* * *
За столом больше молчали. Правда, хвалили хозяйку, ее цветы, которым она помогла такими стать, фирменный хлеб, настоянный травами чай, варенье…
Лишь один я понимал, как она рассеяна и возбуждена, как нездоровится ей, как хочется лечь и закрыть глаза.
- Ну, до чего же благодать у вас. Я бы ни за что не уехал. Камин, цветы, снег, воздух, тишина, - говорил Академик, щурясь на треску чий огонь.
Пить никто не стал, вино вернулось в холодильник.
Она сказала, что ей нездоровится, попросила у всех прощенья, хочет прилечь. Если кому-то вечером что-нибудь понадобится, то все на кухне и в холодильнике. Пирожки с капустой и черной смородиной в духовке плиты.
Неугомонный Академик намекнул о возможности побыть одному. Все разошлись по своим комнатам. Я нашел в столе новую чистую тетрадь и не заметил, как просидел над ней до ночи, не столько заполняя страницы, сколько прислушиваясь к тому, что делается в холле, прислушиваясь к сумбуру в моей душе, в моих воспоминаниях.
Академик тихо и яростно шумел, доказывая, что никого нет, и он останется тут, пока вылетит группа… Да, ночным сторожем… Передавал наши телефоны.
- Спросить Валю… Я сказал, мальчика Валю… Ничего, разбудите… немедленно…
В Москве, наверное, только-только начиналось утро.
Долго, очень долго принимал он какие-то сведения, заставлявшие хрипеть в микрофон, ходить по комнате, не спать всю ночь.
Рация гудела, потрескивала, звучала далекими живыми голосами. От них, а может быть от расстояний, которые преодолевали они, я вдруг всеми своими клетками ощутил как что-то огромное, надежное, привычное, крепкое встало рядом со мной, прикрыв меня от всех бед и горьких волнений. Что-то мое. Навсегда мое.
* * *
Уже под утро я видел бредовый ломающий сон. Вертолет уходил от меня в небо, наклоняя вершины леса ревом двигателей. Уходил от меня, оставляя на снегу поляны. Сдавленным горлом я не мог сказать ни слова, только загребал руками воздух.
Улетали все. Она была с ними, там… И говорила или кричала сквозь глухое стекло, свист и гул моторов то, чего я не слышал, но понимал по губам ее, как понимают глухие люди…
"Прости меня, я к тебе не вернусь. Я скажу ему, это его ребенок…".
Не может быть… Не поверит… Не может быть! Хотел крикнуть я, но голоса не было…
"Есть люди, которые не умеют не верить…", - услышал я неслышимое в лязге металла…
Проснулся от грохота, в окно увидел, как поднимается вертолет, выскочил раздетым в коридор. В холле сидел Академик, и я вернулся, чтобы одеться…
Он как будто не покидал рации. На столике мои тетради. Чашка с недопитым чаем.
- Я сказал вашей хозяйке, вот и вам скажу. Все рады, что вы живы и здоровы. Мальчик просил приехать как можно скорей. Говорят, расплакался… Женщина тоже, - добавил он тише обычного.
- Что? - не расслышал я.
- Женщина у вас дома переживала… - Повторил он и отвел глаза. - У нас мало времени. Вертолет ушел к озеру. Когда вернется, возьмет вас. Погода кедровая. Тянуть не стоит.
Он заметил вопросительный взгляд.
- А у них такой жаргон. Березовая погода - значит, ветер пошатывает березы. Еще не лихо. Начнет пошатывать кедры - пошло к пятнадцати метрам… Присядьте, пожалуйста… Разволновали вы меня… Присядьте.
Я сел в кресле напротив. Академик потрогал мои тетради.
- Вы очень помогли себе, дав мне прочесть…
- Мы на подозрении?
- Совсем не так. Но вы здесь, а людей все же нет… Хочу предложить вам… Не отказывайте сразу, подумайте… Передайте - их мне для работы. Я сделаю копию на машинке и верну вам почтой. Когда-нибудь, возможно, постараюсь, конечно, при вашем согласии, напечатать книгой.
Это меня удивило.
- Книгой? - переспросил я. - На книгу желания нет.
