- Но вот однажды короля укусила пчела. Он еще не успел закричать от боли, как рядом появился некий доброжелатель и рассказал, по чьей вине в саду разгулялись пчелы. Разгневанный король побежал в сад и замер на месте. По саду плыл божественный аромат. И человек в одежде прислуги мешал в котелке над огнем варево, легкий туман от которого хотелось вдыхать и вдыхать, и радоваться ему и смеяться.
- Что у тебя? - спросил восхищенный король.
- Хочу сварить яблочный мед, а не умею, не получается.
- Как не получается? - удивился король. - Дай мне попробовать.
И юноша дал ему свою деревянную ложку.
- Я никогда не ел ничего похожего, - сказал король.
- Но, ваше величество, не кажется ли тебе, что в аромате меда многовато приторности?
- Какой приторности! - закричал король. - Он тает во рту, как облако и росой освежает меня, как молдавское…
Она погрозила мне пальцем.
- Его тогда не было.
- Ах, да, его еще не могло быть, и король закричал совсем другое: ты будешь моим главным поваром! Я подарю тебе золотую ливрею. Триста больших дукатов и карету…
Новый королевский повар никогда не ходил в ливрее. Он посмотрел еду, которую варили на кухне, потрогал ее ложкой, вздохнул и попросил у короля позволения стать поваром через половину года. Король едва не приказал высечь привереду, но все-таки разрешил…
Я долил вино в ее стакан, мельком подумав: а если я перестану рассказывать, попросит ли она продолжения пустяка? Взрослая, хмельная, привлекательная, грустная.
- Почему ты умолк?
- В горле пересохло.
- Выпей со мной… Ты умеешь рассказывать… Я так и не успела тебя спросить, кем ты был в той, другой жизни?
- В другой? Не в этой?
- Пожалуйста, не придирайся…
- Моя профессия настолько никчемна и бесполезна теперь, когда мы… Я лучше доскажу тебе о сыне садовника.
- Доскажи, - согласилась она.
- Коламбель целыми днями что-то варил в котелке. Или вдруг не понятно для всех пропадал из города на день-два, на месяц. Он гулял по лесу, рвал таинственные травки, цветы, ягоды, собирал коренья, дикий мед, сухие ветки. Он уходил к берегу моря, чтобы встретить зарубежные ладьи и иноземными купцами, выпрашивал у них диковинные плоды, пряные листья, душистую кору для приготовления духов. Он спускали у берега на морское дно и рвал зеленые водоросли, набивал сумку прозрачными ракушками, черными крабами.
Дома юноша снова колдовал над своим котелком, варил еду, прибавляя к ней травки, сок винных ягод и граната, коренья, листья, зерна и орехи. Он замешивал тесто на соке заморских ягод и простокваше, на толченой коре, на тертом орехе, на яйцах и масле…
Придворные дамы открывали окна в замке, чтобы только подышать невиданным ароматом. И сам король, задолго до назначенного срока тайком подошел к дому садовника и не смог уйти. Жалобным голосом он умолял юношу дать ему отведать жареное мясо томленое в сметане пышный, как пена, хлеб, рыбу в лимонном соке, печеные каштаны в медовом соусе.
- Но, ваше величество, не кажется ли тебе, что мясу не хватает аромата луговой травки трилистника? В соусе нет орехов, тертых монастырских орехов с южной стороны дерева? У хлеба недорумянилась корочка? В медовом соусе хороши яблоки? Сок винограда хорош в прозрачной посуде, а не в глиняной кружке?
Бедный король упал на колени…
С этого дня все изменилось в королевстве. На солнечных долинах велено было выращивать виноград и выжимать из него сок. Бочарам велено было готовить бочки для виноградного сока. Гончарам велено было придумать прозрачную посуду. Алхимикам велено было забросить поиски Золотого Камня и заняться приготовлением закваски для теста. Каменщикам велено было строить новые пекарни, маслобойни, винодельни, таверны. Землекопам велено добывать глину и обжигать кирпичи. Плотникам велено было строить надежные корабли. Ткачам приготовить особую джинсовую ткань для парусов. Оружейникам - пушки для кораблей. Художникам нарисовать карты земель и океанов, чтобы отважные мореходы отправились туда, где растут невиданные плоды: гранаты, лимоны, душистые пряности.
