- Придержи денежки, постараюсь что-нибудь выклянчить, - ответил тот. Обойдя несколько магазинов, он принес несколько черствых булочек с джемом.
На грузовике, груженном стальными листами, мы, все трое, доехали до города. Было холодно, и пришлось залезть под брезент. На подъеме грузовик еле тащился, и с остановками мы добирались несколько часов. Стоуни спал. Казавшийся опасным Волк, похоже, ничего не замышлял против нас и был всего лишь попутчиком. Когда грузовик тронулся, он стал мне рассказывать, в какой ужасный город мы едем, с подлыми копами и трудной жизнью - сам он там не был, но люди говорили.
По мере приближения к Детройту мое настроение от его рассказов все больше падало. Наконец грузовик остановился, и шофер нас высадил. Я не понимал, где нахожусь: время было за полночь, вокруг пусто и тихо. Все закрыто, кроме небольшого ресторанчика. Мы зашли туда и поинтересовались, что это за место. Пол узкого, как коридор, помещения был застлан линолеумом. Официант сказал нам, что до центра города около мили от следующего перекрестка.
Когда мы вышли, нас уже ждала патрульная полицейская машина, с распахнутыми дверцами, а загородивший нам путь коп приказал:
- А ну полезай!
Внутри находились двое в штатском; мне пришлось держать Волка на коленях, Стоуни лег на пол. Он был совсем еще мальчик. Все молчали. Нас привезли в полицейский участок, находящийся в здании из бетона, с многочисленными небольшими окошками; в конце невысокой лестницы недалеко от стола сержанта располагался "обезьянник".
Нас посадили у стены. Жирный сержант с бледным одутловатым лицом при свете электрической лампы разбирался с другими арестованными - тремя забулдыгами. Среди них я увидел женщину, которую трудно было представить участницей пьяной заварушки - выглядела она достаточно пристойно, на шляпке красовался зеленый бант. Рядом с ней сидели двое мужчин; на трясущейся голове одного окровавленный тюрбан из бинтов, второй вызывающе молчал, хотя прижатые к груди руки говорили о беспокойстве. Видимо, он-то и нарушил закон. Я говорю "видимо", потому что суть преступления излагал коп - три его участника были глухонемыми. Один мужчина напал на другого с молотком, говорил он, из- за женщины, которая та еще шлюха и ложится под кого угодно; эта негодяйка - причина многих неприятностей в сообществе глухонемых, хотя выглядит как школьная учительница. Все это коп рассказал сержанту.
- Думаю, этот болван решил, что она его невеста, а потом застал ее с другим, - сообщил полицейский.
- Что будем делать?
- Не знаю. Все зависит от того, насколько опасна рана. Не удивлюсь, если опасна: ведь его застукали со спущенными штанами.
- Какие же они похотливые! В драках из-за любви переплюнут даже итальянцев, - сказал сержант. У него было дебильное лицо, а щеки напоминали неоштукатуренную стену. Он закатал один рукав, открыв мощную руку - не хотел бы я попасть под нее. - Почему они все время дерутся? Может, потому что разговаривают пальцами?
Стоуни и Волк заулыбались, желая задобрить полицейских.
- Что там у него под бинтами?
- Зашили в двух местах черепушку.
Мужчину с окровавленной повязкой подтолкнули ближе к свету, чтобы сержант мог лучше видеть.
- Значит, так, - взглянул тот на повязку. - Пока посади их под замок, постараемся найти переводчика. Если к утру не найдем, вышвырни на улицу. Что им делать в исправительной тюрьме? А ночь в камере покажет, что они не одни на свете, нужно помнить об этом и вести себя соответственно.
Дальше шли мы. Я боялся, не связано ли наше задержание с арестом Джо Гормана, но опасения мои не оправдались. Уликой могла быть только моя рубашка, забытая на заднем сиденье "бьюика". Метка прачечной. Притянутые за уши страхи, но ничего другого на ум не приходило. Я с облегчением услышал, за что нас задержали: из ремонтного парка украли запчасти от автомобилей.
