- Ну, я…
- Пожалуйста, приходи. Приходи на чашку чая или глоток чего покрепче. Как насчет завтра?
- Я бы с удовольствием, только мне надо съездить в Лондон. Может, получится позвонить…
- Позвони. Да просто приходи без предупреждения. Мы все рады тебя видеть. Как ты очаровательно выглядишь, дорогая. Миленький свитер.
- Норвежский. А мне нравится ваша шубка. Норковая?
- Ну что ты, откуда такая роскошь. В твоем возрасте можно носить что угодно и выглядеть красавицей.
- Миссис Маршалсон, это вы красавица… не знаю, говорил ли вам кто… но вы, ну, даже сейчас… наверняка вам это говорили, когда вы были молоды…
- Это было давно. Мне надо бежать. Приходи повидать Генри, он будет так счастлив.
Когда Герда подошла к машине, Люций уже сидел и ждал ее.
- Что сказал врач?
- Ничего.
- Что он прописал?
- Ничего.
Минуту Герда вела машину молча.
- Ба, да ведь это Генри! - Она затормозила, - Подвезти домой, Генри?
- Нет, спасибо.
- Это Мерримен был с тобой? Так быстро скрылся. В последние дни он неуловим. Если пойдешь обратно пешком, встретишь Колетту Форбс. Она спрашивала о тебе.
Герда тронула машину и направилась к диммерстоунской дороге. Люций, оглянувшись через плечо, увидел, что Генри не повернул назад в деревню, а пошел дальше, раскинув руки и приплясывая. Герда, посмотрев в зеркальце заднего вида, не увидела ничего, потому что слезы застилали ей глаза. В молодости десятки, сотни поклонников восхваляли ее красоту.
- Я так рада. Уж думала, вы не придете.
- Как я мог не прийти. Ведь я обещал.
- Мне так полегчало на душе.
Генри позвонил Стефани Уайтхаус и напросился на ланч.
Последние два дня после разговора с Катоном Генри пребывал в состоянии ожесточенного возбуждения. Было чувство, что он борется с демонами, и сама эта борьба, независимо от ее возможного исхода, приносила своеобразное удовлетворение. Он был поражен реакцией Катона до такой степени, что, не отказавшись от замысла, все же позволил слегка ослабнуть своей решимости, позволил закрасться каким-то сомнениям. Он инстинктивно чувствовал, что после периода относительных колебаний сможет куда решительней вернуться к замыслу. И этот инстинкт, эта некоторая осторожность позволили ему предаться более желанному в настоящий момент: мыслям о Стефани Уайтхаус. На самом деле то и другое было нераздельно. Пока он как-то не "устроит" Стефани, он не мог - было бы неподобающе - осуществить никакой радикальный план, затрагивающий интересы матери.
После первой встречи с любовницей Сэнди Генри с интересом и чуть ли не с ликованием следил за тем, что с ним происходит. Казалось, он на короткое время позволил брату "провести" себя. Он почти не сомневался, что волен "держать" Стефани в точности так же и на тех же условиях, что Сэнди. Лежа на кровати вскоре после их невероятной первой встречи, он с вожделением представлял ее своей пленницей. Она не сбежит. Будет покорно ждать. Однако, хотя его фантазии множились и разрастались с удивительной быстротой, он в то же время пытался сопротивляться им. Как может он столь вульгарно воспринимать другого человека? Женщина любила Сэнди. Почему она должна жаловать его? Если она когда-то была проституткой, почему он предполагает, что она захочет быть его любовницей? Они были двое чужих друг другу людей, которые только что познакомились. Почему миф из прошлого должен определить их отношения? Стефани была загадкой, тайной, чем-то, что предстояло осторожно разгадывать. Даже предположим, что она, будучи зависимой от него, рабыней, пустит его к себе в постель, хочет ли он такого? Безусловно, фантазии волновали его. Но не было ли это волнение неестественным, возможно, дурным, чем-то связывавшим его с Сэнди? Хотелось ли Генри иметь рабыню, особенно сейчас, когда он задумал покончить с феодализмом в своей жизни? До чего поразительная проблема. Он поймал себя на том, что улыбается, размышляя над нею.
