4
Обычно по воскресеньям утро проходило так: в половине десятого Голди варила кофе, Эпштейн шел на угол - купить копченой лососины и воскресный выпуск "Ньюс". Когда лососина была на столе, бублики в духовке, а страница кроссвордов "Ньюс" в пяти сантиметрах от носа Голди, в кухню, позевывая, в халате до пят спускалась Шейла. Приступали к завтраку, Шейла стыдила отца: как он может покупать "Ньюс" - "набивать карманы фашистов". За окном гои тянулись к церкви. Ритуал этот оставался неизменным, вот разве с годами - что поделаешь - расстояние от "Ньюс" до носа Голди все уменьшалось, а антипатия Шейлы к "Ньюс" все увеличивалась: она выписывала "Пост".
В это воскресенье, когда Эпштейн проснулся, до него донесся запах кофе. Когда он прокрался вниз - ему было велено, пока не сходит к врачу, принимать ванну в подвале, - минуя кухню, он различил запах копченой лососины. И наконец, когда он, уже побрившись и одевшись, вошел в кухню, его приветствовал шорох газетных страниц. Можно подумать, какой-то другой Эпштейн, его двойник, встал на час раньше и переделал за него все его воскресные дела. Вокруг стола под часами сидели Шейла, ее певец и Голди. В духовке грелись бублики, Шейлин певец, усевшись на стуле задом наперед, тем временем щипал струны гитары и пел:
Я так долго был на дне.
А считал, что на коне…
Эпштейн хлопнул в ладоши и перед тем, как сесть за стол, потер руки:
- Шейла, это ты принесла? - Он указал на газеты, на лососину. - Спасибо.
Певец вскинул глаза и, импровизируя, пропел:
Вышел я из дому рыбки прикупить… - и ухмыльнулся: шут он шут и есть.
- Заткнись, ты, - одернула его Шейла. Певец вторил ее словам - там, там!
- Тогда спасибо вам, молодой человек, - сказал Эпштейн.
- Его зовут Марвин, - сказала Шейла. - Для твоего сведения.
- Спасибо, Мартин.
- Марвин, - сказал певец.
- Слышу я уже не так чтобы хорошо. Голди Эпштейн оторвалась от газеты:
- От сифилиса мозги мягчают.
- Что, что?
- От сифилиса мозги мягчают…
Эпштейна точно подкинуло.
- Это ты ей такое сказала? - заорал он на дочь. - Кто ей такое сказал?
Певец перестал щипать струны. Все молчали: сговорились против него. Он схватил дочь за плечи:
- Отца надо уважать, поняла?
Шейла вывернулась:
- Тоже мне отец!
Ее слова отбросили его назад - вызвали в памяти шутку, которую Ида Кауфман отпустила тогда в машине, ее коричневое платье, весеннее небо. Он перегнулся через стол, приблизил лицо к жене:
- Голди, Голди, посмотри на меня! Посмотри на меня, на Лу!
Голди снова уставилась в газету, но держала ее так далеко от носа, что Эпштейну было ясно: она не различает букв; оптометрист сказал, что вдобавок ко всему у нее еще ослабли глазные мышцы.
- Голди, - сказал он. - Голди, и что, страшнее меня уже нет преступника? Посмотри мне в глаза, Голди. Ну, скажи, когда это евреи разводились? Когда?
Голди посмотрела на него, потом на Шейлу.
- От сифилиса мягчают мозги. Я не буду жить с пакостником.
- Мы во всем разберемся. Пойдем к раввину…
- Он тебя не узнает…
- Но дети, что будет с детьми?
- С какими детьми?
Герби умер, а Шейла, Шейла стала чужой; Голди права.
- Дети взрослые, они сами о себе позаботятся, - сказала Голди. - Шейла захочет, так она уедет со мной во Флориду. Я думаю переехать на Майами-Бич.
- Голди!
- Не кричи, - сказала Шейла, ей не терпелось ввязаться в склоку. - Разбудишь Майкла.
Голди - подчеркнуто церемонно - адресовалась к дочери:
- Майкл уехал утром. Повез свою Линду на денек в их коттедж в Белмаре.
- В Барнегате, - буркнул Эпштейн, выходя из-за стола.
- Ты что это сказал? - взвилась Шейла.
- В Барнегате.
Эпштейн решил уйти из дому прежде, чем к нему пристанут с расспросами.