Король выдал свою дочь за Великого Повара и, поскольку, самого короля тоже звали Коламбель, дал ему прозвище Коламбель Второй. То есть, равный королю. Но все потом решили: так принято, королям давать номера. И пошло: Коламбель третий, Людовик четвертый, пятый, восьмой, тринадцатый…
Коламбель Второй никогда ни с кем не воевал. Пушки у него были только для торжественных салютов. Он хорошо знал, кто и как сделает никчемным талант художника-пекаря. Она сказала не сразу:
- Ты хочешь меня отвлечь? Но если по-честному, разве тебе легко?
- Нет.
- А я тем более… Хочу домой. Схожу с ума от этой неясности.
В ее "неясности" звучали близкие слезы.
- Ты очень добрый. Но…
- Я просил тебя не терять голову… набраться…
- Чего?
- Терпенья.
- Терпенья?
- Мудрости.
- Мудрости?… Что же мне делать каждый день?
- А что вчера делала?
- На тахте… ревела.
Право, я не мог придумать, как утешить ее.
- Тебе не кажется, у нас давно уже нет хлеба, настоящего хлеба? - сказал я.
- Но его нет.
- Есть мука, дрожжи, сухое молоко, вода. Есть хорошая кухня в одном вагончике.
- Я не умею печь обыкновенный хлеб.
- А ты попробуй.
- Корить не станешь?
- Не буду.
- И смеяться?
- Нет.
* * *
…Ночью шел дождь.
Ливень, которому не было предела. Шум благодатный, нескончаемый, теплый - как утешенье, лился в открытое настежь окно, по всем неуютным оголенным нервишкам брошенного людьми дома. В комнате, в коридоре, на лестницах, переполненных этим гудом, звенела темная разливанная свежесть, не давая никакой возможности проснуться, поднять голову, осознать себя в плывущем движении звуков и времени.
Мальчонка прыгал под этим дождем, и вода струилась по нему, и ладошки смахивали брызги с волос, отважные ладошки в четверть моей ладони.
Звоночек мой, он прыгал под нарастающим ливнем, и сама стихия начинала светлеть вокруг него от ясной радости. Он прыгал счастливый, как всё, что осталось около него, без меня, вдали от меня…
Если я подойду к тебе, если трону тебя - сон улетит и ничто не размоет, не выплеснет горькую боль во мне…
* * *
Утром я вышел из дома. Ее в комнате не было. На тумбочке рядом с убранной постелью отражал солнечные блики фонарик. И большая поляна вдруг открылась передо мной в сиянии таких же маленьких бликов, несметной россыпью голубых, оранжевых, зеленых, ослепительно белых солнечных бликов.
Они подвигнулись вокруг меня, следом за мной, переливаясь волнами-брызгами по хрустящему от них стеклянному лугу.
Муравьиный мостик в таких же каплях нежданно прыснул под ногами водяной пылью, чуть не сбросив меня в зеленую мокрую смесь радуги с травой.
Дождь летний, грозовой, ночной, благодатный дождь. Или он смыл мои нечеткие опасения, погнал, унес по ложбинам и стокам, или с удвоенной силой навеял издалека то, о чем я боюсь думать…
В лесу было так же мокро, но все неподвижно.
Как оно тикает, я услышал на расстоянии нескольких метров и подошел на звук, не пытаясь найти глазами тайник с подброшенным, упрятанным от себя самого наваждением.
Когда же ты перестанешь куковать? После каких проливных дождей, урагана, метели, снега?… Он тикал, мне показалось, громче прежнего. Или дупло, деревянное сухое дупло в сырой тишине леса так увеличивало звук? Не могу понять, не умею понять.
