычал в бессильной жалости.
- У меня чай… возьми… - прошептала она.
Снял с нее рюкзак. И, правда, чай в термосе, банки, нож для них, печенье.
- Ты голодный?
- А ты?
- Я печенье…
Вскрыл банку с тушенкой - снег вокруг поплыл от голода. Цепляю вилкой - одну вилку ей, одну мне. Кормлю как ребенка, а сам стыну от безысходности, простить не могу…
Заставил выпить, ожила немного, порозовели губы.
Отогнул жестяной рукав, глянул на компас, повернул руку: север о там, за поваленным деревом. Но как мы выйдем на этот север? Намного ли в стороне? Куда запетляли мы?…
Погиб один полярник в ста метрах от склада с продуктами и горючим, не нашел в метели, замерз…
- Иди за мной, или я тебя брошу…
Она встала с трудом. Я перекинул рюкзак на себя, взял палки в одну руку, обнял ее, помогая делать первые непосильные шаги. Наверное, надо было привязать ее к лыжам и потянуть по снегу, но где веревка, чем ее тянуть?
Мы останавливались едва ли не каждые десять минут, и я что-то говорил ей, умолял, ругал. А между тем, не заметили как начало темнеть. Снег вокруг перешел из мутного неба в черное, вот и все.
- Я лягу, - сказала жалобно далеко позади.
- Я брошу тебя! - Не оглядываюсь, иду, всем видом своим решительный, злой, непреклонный.
- Куда же ты?…
Она шла и шла из последних сил. Но когда сопенье позади пропало и скрип снега вдруг затих, пришлось повернуть.
Я тер ее руки, болтал за плечи как мешок, просил подвигаться, попрыгать. Озноб охватил ее. Тогда я воткнул в снег бесполезные палки, заставил встать позади меня, охватить за плечи, как сумеет, привязал ее к себе моим шарфом.
Надо было бросить рюкзак, но сделать этого я не мог, перевесил его на грудь. И мы пошли мучительно трудно и неуклюже в темную бездну леса, чуть под уклон…
Как виденье вставал перед моими глазами костер, чудилась палатка, спальный мешок, спички… Все было там, в нашем единственном обетованном поселке, только там. В белой черноте, вдали…
Но эта чернота и спасла. В ней просияла, как в заиндевелых ресницах, слабая звездочка, много левей того направления, куда мы шли…
Я взял ее на руки, оставив на снегу палки, медленно понес, уже не скользя - передвигая застывшие колени.
* * *
В доме блаженно тепло.
Свалился, пытаясь положить ее на диван, колени сдали. Мне бы уснуть на полу, не вставая. На сутки, на пять, но я перемог себя, включил свет.
Пока не растаяли наши одежды, сбросил их на пол. Раздевать ее было трудно. Что с ней творилось, не знаю. Обморок или необоримый сон? Или так заморозилась? Но я испугался. Жутко сознавать неодолимое желание увидеть у подъезда скорую помощь, неотложку, врача в пальто поверх белого халата - и гнать виденье, сознавая, что кроме снега и ветра на свете ничего…
Из кухни принес бутылку водки, сорвал зубами нашлепку; плеснул на ладони, только дошло тогда - еще не раздета. Начал раздевать ее, как ребенка, снимать холодные тряпки. Вижу под ними солдатское белье, такое нелепое на ней, казенное белье для дальней дороги. От меня бежать хотела, от меня…
Может быть, совершаю непозволительное кощунство, но я снял с нее всё, начал растирать онемевшее в холоде невыразимо прекрасное тело, согревая руками, дыханьем, жалостью моей, нежностью моей, которым нечего стыдиться.
- Как тепло, - сказала она, приходя в себя, - как тепло…
Не удивляясь обнаженности, свету, моим бесстыжим рукам. Будто вернулось ко мне вновь обретенное сокровище… Я не преувеличиваю, не играю словами… Надо было видеть ее такой… потерять и найти. Я видел.
И благодарный за это, не чье-нибудь, а мое спасенье от кромешного одиночества, кинулся я целовать ее всю, не стыдясь ни глаз ее, ни света. Наверное, так не надо, наверное, когда пьянеешь от водки на ладонях, горишь, будто самого натерли огненным снегом…
- Что ты, сильный мой?…
Это уже не голос ребенка.