В закусочной на углу он купил себе газету, сидел в одиночестве, пил кофе, глядел в окно - люди тянулись к церкви. Мимо прошла смазливая шикса, в руке она несла белую круглую шляпку, вот она нагнулась, сняла туфельку - вытряхнула камешек. Заглядевшись на нее, Эпштейн облил рубашку кофе. Девичья попка под обтягивающим платьем была круглой, что твое яблоко. Он смотрел на нее, потом ударил себя кулаком в грудь - так, словно молился, - и раз, и два, и три.
- Что я натворил! О Господи!
Допив кофе, забрал газету и пошел по улице. Куда пойти - домой? А есть ли у него дом? Он увидел, как на другой стороне улицы Ида Кауфман в шортах и лифчике вывешивает у себя на задах дочернино бельишко. Эпштейн огляделся, вокруг не было никого, кроме тянущихся к церкви гоев. Ида завидела его и улыбнулась. На Эпштейна накатила злость, он сошел с тротуара и в сердцах двинул через дорогу.
* * *
В полдень в доме Эпштейна услышали, как завыла сирена. Шейла оторвалась от "Пост" - прислушалась, посмотрела на часы.
- Уже двенадцать? У меня часы отстают на четверть часа. Скверные часы, отец подарил.
Голди Эпштейн листала "Нью-Йорк таймс", проглядывала объявления в разделе путешествий - за газетой по ее просьбе сходил Марвин. Она посмотрела на часы.
- И у меня на четырнадцать минут. Тоже, - сказала она дочери, - его подарок.
Сирена взревела еще громче.
- Бог ты мой, - сказала Шейла. - Конец света, да и только.
Марвин - он надраивал гитару красным носовым платком - тут же завел песню, страстную, самозабвенную негритянскую песню, о конце света.
- Тихо! - сказала Шейла. Навострила слух. - Сегодня же воскресенье. А сирену включают по субботам.
Голди сорвалась с дивана.
- А вдруг это воздушная тревога? Ой, только этого нам не хватало!
- Это полиция, - Шейла с горящими глазами метнулась к входной двери: она по политическим соображениям относилась к полиции враждебно. - Смотри, едут - да это же "скорая помощь".
Шейла выскочила на улицу, за ней - на шее у него все еще моталась гитара - Марвин. За ними - задники шлепанцев хлопали ее по пяткам - ковыляла Голди. Посреди улицы она обернулась: удостовериться - закрыта ли дверь, иначе от воров, им ведь что ночь, что день, букашек и пыли не уберечься. Когда Голди повернула голову, выяснилось, что бежать недалеко. "Скорая" остановилась напротив, у дома Кауфманов.
Там уже толпились соседи все еще в халатах, в пеньюарах, с юмористическими страницами газет в руках; и гои, шиксы в шляпках, тут же. Пробиться вперед к Шейле и Марвину Голди не удалось, но, хоть она и стояла позади толпы, ей было видно, как из "скорой" выскочил молодой врач и взбежал, перепрыгивая через две ступеньки, на крыльцо, из его заднего кармана, вихляясь, свисал стетоскоп.
Тут подоспела и миссис Катц. Коренастая, лицо багровое, живот чуть не до колен, дергала Голди за рукав.
- Голди, у них опять беда?
- Кто знает, Перл? Такая кутерьма. Можно подумать, атомную бомбу взорвали.
- Как бомбу взорвут, так ты узнаешь, - сказала Перл Катц. Обозрела толпу, перевела взгляд на дом. - Бедняга, - сказала она: вспомнила, что всего три месяца назад ветреным мартовским утром "скорая помощь" увезла мужа миссис Катц в частную лечебницу, откуда он уже не вернулся. - Беда, беда… - Миссис Катц трясла головой - сочувствие било в ней через край. - У всех, уж я-то знаю, свои беды - у кого больше, у кого меньше. Наверное, у нее нервы сдали. Это нехорошо. Желчные камни, их вырежут, так их уже нет. А нервы - это же просто страшно. Ну а вдруг не ей, а дочке стало плохо, вы как думаете?
- Дочки нет дома, - сказала Голди. - Она уехала с Майклом, нашим племянником.
Из дома никто не выходил, и, чтобы время не пропадало даром, миссис Катц решила кое-что поразведать.
- Голди, он кто? Сын того брата, с которым Лу не разговаривает? Это его сын?
- Да. Сын Сола из Детройта…
Голди оборвала фразу на середине: входная дверь отворилась, но из дома никто не вышел. Голос из первых рядов скомандовал:
- Попрошу расступиться! Прошу вас! Да расступитесь же! - Голди узнала голос Шейлы. - А ну расступимся! Марвин, помоги!
- Я не знаю, куда положить гитару, на нее могут…
- Оттесни их! - скомандовала Шейла.