Конечно, Генри понимал, что должен снова увидеть ее и все в нем ждет этой встречи. И еще он понимал, что это будет не обычная деловая встреча, а часть глубокой драмы, самой метафизики его жизни. Просто "расплатиться с ней" и уйти, что, безусловно, было одним из выходов, представлялось нравственно и психологически невозможным. На нем лежала ответственность за Стефани Уайтхаус, и он должен подняться до уровня этой ответственности. Должен явиться к ней с открытым сердцем, отнестись к ней с уважением, видеть в ней самостоятельную личность, видеть в ней свободного человека. Должен избавиться от дурной предвзятости, банальной самодовольной вульгарности, которые могут привести к примитивному пониманию ситуации. Его волнение должно быть чистым, а сам он - стать скромней.
Так он чувствовал и по этой причине отложил визит к Стефани; и поэтому же, хотя не собирался упоминать о ней, отправился к Катону, держа в голове мысль о ней и план своего спасения. Теперь, поскольку было решено отложить на время этот план, он чувствовал настоятельную необходимость проверить себя. Да, это было проверкой, испытанием. И, если со Стефани все пройдет "нормально", тогда с матерью он будет чувствовать себя намного уверенней. Так он боролся с собой. Но когда наконец он поднял телефонную трубку, а потом вскоре доехал до Найтс-бриджа, поднялся на лифте и направился по желтому ковру к ее двери, сердце его бешено заколотилось и все осторожные мысли и намерения вылетели из головы.
Стефани Уайтхаус выглядела иначе, нежели в прошлый раз: моложе, привлекательней. Возможно, просто оттого, что уделила больше внимания сшей внешности. Кажется, сделала укладку. Приглаженные, более волнистые волосы аккуратно облегали голову. Своей слегка задорной миниатюрностью, широким вздернутым носом, круглыми головой, лицом и глазами она напоминала маленькую лошадку. Она была, что поразило Генри, иной, была тайной. Ярко, но тщательно накрашена: алые пухлые губы, лиловые веки, линия глаз подчеркнута карандашом. В квартире стоял приятный свежий запах.
Генри, не поздоровавшись, неуклюже, словно прокладывая себе дорогу, прошел мимо нее в гостиную.
Они стояли у красного кожаного дивана, глядя друг на друга. Потом Генри протянул руку, и она, даже не притворяясь, что отвечает на пожатие, схватила его запястье обеими руками. Сжала, стиснула. Так что пальцы Генри поймали только ее манжету. Затем они отступили на шаг друг от друга, тяжело дыша. Генри выдавил:
- Какой чудесный теплый, солнечный день, не правда ли?
- Да, похоже, весна наконец наступила.
Они смотрели друг на друга безумными глазами.
- Ничего, что я так внезапно нагрянул?
- Ну что вы… Но только я не успела ничего приготовить особенного…
- Ну и замечательно, вроде пикника…
- Да… пикника…
Сегодня она была нарядней: в черном льняном сарафане и голубой в цветочек блузке со сборчатым воротничком. Генри опустил взгляд, скользнув по тугой часто вздымающейся груди. Посмотрел на блестящие туфли на высоком каблуке. Они напомнили ему маленькие элегантные ослиные копытца.
- Не хотите снять пальто? Что-нибудь выпьете?
- Благодарю. Шерри, пожалуйста. Вижу, у вас есть.
- Да, купила… Вы оставили столько денег…
- Пожалуйста, не упоминайте о деньгах, мисс Уайт-хаус.
Он бросил пальто на пол. Она подняла его и отнесла в прихожую. Потом налила шерри и протянула ему. Ее движения казались ему нежными и смиренными, неописуемо изящными. Наверняка именно так движется гейша.
- Мистер Маршалсон, я так благодарна…
- Зовите меня просто Генри.
- С удовольствием… но тогда, пожалуйста… не могли бы и вы, пожалуйста, звать меня просто Стефани?