- Нежный мой… что ты?… не надо… не надо…
А руки увлекли меня властно и неотвратимо, губы замолкли на моих… безоглядные, неразделимые со мной, как одна радость…
Прости меня.
* * *
Сколько можно спать? Снег околдовал нас. Он завалил тамбур, не желая выпускать на улицу, разметал, завеял все переходы, наши осенние тропинки. На лыжах, иначе не мог, дошел до котельной, взял снеговые лопаты, отгреб тамбур, откидал дорожку сначала к оранжерее с котельной, потом к складу. В оранжерее сама включилась подсветка, потому что крыша перестала быть прозрачной. Снег лежал на всех домах. И как его убрать с оранжереи, мы не знали.
В такую снежную минуту, не кстати понял вдруг, что в нашем доме по вине лопуха строителя есть откровенный ляп. Забыл про водостоки…
Грустно стало: выходит, уже о весне думаю… Столько снега вокруг, так бело.
Конечно, можно завести бульдозер и сдвинуть, раскидать вселенский снег, сокрушить его неоглядную слепящую силу. Но зачем? Времени у нас - вечность, а греть мотор, мыкаться паяльной лампой не хочется. Все моторы в ангаре с антифризом, это я проверил. Северный вариант. И можно забыть о машинах до весны. Разве что аккумуляторы надо будет среди зимы как-то холить…
Начал выгребать снег с дорожки в сторону водокачки, чтобы выключить мои добрые софиты.
* * *
Ее полушубок, унты, рукавицы, шапка высохли после той снежной погони. Я помог ей одеться и вывел на прогулку. Наверное, так выводят гулять нашалившую маленькую девочку, не доверяя, боясь, как бы еще что-нибудь не выкинула без надзора.
Лес вокруг поляны безмятежен и светел, будто не он чуть не утопил меня, ее в снегопаде, не заморозил, не затерял навсегда в безысходности последних двух человеков, еще надеющихся на что-то.
Наивная простодушная белизна. Мертвой прежней хватки совсем не бывало, Чуть виноватыми выглядят кедры на самой опушке. Наши привычные кедры. Им совестно за тех других затаенно дремучих, дальних…
Я вижу в ее глазах виноватую нежность, и ни о чем не вспоминаю. Сон так сон. Бывает и пострашней…
Мы гуляем по торным дорожкам. Она со мной, рядом. Разве не это главное, самое важное?
В полушубке, в унтах моя виноватая хороша, как современная сельская модница. Теперь уже видно: все обошлось. Ни простуды, ничего. Завтра позову на лыжах в прямую по всей поляне, расчертить ослепительную белизну из конца в конец…
Она смяла в руках, слепила снежок, бросила в меня, шутя, улыбаясь мне. Я неловко повернулся, и комок снега залепил, мне губы. Она изменилась в лице, подошла близко, стала вытирать, отогревать губами, причитая нежные негасимые слова.
- Да что это со мной… что это я… неловкая, неумная… Прости меня, беду свою… я больше не стану… единственный мой…
* * *
Угадывал, что будет нелегким свидание с отражением всего, что стало далеким, покинутым, прежним. Но такого смятенья предвидеть не мог.
Просиял волнующим светом экран, давно желанным и так упрямо отодвигаемым светом… И я соединен с ним. Волненье соединяет нас. Волненье и свет, магический свет к настоящему, прошлому, будущему…
Если бы не это слово: прошлому…
Один мой замечательный друг, помню я, пришел ко мне потрясенный, говорил:
- Я только что пожал руку старому человеку, необыкновенному человеку. Подумай, он пожимал руку женщине, которую любил Пушкин! Всего лишь двое между Пушкиным и мной. Вот эта моя рука сегодня прикоснулась к Пушкину.
- Так дай мне скорее пожать ее, - ляпнул я, не видя как само негасимое Прошлое мелькнуло над головой моего замечательного друга, погасло, чтобы не являться тому, кто не достоин ее виденья.
Если бы не это слово: прошлое…
То, чего больше нет…
* * *
- Ты чего поскучнел? Где кино? Я пришла.
- Будет, - обещал я.
- Тогда не грусти.
- Я не грущу, я злюсь… Увидел западные города на этом экранчике, вспомнил школьного приятеля. Он туда подался… Хотел рай отыскать, где все на блюдечке подают.