- Да гитара же…
Теперь врач с помощником пытались вынести носилки из дверей - двигали их туда-сюда, накреняли. Позади них стояла миссис Кауфман в белой мужской рубашке, заправленной в шорты. На месте глаз - две красные ямы, и не накрашенная, отметила миссис Катц.
- Наверное, что-то с девчонкой! - сказала Перл Катц - она приподнялась на цыпочки. - Голди, ты не видишь, кого несут - девчонку?
- Девчонки нет дома…
- А ну отступите! - скомандовала Шейла. - Марвин, что же ты, помогай!
Молодой врач с помощником, крепко держа носилки, боком спускали их с крыльца.
Миссис Катц подпрыгивала.
- Кто это, кто?
- Мне не видно, - сказала Голди. - Не видно… - И, скинув шлепанцы, встала на цыпочки.
- Господи ты, Боже мой! Господи! - и с криком:
- Лу! Лу! - ринулась вперед.
- Мама, отойди! - Шейле пришлось оттащить мать.
Носилки тем временем вдвинули в "скорую помощь".
- Шейла, пусти, там же твой отец! - Голди указала на "скорую", на крыше которой медленно вращался красный фонарь. На миг обернулась - посмотрела на крыльцо. Ида Кауфман все еще стояла там, крутила пуговицы на рубашке. И только потом рванула к "скорой", дочь бежала рядом, поддерживала ее под локоть.
- Кто вы ему? - спросил врач. Он шагнул вперед - хотел преградить им путь: казалось, они того и гляди нырнут в "скорую" вслед за носилками, рухнут на пациента.
- Жена… - возопила Шейла.
Врач указал на крыльцо.
- Послушайте…
- Я его жена, - кричала Голди. - Я.
Врач посмотрел на нее.
- Влезайте.
Голди, пока врач и Шейла подсаживали ее в "скорую", тяжело сопела, когда же она увидела Эпштейна - мертвенно бледное лицо, глаза закрыты, кожа серее прикрывавшего его серого одеяла, - у нее захватило дух. Врач, отодвинув Шейлу, забрался в машину, "скорая" тронулась, завыла сирена. Шейла метнулась вслед за "скорой", забарабанила кулаком по дверце, но тут же повернула назад и, раздвигая толпу, поднялась к миссис Кауфман.
Голди обратилась к врачу:
- Он умер?
- Нет, у него сердечный приступ.
Голди ударила себя кулаком по лицу.
- Он выздоровеет, - сказал врач.
- Почему вдруг сердечный приступ? У него никогда не было сердечного приступа.
- Ему шестьдесят, шестьдесят пять, такое случается, - врач говорил отрывисто: держал Эпштейна за руку.
- Ему всего пятьдесят девять.
- Всего-навсего, - сказал врач.
"Скорая" проскочила на красный свет, резко свернула направо, Голди шмякнулась на пол. И, так и не поднявшись с пола, сказала:
- И почему вдруг у здорового человека…
- Не спрашивайте. Мужчине на возрасте не пристало вести себя как юнцу…
Голди заслонила глаза руками, и тут Эпштейн открыл глаза.
- Он очнулся, - сказал врач. - Может быть, он хочет подержать вас за руку или что.
Голди подползла к Эпштейну, посмотрела на него.
- Лу, как ты? Что у тебя болит?
Эпштейн молчал.
- Он понимает, что это я?
Врач пожал плечами:
- Скажите ему.
- Лу, это я.
- Лу, это ваша жена, - сказал врач.
Эпштейн сморгнул.
- Он понимает, - сказал врач. - Он выздоровеет. И всего-то нужно вести себя, как положено, как положено в шестьдесят.
- Слушай доктора, Лу. Тебе нужно вести себя, как положено, и только.
Эпштейн открыл рот. Язык дохлой змеей повис между зубов.
- Ничего не говори, - сказала жена. - Ни о чем не волнуйся. И о фирме тоже. Все обойдется. Наша Шейла выйдет за Марвина - и так все устроится. Тебе не придется продать фирму, она останется семье. А ты не будешь работать, ты отдохнешь, тебя заменит Марвин. Марвин, он умный, Марвин - это менч.
Лу закатил глаза.
- Не говори, лежи себе тихо. Я за всем присмотрю. Ты поправишься, мы поедем отдохнуть. Хочешь, поедем в Саратогу - там минеральные ванны. Вдвоем - ты, я… Лу, я тебя спрашиваю, ты будешь жить, как положено? - Она вцепилась ему в руку. - Будешь? - По щекам ее текли слезы. - Потому что, Лу, чем это кончится - ты совсем убьешь себя, вот чем! Не прекратишь свои штуки - и все…
- Ладно, ладно, - сказал врач. - Успокойтесь, не то нам придется выхаживать не одного больного, а двух.