- Никогда не были раньше в Детройте, - возразил я. - Только что приехали.
- Откуда?
- Из Кливленда. Путешествуем автостопом.
- Лжешь, сукин сын! Вы из банды Фоли и промышляете воровством запчастей. Но мы вас схватили. Всех вас достанем.
- Но мы не из Детройта. Вот я из Чикаго.
- Куда едешь?
- Домой.
- Ничего себе. Из Кливленда в Чикаго через наш город. Лучше не мог придумать? - Он покосился на Стоуни. - А ты что скажешь - откуда путь держишь?
- Из Пеней.
- Точнее.
- Это недалеко от Уилкс-Барре.
- И куда направляешься?
- В Небраску, учиться на ветеринара.
- На кого?
- Ну, кто лечит собак, лошадей.
- А может, крутится рядом с "фордами" и "шевроле"? Бандюга чертов! Ну а ты откуда? Где твой дом? Послушаем, - повернулся он к Волку.
- Тоже в Пенсильвании.
- Где именно?
- Рядом со Скрантоном. В небольшом поселке.
- Насколько небольшом?
- Жителей пятьсот будет.
- Ну, а название у него есть?
- Его никто не знает.
- Еще бы! Ну так что за название?
- Драмтаун. - Глаза Волка забегали, а губы дрогнули в улыбке.
- Должно быть, ужасная дыра, раз там плодятся такие крысы, как ты. - Сержант открыл ящик стола.
- Его нет на карте - он слишком маленький.
- Ничего. Если есть название, он будет на моей карте. Здесь все есть.
- Но он еще не зарегистрирован. Пока чересчур незначителен.
- А чем там занимаются?
- Уголек рубают. Понемногу.
- Антрацит или битуминозный?
- И тот и другой, - ответил Волк, наклонив голову. Улыбка еще не сошла с его лица, но нижняя губа отвисла, обнажив десны.
- Ты из банды Фоли, дружок, - уверенно произнес сержант.
- Нет, раньше я не бывал в этом городе.
- Позови-ка Джимми, - попросил сержант одного из полицейских.
Джимми со старческой неспешностью поднялся по узкой лестнице оттуда, где находились нижние камеры. Тело его было дряблым, как у тучной пожилой женщины, на ногах - тряпичные тапочки; шерстяной, застегивающийся спереди, пуловер поддерживал отвислую грудь. Каждый вдох, казалось, отнимал у него частицу жизни. Седая голова клонилась от слабости, но ясные, проницательные глаза оживляли пожелтевшее, невыразительное лицо. Они настолько не сочетались со всем остальным, что, казалось, не имели к старику никакого отношения и существовали сами по себе. Джимми всмотрелся в Стоуни, затем в меня, перевел взгляд на Волка и уверенно заявил:
- Ты был здесь три года назад. Обокрал мужчину и получил шесть месяцев тюрьмы. Три года исполнится в мае. Через месяц.
Ну и память у полицейского!
- Ну что, бродяга, значит из Пенсильвании? - спросил сержант.
- Я действительно отсидел шесть месяцев. Но Фоли не знаю и запчасти не крал. Вообще в машинах не разбираюсь.
- Всех в камеру.
Нам велели вывернуть карманы - искали ножи, спички и прочие вещи, которыми можно нанести вред. Но мне эта процедура говорила о другом: выходит, существует возможность забрать твои вещи, а тебя убедить, что не ты хозяин своей судьбы и предметов в собственном кармане, - вот такая была у них цель. Итак, мы опустошили карманы, и нас повели вниз, мимо камер с хрустящей соломой, и заключенные вставали с коек, чтобы посмотреть на новеньких через решетки. На одной кровати я увидел раненого глухонемого - он сидел, обхватив голову, словно волхв. Нас привели в конец этого ряда, там спал человек, обладавший исключительной памятью; может, он в дреме проводил всю ночь, сидя на стуле под металлической сеткой. Нас запихали в большую камеру, откуда сразу послышался вопль:
- У нас нет места! Все забито!
