- Смотри, утка проплыла под лодкой и вынырнула с другого борта.
- Меня потрясло, как ожили те Котмановы пейзажи.
- Это будет идеальная деревня, и Диммерстоун будет волшебно выглядеть, когда мы все закончим.
- Первую очередь мы можем построить на деньги от продажи картин.
- Ты действительно думаешь, что на чердаке ты нашел Гверчино?
- Да, только пока не говори Герде.
- Ты так и не сказал ей, что все те деньги оставил в квартире?
- Нет, это подпортило бы мой образ супермена.
- Ты часто думаешь о Стефани?
- Да.
- Ах вот как!
- Как я могу не думать? Ты устроила скандал из-за нее и не подпускала к себе: никакой близости до свадьбы просто назло…
- И ничего не назло. Мне… у тебя были все те девчонки… мне хотелось, чтобы у нас было по-другому, совсем, совсем по-другому.
- Ну вот, ты добилась, чего хотела. Мы женаты, никуда не денешься.
- Очень милая скромная свадьба была, правда? Народу мало, я в белом платье. Еще бы только Катон пришел…
- Ты не считаешь, что я слишком стар для тебя, а?
- Ну, ты довольно стар.
- Смотри скорей, видишь, уж плывет.
- Дорогой, не считай, что грешно быть счастливым.
- Счастливым быть не грешно, однако человек должен быть счастлив и в бедности, это было бы лучше.
- Ты не знаешь, что такое быть бедным.
- Конечно не знаю. Я недостаточно высок нравственно. Это было моей постоянной бедой - заблуждаться насчет своей нравственности. Идея все распродать и немедленно уехать - это, увы, не для меня, я в любом случае не смог бы осуществить ее достойным образом. Может, кому-то другому удастся это сделать. Я же просто совершил - да, ты, разумеется, права - акт насилия. Но это не означает, что мы не охвачены разложением.
- О, полностью!
- А когда общество прогнило до основания, ни к чему строить красивые дома даже для простых людей.
- Никогда не понимала подобный довод. Не нужно уничтожать прошлое. Почему нельзя все хорошее постепенно распространить на всех?
- Потому что на всех не хватит.
- Значит, лучше все разрушить?
- Наш чудесный поселок - это западня и иллюзия.
- Скажи это тем людям, которые собираются там жить! Дом - это самая реальная из всех материальных вещей.
- Это иллюзия. Игра. Забава. Фонтаны.
- Почему кого-то не осчастливить? Папа говорит, если было бы можно снизить арендную плату…
- Я тут командую парадом, а не твой отец.
- А потом мы могли бы строить еще дома с другой стороны диммерстоунской церкви и ближе к "Луговому дубу". Теперь, когда мы можем добывать камень для строительства…
- Ты в этом заинтересована. Я тоже. В том-то и беда.
- Хорошо, это в наших интересах. Не говорит ли это об уровне нашей морали?
- В том-то и беда.
- Смотри, какая огромная стрекоза.
- Раньше мне казалось, что я Макс. Теперь я кажусь себе Леонардо.
- Ты допишешь свою книгу о Максе, обещаешь? Мы отправимся в Амстердам, в Лейпциг, в Кольмар…
- И в Сент-Луис.
- И в Санта-Крус.
- Ты не против того, чтобы Расс и Белла приехали сюда в сентябре?
- Ты не влюблен в Беллу, нет?
- Я обожаю Беллу. А люблю тебя каждой клеточкой моего существа. Ты меня смешишь.
- Она тоже.
- Твое общество нужно мне, как наркотик наркоману. Это и называется быть влюбленным, плюс некоторое плотское влечение.
- Этого недостаточно.
- Еще исследую твою душу.
- Не скучна она?
- Вовсе нет. Я вижу в ней себя.
- Ты самовлюбленный тип.
- Все лучшие люди были такими. Леонардо, Шекспир, Иисус Христос…
- И о Стефани думаешь.