- Стефани. Спасибо. Но вы не налили себе… не желаете… виноват, предлагаю вам ваш собственный шерри!
- Это ваш шерри.
- Нет. У вас все хорошо? Я имею в виду… все было хорошо… с тех пор, как я был тут у вас?
- Да-да. Я просто ждала вас.
- Простите, что не пришел раньше. Был занят в Холле. Наверное, вы никогда… не бывали там с Сэнди… да, конечно, не бывали…
- Где?
- В Холле, в Лэкслиндене.
- Нет, не была.
- Это красивое место. Можете убедиться по этой картине.
- Картине?
- Да, вот по этой акварели. Сэнди никогда не говорил вам, что это его дом?
- Он почти нечего не говорил о нем… верно, понимал, что я не захочу слышать о той, другой его жизни… конечно, я не могла поехать туда…
Генри посмотрел на картину. Фрэнсис Тоун, сидя, по-видимому, на холме с обелиском, изобразил апрельский вечер, южный фасад дома, позолоченный лучами заходящего солнца, большие деревья, покрытые молодой листвой и отбрасывающие огромные круглые тени за зеленый склон, голубое небо в маленьких сияющих облачках. Генри повернулся к Стефани. В его глазах стояли слезы.
- Он был скрытен. Я для него мало что значила. Он ничего мне не рассказывал.
- Ох… Стефани… виноват!
Он протянул к ней руку, и она крепко сжала ее. Они посмотрели друг на друга. Глаза ее наполнились слезами. Одна слезинка капнула на грудь.
- Я сейчас… только взгляну, готов ли ланч. Это на кухне. Надеюсь, вы не возражаете.
В мгновенном смущении она отняла руку, смахнула слезы и поспешила из комнаты. Оставшись один, Генри обогнул нелепый диван и подошел к окну, морщась от пронзительной нежности, жалости, желания рассмеяться, желания заплакать. Потом последовал за ней на кухню. Они сели за стол.
"Пикник" Стефани был без изысков, но обильный: ветчина, салями, мясной пирог, оливки, помидоры, картофельный салат, зеленый огурчик с йогуртом, сыр, сельдерей, яблочный пирог. И ко всему этому охлажденная бутылка очень хорошего белого вина. Сэнди явно научил ее кое-чему.
Генри, обычно всегда голодный, понял, что не может есть. Не до того. Пожевал для виду ветчины и кусочек огурчика. Заметил, что и Стефани тоже лишь делает вид, что ест. На глазах у нее появлялись еще слезинки, и она старалась их скрыть. Он отпил вина и мгновенно опьянел.
- Ваши родители живы?
- Нет.
- А братья, сестры есть?
- Нет, никого.
- И вы сбежали из дому?
- Да, когда мне было четырнадцать лет.
- Чем занимался ваш отец?
- Он был рабочим. Мы никогда не ладили. Он бил маму. Пожалуйста, не будем говорить об этом.
- Понимаю вас. Простите.
- Расскажите лучше вы… Сэнди никогда мне ничего не рассказывал… я даже не знаю…
- Обо мне, о нас? Мой отец умер давно, когда я был маленьким. Мать очень даже жива, обретается в Холле. У нее есть только я, и Сэнди был, конечно.
- Ваша мать, должно быть, так несчастна. Сэнди иногда упоминал о ней. Я бы очень хотела познакомиться с ней… но это, конечно, невозможно…
- Почему же невозможно? - сказал Генри. Положил вилку, - Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью.
Он посмотрел в круглые влажные темно-синие глаза. Голова у него слегка закружилась, и он отвел взгляд.
- О, нет…
- Послушайте, Стефани, - сказал Генри. - Кстати, я хочу, чтобы вы звали меня Генри.
- Мне как-то… хорошо… Генри…
- Прекрасно. Теперь послушайте. Что прошло, то прошло. То есть для меня вы не… я не пытаюсь занять место Сэнди…
- Разумеется, не пытаетесь…
Слезы снова закапали из ее глаз; она промокнула лицо бумажной салфеткой, размазав помаду на губах.