Раздались неприличные звуки, производимые губами, фырканье, спуск воды в туалете, грубые шутки - свидетельство открытого пренебрежения. Камера действительно была переполнена, но нас все равно втолкнули туда, и нам пришлось устроиться на корточках на полу. Второй глухонемой тоже находился здесь - сидел в ногах у пьяного мужчины в неудобной позе пассажира третьего класса. Яркий свет здесь никогда не выключали. В этом была особая тяжесть, как в надгробном камне.
А утром за стеной возобновилась обычная круговерть - глухое громыхание грузовиков, негромкое позвякивание троллейбусов, едущих со скоростью стрекозы.
Должен сказать, я не считал трагедией случившуюся со мной несправедливость. Просто хотел оказаться на свободе и продолжить путь - только и всего. А вот за Джо Гормана, которого поймали и били, переживал.
Однако я ощущал здесь присутствие зла, как было раньше в Эри, штат Пенсильвания. Оно касалось всех. Его нельзя было попробовать ножкой, словно на картине "Сентябрьское утро" в витрине парикмахерской. Или погрузиться с любопытством наблюдателя, подобно древним восточным правителям, которых опускали в стеклянном шаре в водоросли для наблюдения за рыбами. Нельзя было вытащить после неудачного падения, как подняли из грязи Арколе Наполеона, задумчиво стоявшего под венгерскими пулями, градом сыпавшимися на крутой склон. Лишь греки и их поклонники, под ярким солнцем, в мире, пронизанном красотой, считали себя недоступными для зла. Но они ошибались. И все же ими восхищаются остальные - грязные, голодные, бездомные, ветераны войны, неуживчивые и старательные; умирающее, страдающее, бесхребетное человечество; множество людей - кто-то у дымящегося Везувия, кто-то в душной ночной Калькутте, но все они хорошо знают, где находятся.
Сереньким, невзрачным утром нас отпустили на свободу, предварительно напоив кофе и дав по куску хлеба. Волка оставили для дальнейшего выяснения обстоятельств.
На прощание копы дали нам совет:
- Убирайтесь из города. Вчера вам предоставили ночлег, но в следующий раз привлечем за бродяжничество.
В участке было накурено, скрипели перья; трудившиеся всю ночь полицейские расслабились, отстегнули оружие, сняли шляпы и сели писать отчеты. Располагайся участок рядом с домом Товита, и то здесь ничего бы не изменилось даже в тот день, когда его посетил ангел.
Двинувшись по ходу городского движения, мы дошли до парка Марсово Поле - ничуть не похожего на другие с таким же названием. Вокруг один камень, испарения бензина и выхлопные газы.
Мы решили добраться до окраины на троллейбусах, и тут произошло непредвиденное: кондуктор похлопал меня по плечу, предупреждая, что сейчас наша пересадка. Я быстро выпрыгнул, уверенный, что Стоуни последовал за мной, но в окне отъехавшего троллейбуса увидел, как он мирно спит на своем месте и даже мой стук в стекло его не разбудил. Я ждал на остановке около часа, потом поехал на конечную станцию и проторчал там до полудня. Наверное, он подумал, будто я решил отделаться от него, но это было не так. Меня расстроила эта потеря.
Отчаявшись найти Стоуни, я стал голосовать. Первый грузовик довез меня до Джексона. Там я нашел дешевый ночлег. А на следующий день меня подобрал работник кинокомпании, ехавший в Чикаго.
Глава 10
Вечером мы пронеслись мимо Гэри, приближаясь к Южному Чикаго, - огненная глотка города извергала угольную пыль, казавшуюся нам манной небесной. Так для возвращающихся домой неаполитанцев раскаленная вода залива представляется живительной прохладой. В родных местах чувствуешь себя как рыба в воде. Там находится великий бог - покровитель рыб, имя ему Дагон. И в своих водах ты обнажаешь перед ним душу словно мелкая рыбешка.