- Все произошло так быстро. Мне ужасно жаль бедняжку. Я в некотором смысле любил ее, но та любовь была обречена на печальный конец.
- А мы на что обречены?
- На счастье.
- Этого достаточно?
- Это лишь начало. Жизнь научит нас остальному. Прекрасное начало так же важно, как прекрасная цель. Когда я неожиданно понял, что могу выбрать счастье, все мне стало кристально ясно. Прежде я никогда этого не понимал. Всегда думал, что должен выбирать страдание.
- Знаешь, мне кажется, Герда тоже неожиданно выбрала счастье, когда решила выпроводить Стефани.
- Если твое предположение верно. Бедняжка Стефи.
- Жалость к ней сродни презрению. Полагаю, она отнюдь не в проигрыше.
- Она действительно не слишком меня интересовала.
- Какое же ты чудовище. Но я-то тебя интересую?
- Женщины не могут не переводить разговор на личное. Когда я думал жениться на Стефани, мне это представлялось чем-то немыслимым, чем-то, что можно совершить, лишь не рассуждая и испытывая ужас. И считал, что всякая женитьба такова.
- Но в нашем случае было не так?
- Нет. В нашем было спокойно и светло.
- Ты дрожал.
- Следствие неудержимой страсти. Уверена, что тебе не противно заниматься любовью?
- Уверена!
- Некоторым девушкам противно.
- Просто не хотелось торопиться с этим.
- Возможно, невинностью ты и чаровала. Стефани чувствовала это. Она боялась тебя.
- Теперь я вся твоя.
- Как ты можешь любить меня? Ты, наверное, ошибаешься. Ты бесценна. Мне страшно повезло. Послушай, дорогая, может, мне не стоило бы говорить, но…
- Ты должен говорить мне все.
- Да, понимаю, что должен, это нервное. Но… что-то необъяснимое… я о том кольце, о "Розе Маршалсонов"…
- Знаю его.
- Я бы хотел подарить его тебе.
- Но оно потерялось, и мне нравится то, которое есть.
- Я видел его у Роды.
- У Роды… "Розу Маршалсонов"?
- Да, на нашей свадьбе оно было у нее на руке. Это самое невероятное. Ты знаешь, что Рода, как правило, носит перчатки и непривычно видеть ее без них. Так вот, когда мы выходили из церкви, шли по проходу между рядами, я увидел Роду, она стояла в самом конце и держала руку так, будто… будто хотела, чтобы на нее обратили внимание… а на пальце кольцо… ошибки быть не могло.
- Невероятно! Но ты ничего не сказал?
- Ей? Конечно нет. Никому не сказал.
- Почему раньше мне не говорил?
- Я ничего не мог понять и решил, что следует держать это в тайне. Мне всегда чудилось в Роде что-то чуточку странное…
- Может, был влюблен?
- Ну что ты, конечно нет… в ней было что-то жутковато-таинственное. К тому же украла кольцо и вроде как даже демонстрировала его, похвалялась им, да еще во время нашей брачной церемонии… я воспринял это как дурное предзнаменование. Ну вот, я рассказал, и теперь ты должна меня успокоить. Жена для того и существует. Рассказываешь ей что-то ужасное, а она говорит, что это вовсе не ужасно, и на душе становится веселей.
- Не думаю, что это ужасно. Почему ты решил, что она украла его?
- Наверняка украла, а что же еще?
- Генри, я должна тебе рассказать одну вещь.
- О боже! Ты тайно вышла замуж за Даклинга. Я застрелюсь.
- Да нет, послушай. Много лет назад случилось кое-что, и я обещала никому об этом не говорить, только теперь чувствую, я свободна от того обещания…
- Колетта, ты меня убиваешь, не тяни.
- Это касается Сэнди.