- То есть… я хочу, чтобы мы были друзьями, узнать вас ближе, я… я никогда не оставлю вас, Стефани… о, дорогая, пожалуйста, не плачьте…
Генри вскочил, обошел стол. Стефани встала, и в следующее мгновение она естественнейшим образом оказалась в его объятиях. Ее руки стискивали его рукав. Горячим, мокрым, смазанным лицом она уткнулась в его пиджак, и он почувствовал, как бешено бьется ее сердце рядом с его сердцем.
Он ласково повел ее в спальню.
- Я получил известие от Джеральда Дилмана, - сказал Брендан.
- Где он сейчас?
- Ведет группу по психотерапии в Глазго.
- Интересно, как долго он продержится. От Реджи есть новости?
- Он говорит, что стал буддистом, но мы думаем, он шутит.
- Я слышал, отец Милсом по-прежнему болен.
- Да, бедный старик.
- Помнишь Сэнди Маршалсона? Я как-то приводил его к обеду.
- Того рыжего пьяницу, который разбился на своем "феррари", не в тот вечер, слава богу?
- Да. Мы все в тот вечер порядком надрались.
- Любопытно, был ли он пьян, когда погиб. Он мне казался совершенно отчаявшимся человеком.
- Бедняга Сэнди. Да, его брат вернулся, думаю, ты никогда не встречал его, Генри Маршалсон, он был в Америке.
- Как же, помню, ты как-то говорил о нем. Твой друг детства. Полагаю, он унаследовал то большое имение.
- Да, но собирается продать его и раздать деньги.
- Благое дело. И кому?
- Хочет дать нам.
- Нам? Неужели! Скорей хватай их, пока он не передумал.
- Его матери это не понравится.
- Это изменит жизнь доброй пожилой дамы.
Катон был раздражен, потому что чувствовал, что Брендану, фактически пригласившему его пожить у себя, чтобы иметь возможность "поговорить серьезно", не следовало бы заниматься банальным трепом, чем они занимались весь ужин. Катон продолжал наскучивший необязательный разговор, не решаясь первым перейти к серьезным темам. Конечно, Брендан, который преподавал весь день, устал. Или думал, что Катон устал и хочет отправиться спать, а не обсуждать на ночь глядя важные вопросы. Но Катон не собирался ложиться, ему не терпелось поговорить по-настоящему, только Брендан все продолжал болтать о пустяках.
Утром Катон перекусил в пабе и после полудня был уже в квартире Брендана, открыв дверь ключом, который хозяин, уходя, всегда оставлял под ковриком. Будучи один в квартире, он позволил себе роскошь насладиться горячей ванной, а потом улегся в узкой, как щель, комнатушке - гостевой спальне. Он мгновенно уснул и проснулся с приходом Брендана. Они выпили вина и поужинали отличным мясным рагу, которое Брендан, знатный повар, приготовил накануне, а сейчас только разогрел. Катон, прихлебывая виски, беспокойно ходил по комнате, останавливаясь, чтобы рассмотреть книги на полках, и снова возобновлял кружение. Брендан не пил; он сбросил обувь и улегся на диван, положив ноги на стул. "Футы, пропасть! наверное, хочет спать", - думал Катон.
Брендан жил в маленькой квартирке в центре Лондона. Двойные рамы приглушали нескончаемый шум машин, который скоро переставал лезть в уши. В квартире, особенно сейчас, при свете ламп и задернутых толстых шторах, царил покой уединения. Брендан был из старинной католической семьи, из питомцев "закрытой частной католической школы", к которым отец Катона относился с большим подозрением. Сразу с Даунсайда, одной из таких школ, он стал готовиться на священника и в Оксфорде учился, уже будучи возведен в сан. Он жил просто, но по обстановке в узкой комнате чувствовалось, что жил он не раздираемый противоречиями и тревогами. Лампы под шелковыми бахромчатыми абажурами светили мягким золотистым светом, на лежащий поверх других ковров длинный центральный ковер, расшитый коричневыми и золотыми розами, боязно было ступить. На черном бархате висело испанское распятие из слоновой кости, представлявшее одну фигуру Христа, без креста, очень бледную и забрызганную кровью.