Совсем близко негаданно вдруг отозвалась на мое смятенье живая кукушка. Негромко и влажно и мягко в этой влажной лесной неподвижности. Один раз, другой, третий… восемь, девять, одиннадцать… Я припал к дереву, прилег на него, приник, обхватив руками, чтобы не опуститься, гладил смоляную морщинистую кору, сухую теплую шероховатую, добрую, как сухие ладони старого человека, гладил, шепча несусветное "как же так?., как же так?…"
Хрусткая смоляная пыль горчила на губах, вызывала непрошеные слезы. Оно склонилось ко мне, высокое прямое несгибаемое: наклонилось в мою сторону. Или я начал падать, и все качнулось, и я дрожу, а не ствол гудит и плачет смоляными слезами? Оно живое, мое дерево. Земная, слышная мне, дрожь течет по нему до самой хвои, до неоглядной вершины, сбрасывая на меня продрогшие капли…
* * *
Когда я вернулся, поляна встретила меня знакомым и долго не узнаваемым ароматом. Высохли в солнечной туманке мокрые блики на свежей траве. От земли повеяло теплом, и сами луговые травы, казалось, потеплели: такой шел от них теплый сенокосный дух. И тут я догадался: пахнет печеным хлебом!
Боже мой, пахнет печеным хлебом!
В открытой двери фургона-кухни стояла она с повязкой на голове из красного полотенца, с красным фартучком, с обнаженными по локоть руками, улыбчивая, как само летнее утро.
- Эй, Красная Шапочка, я тебя съем, - сказал я, пытаясь выглядеть беспечным и воодушевленным.
- Серый Волк, не ешь меня, - подыграла она. - Кто будет печь хлеб?
- А к чему тюрбан?
- Так положено повару. Вместо колпака.
- Но там и колпак лежит.
- Он мне совсем не идет…
Коротко и ясно.
- Как же тебе удалось? Пахнет на всю поляну караваем, батонами.
- Сама не знаю, - словно удивилась она. - Распустила дрожжи на две ложки муки, поставила млеть. Потом развела молоко, слила в одну миску, натерла - видишь, до сих пор плачу - лук. Смешала с мукой в тесто, налепила колобки, подождала и в печь…
Сказала "плачу", а сама хвасталась явно с удовольствием.
Он лежал накрытый белым полотенцем, свежий теплый хлеб. Маленькие румяные булочки с полосками на крутых макушках, простое, как само воспоминанье, чудо. Воспоминанье обо всем, что осталось вдали от нас и никогда не покинет нас.
Огромное удовольствие - прохладное масло по живому хлебу, настоянный свежий чай.
- Так пекла моя бабушка. Правда, я не все помню, забыла, но, кажется, так… И почему она пекла, если можно было купить в магазине?… Вот и спросить некого…
Машинально, для разговора, чуть было не спросил ее, почему некого. То ли бабушка далеко, то ли нет ее давно, бабушки… Но смысл обыкновенных раньше слов: ее нет, их нет, стал вдруг таким обостренным и шатким, опасным для нее, что я с подчеркнутым вниманием стал разглядывать картинки на стене вагончика.
Нагие цветные девушки удивленно смотрели на двух неуверенных в себе горожан, растерянных от всего, что свалилось на них, даже этом хрупком ощущении уюта, покоя, благополучия.
- Ты нисколько не хуже этих эталонных девчонок, - неожиданно сказал я, понимая, что говорю неуместную глупость, но это было единственным, что заставило ее улыбнуться.
- Что еще придумает Серый Волк? Фантазия твоя сильней меня.
- Советую почитать книги.
- У нас есть книги?… Не умела взять книгу, если на душе…
- Найди снотворную.
- Скучно… Любую книгу можно, как сон, отложить, захлопнуть и на полку… Вот бы так со всем этим: захлопнуть и на полку… Я тут не своя, привыкать не хочется, ничего не хочется, и захлопнуть, отложить не могу.
- Не привыкай, но киснуть зачем?
- На тебя надеюсь, а ты…
- Послушай, взрослая тетя, - сказал я, - неужели говорить с тобой как с маленькой? Ты большая, не правда ли?
Она виновато улыбнулась.
- И глупая, да?
- Маленькие глупыми не бывают.
- Тогда говори как с маленькой, - согласилась она довольно грустно.
- Подумать еще надо, о чем с тобой говорить. Большая не поймет.
- А вдруг пойму.
- Ой ли?… Вот попробуй ответить на то, о чем спрашивает маленький.
- Отвечу. Я прилежная.
- Скажи, хвастунья, какое чудо на свете самое удивительное?
В глазах ее мелькнуло скорее недоумение, чем интерес.
- И много у тебя таких вопросиков?