- Вы одичали тут совсем, - улыбнулся первый раз Академик. - Издание книги, как лотерея. Появится желание, пропадут возможности… А я вам помогу.
- Зачем? - спросил я.
- Мне кажется, это уже не ваше личное дело. Документ. Общий. Для многих.
- Я не понимаю.
- Конечно, вы ничего не поймете, пока я вам не объясню… Садитесь поудобней. Тремя словами тут не обойтись… Ваши догадки и предположения все передо мной, как на ладони, - он тронул тетрадь. - А вот послушайте как на самом деле… Постараюсь быть кратким… Вы случайно попали на объект омского отделения… Тут заложен, условно говоря, очаг выживания. Опыт, эксперимент по изучению условий, в которых могут оказаться люди в ходе… в ходе предполагаемой, допустимой общей беды… Очаг выживания, где сохранится жизнь, откуда пойдет на восстановление и развитие, где могут найти опору уцелевшие… Все, конечно, условно… Задуман очень сложный комплекс по изучению всех данных: психологических, физиологических, материальных, бытовых, пищевых… По сохранению научно-технической, культурной и прочей информации. От машин, приборов, технологии, до книг и микропленок…
- Что-то вроде Ноева ковчега?
- Если примитивно, да, - не очень довольным тоном сказал Академик. - И такие опыты заложены в разных местах, стратегически не актуальных и в меру безопасных… Во льдах Арктики, в тундре, например…
- Вы, ученые, тоже паникуете?
- Не иронизируйте. Мы не паникуем, - отвел, мой выпад Академик. - Удачен опыт наш или неудачен - время покажет. Но я всегда протестую, слыша иронию… Привыкли, даже предполагая беду, относить ее вдаль. Ну, будет и будет. Как шум на улице. Но по ту сторону окошка. Не очень беспокоит.
Академик машинально открывал и закрывал мою тетрадь.
- Прилетим в город, покажу вам переводы напечатанных за границей меморандумов, как они там их называют… О спасении нации после того дня… Меморандумы не дилетантов, не простаков, не юмористов. Могучие секретные службы всерьез напечатали, например, такую рекомендацию: выгонять из бункеров больных и старых, то есть уже как бы обреченных… для поисков еды остальным, здоровым пока… Ведь всем известно, где-то уже давно копают бункеры. До юмора ли тут? Разве можно и нам сидеть, сложа ручки, медлить, ждать, ничего не проверяя, не отрабатывая?
- И собрали тут барахла… Все нетленные ценности?
Академик протестующе поднял руку.
- Но речь идет об эксперименте… Надеюсь, вы не барышня, слов не испугаетесь… Так вот, если пшеница на полях, рыба в реке, дичь в бору, яблоки на ветке - все будет антижизненно и смертоносно? Тогда как?… Придется ведь, прежде всего, накормить уцелевших, одеть, обуть, подлечить. Затем наделить приборами для связи, для поиска подобных себе… Разве нельзя допустить, что после дня Икс невозможно станет найти одну обыкновенную живую яблоньку, или целехонький транзистор, пчелу-медоносицу, или книгу?… А это все огромные человеческие ценности. Любая денежная стоимость - не главное…
Он снова открыл и закрыл мою тетрадь.
- Малоценного тут ничего нет… Будний кирпич - не великое творение человека? Транзистор - не симфония разума?… Только недоросли могут видеть в этом одно шмотье. А в масле и консервах одну закуску… Вы не замечали, - он помедлил, - что и раньше пренебрежительное хроническо-ироническое отношение ко всему вело к большим перекосам?… Уцелевшие проклянут, если обнаружат вместо еды одни самые нетленные культурные ценности.
- Все равно жутковато, - возразил я, - нет оптимизма.
- Я в детстве моем даже слов дантиста боялся. Но врачу ни слов, ни дела своего бояться не дано… Работа нами задумана серьезная, важная, только вот идет ли как надо?… Полезно будет услышать, узнать мнение других. И ваш дневник мне очень понадобится… Волей-неволей попали в орбиту… Я, например, добьюсь выплаты вам обоим академической зарплаты за все дни.