- Чем занимается Генри Маршалсон, кроме распродажи наследственного имения?
- Пишет книгу о художнике по имени Макс Бекман.
- Вот как? Об этом неистовом немецком символисте?
- Я о таком даже не слыхал.
Катон посмотрел на отдыхающего друга: действительно ли тот засыпает или наблюдает за ним сквозь длинные ресницы? Брендан был красавец и щеголь, носил хорошего покроя черный костюм, пасторский воротничок, а вечером надевал черный бархатный пиджак. Он был высок, с блестящими прямыми черными волосами и живыми синими глазами. Катон поначалу отнесся к нему с предубеждением, приняв за обыкновенного соблазнителя. Но, как часто бывает, переменил мнение, увидев, как умен Брендан.
Катон загадал: если Брендан не прекратит пустую болтовню, пока он не прикончит виски, то он отправится спать. Ему также пришло на ум, что, судя по книгам, по золотистым лампам, по распятию, Брендан теперь представлял собой церковную власть. Катон был уверен, что пока Брендан никому в ордене не сказал о его сомнениях. Но после разговора ему придется решать, говорить или нет, и тогда он поступит так, как сочтет нужным и вопреки желанию Катона. Так что, возможно, лучше будет отложить разговор до завтра.
- Значит, подумываешь покинуть нас, - проговорил Брендан.
Катон почувствовал облегчение. Настроение, темп разговора переменились.
- Можно мне еще виски?
- Наливай, не стесняйся.
- А тебе?
- Нет, спасибо.
Катон немного походил молча. Теперь он уже не горел желанием говорить.
- Не знаю…
- Не думаешь покидать нас?
- Мне кажется… могу…
- Почему?
- Потерял веру. Это очень серьезно. Конечно, я не хочу уходить. Но я просто не верую.
- Во что не веруешь?
- Ни в Бога Отца, ни в Бога Сына.
- А как насчет другой ипостаси?
- Без них он ничто или же не имеет отношения к христианству.
Брендан рассмеялся. Открыл глаза, но продолжал лежать в расслабленной позе, закинув руки за голову.
- Хорошо, давай остановимся на них. Что было самым главным, коренным, во что ты когда-то веровал и во что теперь думаешь, что не веруешь? Что ушло?
Катон задумался. Что ушло?
- Личность. Личность ушла. Ее больше нет.
- Имеешь в виду Христа?
- Святой человек. Изумительный религиозный символ. Но не Бог. Не Искупитель. Никакой опоры миру, никакого спасения.
- Дело не просто в неприятии матери-церкви?
- Нет.
- Когда последний раз служил обедню?
- В последний раз я не смог служить.
- Ладно, об этом чуть позже. Меня интересует, как ты понял, во что веруешь и во что не веруешь. Ты был обречен испытать кризис веры.
- Знаю. Видишь, он наступает!
- Вижу. Мы все прошли через это.
- Проклятие обращенного.
- Проклятие обращенного. Этот вид детской болезни…
- Ты, конечно, думаешь, что моя вера родилась из трагедии и так и несла на себе эту печать!
- Как хорошо ты выразился. Да, это нечто, что тебе предстоит преодолеть. Ты жил этой трагедией. Теперь она просто исчерпала себя. Ты, знаешь, полюбил.
- Полюбил?
- Да, Его.
- А-а… Его… да, пожалуй. Он ворвался в мою жизнь. Все разрушено, все погублено. Господи, Брендан, я так несчастен!
Катон не собирался говорить это. Его смутил неожиданный поворот в разговоре. Ему привиделся лик Христа, каким он привык изображать его себе. Потом лицо Красавчика Джо.
- А что тот паренек? - спросил Брендан.
- Ты телепат.
- Я просто пытаюсь понять контекст.
- Контекст тут ни при чем.
- Должен быть при чем. Твои сомнения и раздумья существуют во времени. Это не метафизические сущности, висящие в пустоте.
- Ты же не полагаешь, что все это из-за?..