- Ну такой рай, кажется, только здесь, у нас. И то непонятный, - улыбнулась она. - Больше нигде. А я так хочу из него. Туда, к нам не в рай…
- Ты хочешь… Он бежал.
- Обидели?
- Удрал за изобилием.
- За чем?
- Он из тех, кто не стерпит ни малейший перерывчик в изобилии. Все равно, в каком. В питании, в уюте, в уходе, в успехе, в поклонении. Чтобы текло к нему без промедленья, а иначе - караул… Все виноваты. Раздражает всё. Даже то, что всем, так ему казалось, до него было дело… Педсовету, профсоюзу, медикам, товарищам по работе… В индивидуальности своей побыть не мог…
- Ты шутишь? - отозвалась она грустно. - Что же творится? Как нам угодить? Мне, вот, не хватает… Паники сверху донизу, хлопот, суеты, охов, и ахов о моей персоне. Лишь бы не пустота, не равнодушие, не безучастие… Кто-то спешил бы кому-то звонить, доставать путевку для меня в санаторий… Никто не бежит, не звонит, не ахает, не тормошит… Все далеко…
Ни слова не говоря, поднялся, подошел и включил экран.
Включил…
* * *
Она с ногами забралась в мягкое кресло. На лице чуть ли не то же самое, что на экране: смена радости, печали, тревоги, узнавания.
Будто не было многолетней привычки-равнодушия к этому чуду. Словно, как и много лет назад, впервые открыл штору в неведомый, огромный, увлекательный, разный, волнующий мир… Ушел в океан людей, городов, машин, разговоров, столкновений, радости, горя, изумления, надежд, утрат, солнечных полей, хмурых лесов, ураганов, дождей проливных…
Смотрю на чудо, на воскресение мира, воскресение памяти.
Если бы рядом не шелестел видеофон. Если бы сквозняк мирозданья вливался к нам извне, через антенну, с неба над лесом…
О чем она думает, бедная моя?
До сих пор не знает, что птицы летели с юга на север. Птицы летели с юга на север… До сих пор не знает…
* * *
Мы смотрели документальные фильмы.
Как нарочно для нас двоих прислали сюда магическую, запись "планета людей…". Оставили нам, показать и напомнить весь, неделимый от края до края белый свет.
Мелькающие виденья сливались в ритме одной могучей мелодии, звали, притягивали к себе…
Люди пашут и сеют почти наяву. Летят и едут, лечат и строят, гуляют и состязаются, мечтают и вспоминают, и ничего не могут забыть.
Послушай, о чем говорит невидимый диктор на улицах большого столичного города, сменяя сверхъестественной властью нарядные улицы на битый камень и разрушенные дома, светлое небо на черный дым, ясный покой на лицах на смертный ужас. Новый город на прежний…
Чтобы им овладеть, вокруг него через каждые два метра стояли убойные пушки. Поля и дороги вокруг были накрыты железной броней танков. Чтобы к нему дойти, чтобы сокрушить или отстоять безмерное зло, рожденное в этом городе, каждую минуту погибали восемнадцать человек. Два миллиона сто пятьдесят семь тысяч минут земной человеческой жизни ушли на то, чтобы каждое мгновенье гибли восемнадцать человек…
От боли земля повернулась в другую сторону, подняла к небу каменные руки памятников, чтобы никогда это не повторилось. Матери ходят поклониться могилам, плачут всю жизнь, лишь бы это не повторилось… Невыносимое напряжение убитых и неубитых, нечеловеческий героизм - только бы это не повторилось…
Неужели все перечеркнуто, и сам Героизм никому не нужен теперь? Ни прошлый, ни будущий. Ни муки, ни подвиги, ни слезы? Потому что их, как насекомых дустом, легко смести одним ударом, обыкновенно, буднично… Со всем прошлым и будущим… обыкновенно…
Может быть, поэтому кричат с экрана, кричат и падают солдаты, которых больше нет?…
Куда же мы катимся? Куда мы катились? Или уже докатились?…
Наш мир, весь мир в кассетах, в роликах, в дисках, пленках… Все живое в одних копиях. В одних отзвуках и воспоминаниях… И то, если будет хоть кому вспоминать…
А на экране уже другие, новые дни, другие земли. Уютные города, колокольни, дома, виноградники, ухоженные дороги, мосты, автомобили, озабоченные, занятые люди.