- Боже мой, Колетта, ты не…
- Нет-нет, прекрати перебивать. Это случилось вечность назад, когда мне было лет восемь. Я бродила в саду, как раз в этом месте… наверное, искала тебя или Катона, ты помнишь, как я бегала за тобой. И, уж не знаю почему, решила заглянуть в беседку. Заглянула и…
- И?
- И увидела там Сэнди и Роду, которые занимались любовью.
- Вот это да… как странно… как… боже!.. как трогательно, и… ужасно, и… ну и ну…
- Сэнди немного расстроился. Что думала Рода, не знаю. Она просто смотрела на меня своими странными глазами.
- Как у ибиса. И что сказал Сэнди?
- Дал мне полкроны, чтобы я держала язык за зубами.
- А теперь проболталась.
- Я сохранила те полкроны. Попросила папу просверлить дырочку. Не сказала зачем. Носила монету на шее. Она до сих пор у меня.
- Так и ты тоже любила Сэнди.
- Нет, я любила тебя. Но Сэнди был… по-своему великолепен.
- Да, было в нем это… какое-то великолепие.
- Так что ты меня понимаешь. В конце концов, Рода, возможно, имела право на "Розу Маршалсонов". Уверена, что Сэнди подарил ей кольцо.
- Как утешительный приз. Знаешь, я потому так жалел Стефани, что мне казалось, Сэнди был слишком сноб, чтобы жениться на ней.
- И решил, что обязан это сделать. Надеюсь, насчет Роды ты так не считал?
- Нет. Рода до смерти меня пугала. Эта крохотная головка, огромные глаза. Сейчас она пугает меня даже еще больше.
- Не надо пугаться. Она показала тебе кольцо не просто так.
- Это была угроза, предупреждение. Хотела показать, что это она должна была идти с Сэнди по проходу.
- Нет, наверняка она никогда не надеялась, что Сэнди женится на ней. Просто хотела показать нам, что она вроде как член семьи.
- Член семьи! Да, припоминаю: Сэнди всегда понимал, что там Рода бормочет. А я никогда.
- А еще она хотела, чтобы ты знал, где кольцо.
- Ну и пускай оно остается у нее.
- Ты не скажешь Герде?
- Разумеется, нет.
- Может, выбросить те полкроны? Возьму и брошу в озеро. Как же я люблю тебя!
- Нет, мой ангел, дорогая, оставь, не выбрасывай. За последнее время я… намного лучше стал относиться к Сэнди.
- Я рада. Герда знает об этом?
- Надеюсь. Я был ужасен, когда только вернулся домой.
- Со мной ты никогда не будешь ужасным, не будешь? Я этого не переживу.
- Подними свои ножки из воды, хочу поцеловать их. Они пахнут озерной водой. И у губ тоже вкус озера. Ты - дитя озера. Как же я люблю тебя!
- Я такая счастливая… только вот… только вот…
- Понимаю. Катон. И то, что произошло.
- Смерть так ужасна. Та смерть была ужасна.
- Рад, что заговорила со мной об этом.
- Смерть ужасна, ужасна, она - мрак одиночества, она разлучает окончательней, чем что-то еще.
- Ты должна постараться забыть случившееся. Нас это не касается, ни к чему нам сейчас тревожиться о смерти, не нужна нам ее наука, рано еще. Нас ждет счастье.
- Надеюсь, Катон никогда не узнает, что напрасно убил Красавчика. Бедный, бедный мальчик, и я сумела бы сладить с ним…
- Перестань, Колетта. Ты и так, на мой взгляд, слишком далеко зашла, будучи девственницей. Мир избавился от мошенника.
- Катон думает иначе. Он должен испытывать адские муки.
- Бог позаботится о Катоне. Бог вернет его нам. Знаешь, когда я впервые увидел его в старой черной сутане, то решил было, что нашел себе духовного наставника.
- Он сейчас сломлен.
- Бог исцелит его.
- Ты ведь не веришь в Бога.