- Спасибо…
- Для меня лучшего "спасибо" не будет, как ваши тетради, - настаивал Академик. - Вы упредили мои кое-какие раздумья. Итоги, если хотите.
- Пока неясно.
- Возможно кому-то из нас видней… Только не обижайтесь, прошу, если откровения в чем-то вас оцарапают.
- Не обижусь.
- Верю… Я с вами очень хорошо познакомился. - Он открыл и закрыл тетрадь. - Вы же меня совсем не знаете. Но я постараюсь быть похоже откровенным… И так, представим себе: оно случилось. И вы попали в замкнутый уцелевший мирок… Человек неглупый, добрый, обыкновенный, как все, невыдающийся ничем, в меру тонкий, в меру мнительный, хорошо информированный столичный горожанин, кое-что умеющий. Только вам сразу делается неудобно в мирке. Оторванные от нагрузок большого людского мира, вы почти машинально пытаетесь чем-то заменить их. Поэтому добровольная нагрузка ваша так велика, почти не по силам. Двухэтажный дом… И кажется вам, подмена вот-вот сработает. Не станет, не будет пустоты… И не срабатывает. По многим страницам это видно…
Голосом, остуженным бессонницей тихо убеждал он меня.
- Вы упрямо хотели сохранить в себе ощущение, что все, как прежде. Мир никуда не делся, не сгинул, не пропал, а вы живете всеми его болячками. Воспоминания необходимы вам для равновесия, для избавления себя от пустоты, необходимы как все деловые заботы, ваши надежды, ваши устремления. В каждой мелочи вы тянулись к видимости крепкой связи, неразделимости с миром. А утоления для вас не было ни в чем. Ни в делах, ни в самой памяти. Очевидно и быть не могло. Если жизнь лишь на экране да в памяти. Когда и сама память под угрозой… В руках оставались как бы одни осколки, обрывки, фрагменты самой жизни… Ее не заменить, пустоты не заполнить никому, кто бы в этом очаге ни уцелел. В пустоте самые добрые всходы зачахнут…
На мгновенье он прислушался к тому, как звучала рация, машинально закрыл тетрадь.
- Но посмотрим дальше… В мирке есть все, что хотите, чего и на вольном свете не всегда бывает. Почти, как в доброй сказке, старинной детской сказке. Живи себе, казалось, не тужи. Отдыхай, наконец, от нехваток не очень организованного мира. Пользуйся вдосталь, наслаждайся, утоляй. Но вы, с милой вашей спутницей, почему-то комплексуете. Рветесь, так или иначе, из этого мирка. Но куда? Снова к ним. К разным, трудным, иногда очень сложным, неустроенным людям. Сложности вас перестали пугать? Или не можете вы без них, без людей? Даже в раю не сможете? Как бы трудно с ними ни было…
Он замолчал, довольно долго о чем-то размышляя. Не выключенная рация тихонько звучала, маня, притягивая к себе, дальними голосами тех самых людей, о которых он словно и говорил.
- В мирке приходит к вам, - помедлил, - самое человечное… Тоже не приносит, извините, живой радости… Вы храните ее, вы боитесь, как бы этот мирок не позволил вам окунуться в простенький откровенный цинизм… И большой мир не безгрешен. А вы, при всем видимом душевном и прочем благополучии, которое можете сами уберечь от всякой грязи, так и рветесь к нему, к миру, к его сложностям… Не потому ли, что среди людей сама нежность, сама любовь делается живой, какой бы трудной она ни была?…
- Вам так видится?
- Не иначе.
- Грустно.
- Грусть не самое большое зло. Бывает хуже.
- Например?
- Когда все до лампочки…
Мне стало тоскливо от его слов. Очень хотелось подняться и прервать на этом беседу.
- Потом, - услышал я, - простите меня великодушно, я читаю: вы ждете ребенка… Но ваша откровенность именно здесь наиболее грустна и горька… Почему?… Вы и сами, конечно, понимаете. Не будет у этой радости будущего. Без людей, без нашего земного мира. Даже великие необоримые силы, вроде отцовской нежности, не заменят его, не спасут от глухоты отторжения…
Мы с минуту не говорили ни слова.