Я знал, что по возвращении меня ждут нелегкие времена. Среди трудностей - по порядку - были: прислуга-полька, вечно ворчавшая из-за жалованья; Мама, которая сразу почувствует мои затруднения, и, наконец, Саймон - наверняка имеющий ко мне претензии. Я был готов услышать его гневные слова; отправившись в такое путешествие, я их заслужил, - но мне тоже было чем ответить - посланной телеграммой. Однако меня ожидала не рядовая семейная разборка с жаркими обвинениями и спорами - все оказалось гораздо хуже.
Дверь мне открыла незнакомая полька, совсем не знающая английского. Я подумал, эта женщина сменила уволившуюся старую прислугу, однако показалось странным, что вся кухня была заполнена кровоточащими сердцами, распятиями и ликами святых. Конечно, она могла держать их на рабочем месте, тем более что Мама ничего не видела, но вокруг крутились маленькие дети - неужели Саймон нанял прислугу с семьей? Однако женщина не приглашала меня войти, и у меня закралось подозрение, что квартира больше не наша. Старшая девочка в форме приходской школы Святой Елены сказала мне, что ее отец купил квартиру с мебелью у прежнего хозяина. Им был Саймон.
- А моя мать здесь больше не живет? Где она?
- Слепая женщина? Она живет этажом ниже.
Крейндл поселил ее в комнате Котце с маленьким зарешеченным окном, выходившим в переулок ниже уровня земли, куда люди заходили согнувшись, чтобы не задеть каменную арку, - так они срезали дорогу или просто мочились. Нельзя сказать, что Крейндл проявил нелюбезность, засунув ее сюда: ведь она различала только свет и тьму и не нуждалась в хорошем виде за окном. Глубокие следы порезов на руках от кухонной работы так и не прошли - я ощутил их, когда она взяла мои ладони и заговорила своим хриплым голосом, еще более странным, чем обычно:
- Ты знаешь о Бабуле?
- Нет, а что?
- Она умерла.
- Не может быть!
Какой удар! Словно острый, холодный кинжал пронзил мои внутренности, я не мог ни выпрямиться, ни пошевелиться, будто прирос к стулу. Умерла! Невозможно представить нашу старушку мертвой, в гробу, тихой, с закрытыми глазами и грузом земли сверху. Сердце мое содрогнулось при мысли о таком насилии. Потому что это могло быть только насилие. С ней, не терпевшей никакого вмешательства - вспомнить хотя бы, как она отбросила руку дантиста, - поступили так грубо. Несмотря на хрупкость, она была настоящим бойцом. Но сражалась полностью одетая, на своих ногах - живая. Неужели возможно скрутить ее и засунуть в могилу, где она покорно лежит? Этого нельзя представить.
Заслоны рухнули. Слезы брызнули из глаз, и я утер их рукавом.
- От чего она умерла и когда?
Мама не знала. Ей сообщил о смерти Крейндл, еще до переезда сюда, и с тех пор она носит траур. Траур, каким он ей представлялся.
В этой похожей на склеп комнате стояли только кровать и стул. Я постарался выяснить у миссис Крейндл, почему Саймон все это затеял. Миссис Крейндл оказалась дома: ведь было время ужина. Обычно днем она отсутствовала - резалась в покер с другими домохозяйками; они играли по-настоящему и кипели подлинными страстями. Не спрашивайте меня, как ей при этом удавалось казаться застенчивой овечкой, ведь внутри ее лихорадило и от игры, и от разногласий с мужем.
О Саймоне она ничего не могла рассказать. Может, он все продал, чтобы жениться? Когда я уезжал, он с ума сходил - так ему хотелось стать мужем Сисси. Но сколько могла полька заплатить за нашу мебель, это старье? За испорченную кухонную плиту? Или за еще более древние кровати и диваны, покрытые кожзаменителем, на которых мы в детстве прыгали? Эта мебель куплена одновременно с "Американской энциклопедией" еще в прошлом веке. Возможно, ее купил мой отец. Все полно волнующих воспоминаний. Видимо, Саймону позарез требовались деньги, если он решился продать это старье из металла и кожи и поселить Маму в камере у Крейндлов.