- Люди вроде Катона придумывают Бога. Для них он существует. Мы не способны на такое. Мы, обыкновенные, лишь пользуемся Богом, которого придумали святые. Да что там…
- Ты считаешь, что, если бы не женился на мне, сам мог бы стать святым.
- Я? Нет. Во мне нет должной самобытности. Меня тоже надо придумать, создать. И чтобы я существовал, тебе придется проявить волю.
- Я все для этого сделаю. Не в этом ли смысл любви?
Наверное, он сделал ошибку, подумал Генри. Следовало бы распродать имение и уехать. А не жениться. Тогда бы он, вероятно, смог бы стать святым на свой манер: маленьким человеком в маленьком белом деревянном домике в Америке, среди безлюдья, и все бы уменьшался и уменьшался, пока не превратился во что-то вроде безобидного таракана. Он рожден, чтобы быть ничем и ничего не иметь. Конечно, он понимает, что этот дом - лишь иллюзия, но теперь от него не избавиться. И он позволил заманить себя любовью и счастьем, и придется играть роль счастливого мужа и любящего сына, а в один прекрасный день он, с божьей помощью, станет ответственным папашей - на веки веков. Так чертовски легко сделать женщин счастливыми. Вот так он и будет источником счастья, привязанным к этому проклятому прекрасному дому до конца своих дней, и никогда у него не хватит духу продать его. На какое-то время избавится от вещей, продаст большую часть наиболее ценных картин на аукционах, но вскоре примется снова приобретать, снова украшать дом. Станет ценителем, набьет погреб роскошными винами. И в конце концов окажется рабом собственности и молодой жены. Как духовное создание он погиб. Жалость, которую он испытывал к Стефани, была, может, вообще единственным его духовным переживанием. Генри посмотрел на дом, расположившийся в зеленой складке холма, коричневато-золотистый на солнце южный фасад. Да, ему конец, подумал Генри. Теперь ему никогда не жить простой, полной лишений жизнью, как должен бы. Он выбрал себе заурядную судьбу. Никогда он не закончит книгу о Максе, станет таким, как Сэнди, который, наверное, был таким, каким желала его видеть мать. Возможно, всему причиной ее воля, или воля Колетты, или его чертовых предков. Он потерпел неудачу, но ему все равно. Он будет счастлив. Он не ждал этого, не хотел и не искал, но это случилось. Видно, он обречен на счастье и сделает все возможное и невозможное, чтобы оно длилось бесконечно.
- Дорогая, оставь свой шрам в покое.
- Генри, послушай, сколько кукушка прокукует.
- Ну ее к чертям!
- Генри…
- Я должен идти, надо встретиться с районным инженером.
- Генри…
- Слушаю.
- Кажется, я беременна.
- О нет! Боже!
―
- Не желаете орехового печенья?
- Нет, благодарю, достаточно тоста с анчоусом.
Птичьеголовая Рода поставила поднос на лоскутное одеяло перед Люцием и удалилась.
Люций чувствовал легкое головокружение, мысли путались. Что-то ют сейчас произошло, подумал он. Попытался сообразить, что именно. Да: он понял, что сказала Рода. Как это странно - после стольких-то лет. Может, слушая ее, он постепенно научился разбирать ее речь? Или она теперь говорит более отчетливо? Или что еще? Неважно, главное, он явно понял ее сегодня. И вчера понимал, когда говорил с ней о лепешках.
Люций лежал в постели и не столько думал, сколько легко скользил по поверхности мыслей. Он чувствовал страшную усталость. Однако ко времени чаепития ему стало легче. По утрам же было ужасно. Горячий индийский чай и тост с анчоусом помогли собраться с мыслями. Слава богу, еще остались какие-то радости в жизни.
Предвечернее солнце заглянуло в комнату и высветило пыль на комоде, где в беспорядке лежали мелкие вещи. Щетка, которою мать снабдила его, когда он отправился на учебу в колледж. Расческа с застрявшими в ней нитями седых волос. Два неразвязанных галстука. Деньги. Запонки. Пыль. У него никогда не было женщины, которая прибиралась бы в его жилье.