- Так все мрачно? - то ли спросил, то ли возразил я. - Ни огонька, ни света?…
- Ну, полно, далеко не мрачно. Если видеть между строк… Вон, мальчонка ваш, то в одном санатории мелькнет, у речки, то на пляже, у моря… И света много, и тепла. Я вам потом и про них, если сумею, скажу.
- Не хочется оставлять вам тетради, - как бы извинился перед ним я.
- Не убедил, моя слабость… Верну их вам тут же. Они ваши. Я бы тоже, наверное, не дал свои. Но ведь я лишь прошу оставить их мне хотя бы на время. Думается, вы догадались почему. Я предъявлю их как записки участника-исследователя некой научной экспедиции. - Он улыбнулся второй за все время нашего знакомства раз. - Как документ, определяющий бесполезность продолжения опыта в прежнем виде… Нет и не может быть очага выживания, если в нем не выживет все человеческое, все доброе, умное, все без чего мы не умеем дышать и мыслить. - Голос окреп у него. - То, что я, при всем желании не могу спрятать ни в какие сундуки, ни в кассеты, ни в пленки. То, что не мыслимо без людей, без общения с ними, и человек не мыслим без них. Он открыл тетрадь.
- Пусть мои коллеги услышат, увидят вас на этих страницах… Да что они? Хотел бы, хочу, не скрою, чтобы это прочли обыкновенные люди, женщины, мужчины. От которых мир наш в конечном итоге зависит… Вы только прикоснулись к возможной беде, вам стало не по себе. Холодно, жутковато. Утрата человеческого, даже в малой степени, большая утрата. Вот и нужно поколебать всех, кем владеет беспечность и равнодушие. Нужно прикосновение. Понятное для каждого. Не с глобальных высот, а с очень близкого… Прикосновение книгой… Надеюсь уговорить на книгу.
- Для книги нужен герой. Не такие скучные люди, как мы.
- Вы неисправимы, - качнул он обнаженным теменем. - Вам уже намекали, что кто-то хочет выглядеть красивым? Не правда ли?
- А почему я должен себя выставлять на потеху? И ни в чем невиновную женщину? Сами придумали из ничего беду и путного не совершили. Как мыши при складе ели, пили. Ну, строили что-то, ковыряли землю, вспоминали не очень веселое… Но она ведь не такая. Не могу показывать ее неувлекательной… Дневник одно, книга - другое… Сочиняют их, украшают… Я не фантазировал.
- Потому и прошу… Мне кажется, вы могли, шутя, насочинять, что другим и не снилось… Но лесных пожаров не хочу, не поверю, а приключения мысли есть. Их не сочинишь. Движение души не сочинишь. Мне обыкновенный человек нужен, самый обыкновенный, земной. Для всех понятный. Для всех. И нашим и не нашим. До них не дойдут книги-лозунги, не дойдут герои-лозунги. Уклад мыслей не тот… И лозунги проникновенны только на баррикадах. Не ко времени - легко истираются…
- Даже при моем согласии, надо будет многое вынуть.
- Не вижу. Честно говоря, не знаю, какие страницы отбросить. Не приемлю от вас утраты обыкновенности. Ни в чем… Давайте сделаем так: вы называйте их, а я, как могу, в меру моих нелитературных способностей, упираться буду, оберегать от виновника. Сумею - ладно. Если не выйдет, ну что же делать.
- Неужели непонятно?
- Хотите сказать: интим не разбазаривают?
Я кивнул.
- Давайте будем бережны к интиму. Придумаем псевдоним. А?… Назовем все это сказкой, фантастикой, грустной шуткой? Снимем важные для вас имена, фамилии. Так сделаем, что кто-нибудь и усомнится: а правда ли все это?…
- И скажут вам: интимное для занимательности накатал. Женщину свою обнародовать не пожалел.
- Вы что, серьезно? Для завлекательности? Думаете, в наше время такой уж очень прямой откровенности, можно кого-либо взволновать словесным описанием интима? Да ерунда! Никого. Ни одной души. Начиная едва ли не с восьмиклассников… Того и гляди, сексологию станут им преподавать… Картины, может быть, еще волнуют, экран… Делает потихоньку слизняков, пресных и равнодушных. А вы… Если ваше…
Он явно подыскивал дипломатичные, слова, но какие тут могут быть… - Если ваше неравнодушие не осталось евангелическим… Я говорил… Доходит земное… горькое… задевает и ранит… Одна благость никого еще ни в чем не убедила… Оставьте женщину, какой была. Ведь она увлекательна, как человек увлекательна. Простым глазом видно.