Разговаривая с миссис Крейндл, я умирал с голоду, но ни словом об этом не обмолвился, помня, что она не слишком гостеприимна.
- У тебя есть деньги, Мама? - спросил я. В ее кошельке было всего пятьдесят центов. - Это хорошо, что у тебя есть мелочь на тот случай, если захочешь жевательную резинку или шоколадку "Херши".
Если бы Саймон оставил ей деньги, я бы взял у нее доллар, но на последние пятьдесят центов не позарился. Да она бы испугалась, попроси я денег - это было бы жестоко. Особенно теперь, после смерти Бабули. Она и так была напугана, хотя в удрученном состоянии всегда сохраняла стойкость, ожидая, когда горю придет конец, - словно его могли остановить, как кондуктор трамвай. Мама не обсуждала со мной поступок Саймона - у нее было свое мнение по этому поводу. И она не хотела ничего от меня слышать. Я ее хорошо знал.
Я посидел у нее подольше, чувствуя, что ей это нужно, а когда поднялся, шумно отодвинув стул, она спросила:
- Уходишь? Куда ты идешь?
Так она завуалированно интересовалась, где я был, когда продавали квартиру. На это я ответить не мог.
- Я снимаю комнату на Саут-стрит, ты знаешь.
- Ты работаешь? У тебя есть работа?
- У меня всегда что-то есть. Разве тебе не известно? Не волнуйся, все идет хорошо.
Отвечая, я боялся, не изменится ли выражение ее лица, хотя это было невозможно, и чувствовал, что мое лицо выдает меня, словно ключ, выточенный и отшлифованный для какого-то бесчестного, безнравственного дела. -
Я направился к Эйнхорну, а значит, и на бульвар, где деревья в этот чикагский апрельский вечер раскрыли удивительные розовые бутоны, поглощая углерод и вонь, схожую с экскрементами крокодилов, - миазмы поднимались из канализационных труб. Как раз в это время люди в новых пальто и строгих шляпах выходили из освещенной синагоги с бархатными папками с принадлежностями для службы в руках. То был первый вечер Песаха, когда Ангел Смерти вошел в дома, не помеченные кровью, и убил всех новорожденных в египетских семьях, после чего евреи ушли в пустыню. Мне не удалось проскользнуть мимо: Коблин и Пятижильный заметили, как я обхожу толпу. Они стояли у обочины, и Пятижильный удержал меня за рукав.
- Ты только взгляни, - воскликнул он, - кто сегодня пришел в shul!
Оба улыбались до ушей, чистые, прекрасно одетые, в великолепном расположении духа.
- Догадайся, что случилось? - сказал Коблин.
- Что?
- Он не знает? - удивился Пятижильный.
- Ничего я не знаю. Меня не было в городе, я только что вернулся.
- Пятижильный женится, - сообщил Коблин. - Нако- нец-то. На красавице. Видел бы ты, какое кольцо он ей дарит. Теперь со шлюхами покончено, так? А кое-кто хотел бы быть на ее месте.
- Правда?
- Так что помоги мне в главном, - сказал Пятижильный. - Приглашаю тебя, мой мальчик, на свадьбу - в субботу через неделю в клуб "Лайонз холл" на Норт-авеню в четыре часа. Приходи с девушкой. Не хочу, чтобы ты затаил на меня зло.
- С какой стати?
- Вот и не надо. Мы ведь двоюродные братья, и я буду рад тебя видеть.
- Всего тебе хорошего! - произнес я, радуясь, что в сумерках не слишком заметно, как я выгляжу.
Коблин тянул меня за руку - хотел, чтобы я пошел с ними на седер.
- Пошли. Ну пошли же.