Машина сбросила скорость и, притормозив, подкатила к дверям больницы, врач опустился на колени у задней дверцы.
- Сама не знаю, почему я плачу. - Голди утерла глаза. - Он поправится? Вы так скажете, так я вам поверю: вы же доктор.
Молодой человек распахнул дверцу с намалеванным на ней большим красным крестом; Голди, понизив голос, спросила его:
- Доктор, а от сыпи вы его тоже вылечите? - И нацелила палец.
Врач посмотрел на нее. Приподнял прикрывающее наготу Эпштейна одеяло.
- Доктор, а это опасно?
Из глаз, из носа у Голди текли ручьи.
- Это же всего-навсего раздражение, - сказал врач.
Голди схватила его за руку:
- И вы можете от него вылечить?
- Конечно, навсегда, - и врач выпрыгнул из "скорой".
ПО ПЕСНЕ ЧЕЛОВЕКА НЕ ПОНЯТЬ
С бывшим преступником Альберто Пелагутти я познакомился пятнадцать лет назад, в девятом классе, на уроке профориентации. В первую неделю нас подвергли серии тестов, чтобы определить наши навыки, недостатки, склонности и душевные особенности. В конце недели мистер Руссо, учитель профориентации, сложит наши навыки, вычтет недостатки и скажет нам, какая работа наиболее соответствует нашим талантам; все это было чрезвычайно таинственно, но научно. Помню, первым был у нас "тест на предпочтения": "Что бы вы предпочли делать: то, это или еще что-то…" Альби Пелагутти сидел позади меня слева, и в этот первый день занятий, пока я вольно шагал по тесту, то изучая древние ископаемые, то защищая в суде преступников, Альби, как нутро Везувия, дышал, возгонялся, вздымался, опадал, затухал, набухал на стуле. Когда он наконец принимал решение, он его принимал. Слышно было, как карандаш его твердо ставит крестик в столбце против деятельности, предпочесть которую он считал наиболее разумным. Его мучения подтверждали легенду, предшествовавшую его появлению: ему было семнадцать, он только что вышел из Джемсбергской колонии; наша школа была у него третьей - третий год в девятом классе; но теперь я услышал еще один твердый крестик - он решил "завязать".
Посреди урока мистер Руссо вышел из класса.
- Я пойду попью, - сказал он. Руссо всегда старался показать нам, какой он честный мужик, и что, в отличие от некоторых других учителей, выйдя через переднюю дверь, не будет подкрадываться к задней и подсматривать, как мы себя ведем. И действительно, если уходил пить, то возвращался с влажными губами, а когда возвращался из туалета, от его рук пахло мылом. - Не торопитесь, мальчики, - сказал он, и дверь за ним закрылась.
Его черные туфли "с разговором" застучали по мраморному полу, и в плечо мое впились пять толстых пальцев. Я обернулся; это был Пелагутти.
- Чего? - сказал я.
- Номер двадцать шесть. Какой ответ?
Я сказал ему правду:
- Любой.
Пелагутти привстал над столом и уставился на меня свирепо. Это был бегемот: большой, черный и пахучий; короткие рукава рубашки обтягивали его толстенные руки, как будто мерили ему давление, - в эту минуту взлетевшее до небес:
- Какой ответ!
Перед лицом угрозы я отлистал назад три страницы в моем вопроснике и перечел номер двадцать шестой: "Что бы вы предпочли: (1) Присутствовать на конференции по международной торговле; (2) Собирать вишню; (3) Сидеть с больным другом и читать ему; (4) Возиться с автомобильным мотором". Я хладнокровно посмотрел на Альби и пожал плечами.
- Не важно - правильного ответа нет. Любой годится.
Он чуть не взлетел со стула.
- Дуру не гони! Какой ответ!
Головы в классе повернулись - взгляды с прищуром, шушуканье, издевательские ухмылки, - и я понял, что с минуты на минуту вернется с мокрыми губами мистер Руссо, и в первый же день занятий меня поймают на жульничестве - на подсказке. Я снова посмотрел на двадцать шестой вопрос; потом опять на Альби, а затем - движимый, как всегда, в отношениях с ним, гневом, жалостью, страхом, любовью, местью и неодолимой склонностью к иронии, тонкой в ту пору, как бревно, я прошептал:
- Сидеть с больным другом и читать ему.
Вулкан утих, и мы с Альби познакомились.