- Неужели… - очнулся я от этого "неужели", она сказала, не отрываясь от экрана, - мы туда не попадем?
- Обязательно попадем, - поспешил успокоить я.
- Смешной… Разве так было? Хочу и готово, заказывай билет… Все это страшно далеко.
- Ты пройдешь по тем улицам, я добьюсь. По тем дорогам, - решительно заявил я, точно мне оставалось только поднести к уху телефонную трубку и сказать влиятельному знакомцу: "Слушай, обеспечь этой женщине визу на понедельник… Она такого хлебнула… При том она моя… да, да… жена…".
- Тебе часто приходилось бывать? - взглянула на меня благодарными глазами жена.
- Приходилось…
- Видишь, могли ходить, смотреть… А что я видела, что помню? Одни магазины… Выставки, галереи - все мелькнуло, не осталось…
- Иногда бывает не очень радостно видеть, - как можно будничней сказал я, на миг уловив затаенную грусть в этих ее словах. - Когда поехал первый раз, пошел в самую знаменитую галерею… Художники старинные, полотна великие… Ушел как избитый…
- Почему? - искренне удивилась она и повернулась ко мне, положив обе руки на левый подлокотник.
- Рассказывать никому не мог. Боялся, не поймут.
- А я?
- Тебе скажу… Не видел раньше так много картин с библейскими сюжетами…
Она улыбнулась:
- Не понравились мадонны?
- Там на каждую мадонну десяток сюжетов на избиение младенцев.
Очень дотошно и подробно… Железными цепями, дубинами, ножами, огнем, водой… Мастера великие… Реальностью по голове… Мне объясняли: это не от жестокости, не думай… В святых книгах тысячелетних много таких сюжетов… Ничего себе, святость… Потом ходил по городу, и все вокруг эту струну задевало. Читаю в газетах: парламент всерьез утверждает закон о порке детей… Ученый коллоквиум пугает перенаселением земли: ограничьте рождаемость, как можно меньше детей, они выживают нас… Прочел и удивлялся уже только тому, что правит ими всеми женщина…
- Я в тех местах не бывала. К нашим ездила…
- Вот, у наших однажды я был и вправду счастливым…
Это я не мог не рассказать… Огонек, согревающий память…
Маленькая страна… Воздух пьется, как виноградный сок. Я нигде не видел такой привилегии детства, как у них… Добрый культ маленькой личности… Куда ни ступи, всюду напоминания, хлопоты о них… Каждый взрослый мгновенно встает на стрёме, когда любой малыш попадает на улицу… Доверие к детям безграничное, уважение безграничное. Без малейшего заигрывания. Хотя по улицам бегает особый детский трамвай. Только детям разрешен вход… Едут в сказке. Артисты бесплатно с ними занимаются… Летает по городу яркий трамвайчик и звенит от смеха и радости… Вся улица вокруг улыбается…
Однажды пришел в один большой детский зал… Ребятам говорят: а не споем ли мы в честь нашего гостя?… Запели… Ни в одной мордашке не было той спокойной репетированности, какую часто видишь… Вам надо? Сделаем, что хотите. Вам, взрослым, надо?… Скажем и повторим, что хотите. А вообще-то нам до лампочки…
Там я ходил и буквально с головой купался в детскости, в свежести… Видел и детские сады с бассейнами, школы с автодромами… Но одним количеством школ и дворцов такое не вырастишь…
Я рассказывал, думая развлечь ее. Она грустнела от моих воспоминаний больше и больше, сникала в кресле непонятно, почему.
- И я ходила бы теперь и глядела во все глаза: как люди живут, чем дышат, как детей растят, какие новости у них, какие заботы…
- Прости, я тебя огорчил? - виновато спросил я.
- Что ты, - смутилась она. - Ты перенес меня туда, - кивнула в сторону окна, где, наверное, виделись ей желанные дали. - Мне бы те огорчения…
Провела пальцем по закрытым глазам. Кассета кончилась. Я встал, чтобы найти какое-нибудь кино и выключить на время экран.
* * *
Выключил телевизор… Просто и легко. Это раньше было так легко…
Мне трудно гасить, выключать, останавливать виденья в глубине, плывущей в самую дальнюю даль…