- Даже без приключений?
- А что, нельзя без них?
- Книге, наверное, нет, - предположил я. - Читать не будут.
- Не пугайте… Знаю один современный роман. Этакий сериал. Что ни типаж, то сгусток стрессовых ситуаций. Переплетенья между ними сгущенные, стрессовые. Но вот беда, мной, обыкновенным читателем вдруг тоже овладела стрессовая усталость от всего этого пережима, когда для завлекательности железнодорожные стрелки, не знаю ради чего, отогревают лютой зимой не костерком хотя бы, а собственным телом. Чью-то служебную глупость пригрел-отогрел… Героика наизнанку… Ощущение где-то уже давно и лучше использованной крупноблочности… Меняй блоки, переставляй стрессы с места на место - ничего не изменится, не потеряется и не прибавится… Беспредельная выносливость подается как неизменная постоянная величина, за которой можно спрятать любое разгильдяйство.
- Но там профессиональный писатель. Ему видней.
- А мне что? Пускай себе важно стоит на полке, хоть золотом тисненный. Из блоков душу не сделаешь… Рельсу телом отогревать - это, пожалуйста, ходко, броско. Сочинить произведение под названием борщ для ближнего своего - не увлекательно, буднично и мелко… Но борщом пожалеть можно человека, обласкать, утешить. А рельсой как утешить?… Вот и подумай, где свет и тепло?… В людском общении? В привязанности нашей? В доброте? В человечности? В отклике на малейшее движение души? В понимании одним другого? С полувзгляда, с полуслова?
Спрашивал он как бы сам себя, не ожидая моего ответа.
- Немыслимые редкости в наши дни. Такие великие будничные редкости, - подвел он черту. - Как много мы даем новых определений современникам нашим… Он и динамичный, реактивный, целеустремленный, хваткий, предприимчивый… Но о ком сказали мы однажды - милосердный, человечный?… Стесняемся или некого? Или не умеем видеть и слышать?… Удивлялся гений один из прошлого… Если бы люди на свое здоровье, на продление жизни потратили столько же сил и тысячелетий, как на приобретение, на стяжательство, на барахло, на карьеру - мы давно уже были бессмертны… Здоровье как нечто само собой разумеемое, пока есть. Оно дается даром. А все остальное нужно доставать, брать, хватать, искать, отнимать, воевать… Уже увлекательно… Здоровье невидимо, как воздух, и буднично, как воздух. До роковой минуты. Когда бесполезно кричать от ужаса и боли…
Вслух размышлял Академик.
- Эти самые слова я повторил бы о человеческой привязанности, обыкновенном общении людей… Невидимо, как воздух. Яркости нет, буднично. И слов ярких нет… Какие там слова? Невнимательность, обида, равнодушие… Вроде как: температура, одышка, анализ крови… Легко и щедро умеем делать одинокими себя, других, не понимая, какую базарим роскошь… До роковой минуты, когда бесполезно кричать от боли… Может быть, поэтому вы оба так внимательны к малейшей мелочи, жесту, взгляду, намеку, что вдруг очутились перед возможностью огромной утраты? А вам и на машины человечинки хватило, и на муравьев, и на цыплят, и на траву!.. Но в той жизни, как Вы говорите, на кого и на что хватало?… Способны ли мы так видеть и понимать не в стрессах, в обыкновенных буднях? Видеть и слышать ее, видеть и слышать его?… Почему в годы разрухи мы были добрее один к другому? Более внимательны и на все отзывчивы? Разве так уж необходимо дубасить нас по голове, чтобы не гасло в душе человеческое? Разве не надо нам беречь единственных и неповторимых своих, пока нет опасности их потерять, пока рядом они, с нами рядом, единственные, неповторимые.
Он ладонью своей накрыл тетрадь. Я слушал его, понимая, что хочет он убедить меня, будто видит все это между строчек.