- Много. Только все не мои. Сынишки моего. Я на такое неспособен. Отупел с годами. Ни за что не мог бы спросить: не скучно ли дереву стоять на месте? Или другое… Почему взрослые не играют в игрушки?… Можно ли обижать больших?… Не больно ли ежику от колючек?…
Тут я увидел, как она просияла, как улетучилось равнодушие в глазах ее.
- А ты сам, - почти воскликнула женщина, - сумеешь ответить?
- С большим трудом.
Я засмеялся. Не потому, что слова были смешны. Если быть откровенным, душа моя может смеяться при каждом воспоминании о мальчике, о том разговоре с добрым и веселым доктором.
- Я тоже хочу посмеяться.
- Пришел доктор, послушал его и сказал: очень хорошо работает сердечко… Ребенок спрашивает: а кем работает сердечко?… Не улыбайся, отвечай.
- Не могу.
- И я думал, что ему сказать. Говорю: моторчиком работает. Наверное, моторчиком. Такой маленький живой моторчик. Он гонит по жилкам веселую кровь и никогда не устает.
- Но если так ответить, - снова улыбнулась она, - кто-нибудь спросит, а на кого работает сердечко.
- Браво, - похвалил я, - ты мудрая. Он почти так и спросил: для кого работает сердечко… Игра игрой… Ну, я говорю ему: для тебя, конечно. Чтобы ты никогда не болел. Чтобы тебе легко прыгалось, бегалось и смеялось… И для меня. И для моих близких, потому что когда ученый детский доктор сказал про мальчишкино сердечко, у меня весь день было хорошее настроение. Всем я говорил что-нибудь хорошее. Люди улыбались мне, и говорили своим знакомым тоже одно хорошее. Вот какой необыкновенный моторчик. Недаром говорят, у кого-то сердце доброе. Значит, оно работает не только для себя, но и для других.
- А ежик с колючками? - она по-детски сияла она.
- Ответил, но, кажется, невнятно… Ежу не больно от его колючек. Это хорошо, потому что ежик. А ты не ежик, и я не ежик, и мама не ежик. Если человеку не больно от собственных колючек, совсем плохо. Лучше тогда превратиться в ежа и удрать в лес, и шуршать где-нибудь в листьях и никому не показываться, никого не колоть.
- Осталось и про чудо мне, глупой, сказать.
Она улыбалась. Я заставил ее так улыбаться.
- Про чудо несколько дней решал. Какое чудо ни возьму, давно уже не чудо. Наконец, однажды утром, догадался. Просветление само нашло. Книга - вот неповторимое чудо. Бумага. Плоская, тонкая, ничего нет, а из нее сказки бегут. Простая белая бумага, но вдруг от нее ветер на море гуляет и кораблик подгоняет. Он бежит себе в волнах… И радость она тебе дарит, и даже грусть, и нежность, воспоминания, и возвращает близкое тебе, и далекое тебе… Ты легко попадаешь туда, где не мог быть, говоришь с людьми, которых давно уже нет…
Не заметил как увлекся. Лучше бы такое не произносил. Улыбки не стало.
- Давно уже нет, - повторила она. - Ты хотел, чтобы я книги читала? К этому вел?
- Они отвлекут, - не очень уверенно сказал я.
- От чего?
- Не усложняй. Не затем книги придумали, чтобы я тебя ими пугал.
- Но мне кажется, ты обо всем говоришь с грустью. Как об утраченном, оставленном страшно далеко, навеки. Будто жалеешь, и хочется тебе оглянуться куда-то. Все глядеть не наглядеться… Не от большой радости…
- Книги не утрачены. Поди взгляни, сколько их. Они с нами.
- А то, что было за ними?
- Что за ними? Типография? - пошутил я. - История печати? Увлекательная, как самый хороший детектив. Необыкновенная магия. Все из ничего… Был один такой чудак, половину королевства за книгу обещал. Потом, правда, передумал, и все потерял, и королевство и голову. Мудрости не хватило, которая в той книге была.
- Хочешь меня мудрой сделать? Не получится… Не верю я в твою безмятежность…
- Ну тогда мне остается преподнести ключик. Маленький, от оранжереи, - сказал я.
- Сорняки дергать?
- Люди спасибо скажут.
- Какие люди?
- Наверное, все они бородатые…