Челюсти болели, спина болела, какая-то пустота была внутри, там, где торжественно стучал барабан, словно извещая об окончании некоего обряда. Дыхание участилось. Все его забыли. Никто теперь не замечал, что он все время остается в своей комнате, никто больше не приглашал спуститься вниз посмотреть телевизор. Рода кормила его, как старого попугая в клетке. Нет, он не прав и несправедлив к ним. Они навещали его, говорили, что день такой чудесный и он должен пойти погулять. Они были добры к нему. Вот только они смотрели на него и не видели, потому что были счастливы. Колетта, с лицом, сияющим росным светом, глаза затуманены радостью, была само воплощение юности, совершенным воплощением того, что порой казалось лежащему у себя наверху Люцию драгоценней всего на свете, драгоценней даже добродетели, мудрости или искусства, просто юность и красота, цветущее человеческое существо, зрелое и беспорочное, тело, душа, чистая и ясная в единственном, в конце концов, смысле, в котором эти качества на деле извечно давались не грязным старцам в отшельнических пещерах, но просто неиспорченной непосредственной натуре.
Генри тоже был счастлив, по-своему скрытно, не признаваясь в этом, его темные глаза сияли, как звезды, вьющиеся волосы потрескивали, наэлектризованные. Они с Колеттой часто принимались с криками носиться друг за другом, как дети. Люций постоянно слышал их глухой топот, когда они, перепрыгивая через ступеньки, сбегали с террасы. Герда держалась более сдержанно, стараясь не показывать своего удовлетворения тем, что ее план удался. Когда появлялся Джон Форбс, а это теперь бывало каждый день, она или не говорила об этом Люцию, или упоминала о его визите как о неожиданном. Она всегда приводила безобидное объяснение этому, то есть противоположное истинному: его желанию видеть ее. Она выглядела неожиданно помолодевшей, накупила массу новой одежды. С появлением мужчины в доме она вдруг вновь оказалась в царстве своей юности, царстве, отвечавшем потребностям ее существа. Она тоже ходила сияющая. Люций лежал в постели или сидел в халате у себя за столом и слушал сумасшедший смех Генри и властный бас Джона Форбса.
Значит, он не мужчина в доме, говорил себе Люций. И Генри не мужчина, а эльф, и, как эльфу, ему ничего не грозит. А он-то казался себе Тиресием, вот только прорицательским даром не обладал. Он мог бы завоевать Герду после смерти Бёрка, даже после смерти Сэнди, будь обыкновенным человеком с обыкновенными потребностями и волей. Он желал и любил ее, желает и любит, но она видит, что он призрак, и правильно предпочитает человека живого, из плоти и крови. Отсутствие железной хватки не является достоинством, как он обычно полагал. Он просто из тех людей, которые не завоевывают и у которых отбирают даже то, что у них есть.
Он воображал, что одиночество чему-то его научит, но когда он был по-настоящему одинок? Какая же легкая была у него жизнь и как быстро она миновала. Он по-прежнему чувствует себя молодым и красивым, он еще не стар. Старость где-то далеко в будущем. Люди всегда защищали его, заботились о нем, и он считал, что это в порядке вещей. Он даже никогда не страдал и не боролся за существование, как приходится страдать и бороться обыкновенным людям. Он и не способен на такое и не представляет, как они с этим справляются! Он всегда знал, что он особенный. Всегда надеялся на что-то, ради чего приходилось, так сказать, ждать в уютной передней. Возможно, он дожидался Герду. Только теперь он наконец знает, может быть, только теперь обнаружил, на последней неделе или вчера, что она потеряна для него. Была тесная дружба, нервная привязанность, но недоставало грубости подлинной жизни. Теперь она будет презирать и жалеть его, и он постепенно превратится в обузу для нее. Смогут ли они с Генри когда-нибудь стать друзьями? Нет.