слышались колокола университетской часовни; территория напоминала тесный средневековый двор, где толпились люди, в каждом окне - силуэты, шагу ступить негде. Некоторые студенты были моими клиентами, кое с кем я даже сдружился. На самом деле я знал здесь всех, поскольку управляющий Оуэне, старый валлиец, поручил мне отвечать на телефонные звонки и раскладывать по ячейкам почту в крохотном помещении с лакированным полом, именуемом холлом. Так я отрабатывал плату за жилье. Сортируя письма, я невольно читал обратный адрес и сами открытки, а когда подзывал студентов к телефону, то не мог не слышать разговоры - телефонной будки не было. Оуэне тоже их слышал, как и его сестра, старая дева, работавшая экономкой; дверь их затхлой квартирки всегда была открыта - запах кухни перебивал все другие ароматы, - и я, каждый вечер проводя два часа в плетеном кресле-качалке на своем посту, видел послеобеденную обстановку их жилища - двери под орех, неистовство накрахмаленных кружев, отблески граненого стекла, эксцентричный узор папоротника - рвущегося ввысь и одновременно широко раскидывающего листья, рисунки с изображением фруктов, казавшихся чрезвычайно жесткими, и голубые блюдца на деревянных панелях. Эти детали обстановки дают представление об их вкусе - нельзя не упомянуть о конструкции из стекла, выдуваемого в Буффало, висящей на трех цепях, - и говорят о живущих здесь людях. Жильцы у них надолго не задерживались - возможно, Оуэнсов это устраивало, им хотелось иметь собственное гнездышко, и оно было, как говорится, полная чаша.
Ко мне захаживал Клем Тамбоу. Его отец, бывший политик, умер, и Клем с братом, чечеточником, работавшим в музыкальном театре JIo, поделили страховую сумму. Клем не рассказывал, сколько ему перепало, - то ли из странной стеснительности, то ли из суеверия. Он поступил в университет на отделение психологии и жил недалеко от места учебы.
- Как тебе нравится, что старик оставил мне деньги? - смеялся он, стесняясь своего большого рта и кариозных зубовг
Его глаза, как и в детстве, отличались большими белками, а голова - особенно густыми волосами на затылке. Клем по-прежнему искал у меня сочувствия, жалуясь на уродство: он страдал из-за формы носа, но жалобы перемежал взрывами хохота, отчего изо рта у него вываливалась сигара и ему приходилось совершать отчаянные манипуляции руками, чтобы не дать ей упасть. Теперь, обзаведясь деньжатами, он всегда держал в кармане сигары "Перфекто".
- Я недостаточно ценил своего старика. Для меня мать была всем. Это правда. Так бы и продолжалось, но сейчас она слишком стара. Не могу больше притворяться маленьким мальчиком, тем более прочитав несколько книг по психологии на эту тему.
Говоря о психологии, он всегда похохатывал. И еще сказал:
- Я хожу в университет только из-за девочек. - И прибавил несколько меланхолично: - У меня сейчас водятся деньги, и я бы мог иметь баб сколько хочу. Без них с этим рыбьим ртом и уродским носом я вряд ли имел бы успех. Но образованные девушки не ждут, чтобы на них много тратили, их интересуют умные разговоры.
Клем не считал себя полноценным студентом: он был скорее вольнослушателем; играл в покер в цокольном помещении юридического факультета, любил конное поло. А приходя на лекцию в большую аудиторию, где ряды располагались амфитеатром, громким смехом сопровождал любую шутку преподавателя; бывало, он смеялся до упаду просто от веселого расположения духа.
- Этот кретин, - объяснял он, - нес какую-то бехевио- ристскую ахинею о том, что мы думаем не иначе как словами и, следовательно, процесс мышления идет частично в горле, в голосовых связках, - он назвал это "подавленной вокализацией". Стало любопытно, как это происходит у немых. Пригласили несколько немых, прикрепили датчики к их шеям и стали изучать. Но из этого ничего не вышло, ведь они объяснялись жестами. Тогда сделали гипсовые слепки их рук. Этот кретин зашел слишком далеко, и я расхохотался. Ну он и выгнал меня.
Клем говорил об этом смущенно и робко, но выражение неловкости быстро уничтожил новый приступ неудержимого смеха. Ха-ха-ха! После прилива восторга вновь наступило уныние: он вспомнил свои неприятности - ему недодали природной привлекательности. Я пытался втолковать Клему, что он не прав - ему не надо меняться. Он находился в самом расцвете плотской мощи, имел мужественную внешность, несмотря на некоторые излишества в виде усов, полосатых костюмов за двадцать два доллара пятьдесят центов, купленных в рассрочку, - такие любят носить аферисты. У него были деньги, но он предпочитал платить по кредиту. Мне он сказал:
- Не старайся меня успокоить, Оги. Не надо.
Иногда он держался со мной как дядя с племянником того же возраста. Ему хотелось быть старше. Он решил, что так больше понравится женщинам, предпочитающим опытных мужчин, и притворялся повидавшим жизнь, разочарованным и беспутным дядей. И вот как он это изображал:
- Что с тобой, Оги? Что случилось? Почему ты так распустился? У тебя столько возможностей. Плохо, что тебе всегда нужен поводырь. Сейчас тобой руководит этот мексиканец. Зачем все откладывать на потом?
- Что значит - все?
- Не знаю. Но ты развалился в кресле с книгой, на все поплевываешь, а жизнь проходит мимо вместе с упущенными возможностями.
Клем слабо представлял себе эти возможности, что совершенно естественно, учитывая, как он переживал и мучился, веря, будто ему они недоступны. Думаю, он имел в виду деньги, восхищение окружающих, женщин, не смеющих отказать в любви. Дары судьбы. Его тревожили тысячи подобных вещей, и иногда о них задумывался и я. Клем настаивал, чтобы я чего-то добивался, хотя бы сделал попытку в этом направлении, сосредоточился на том, как стать нужным, не робеть, а, напротив, рваться вперед, и так далее. Конечно, я испытывал некоторое беспокойство, что, взявшись за что-то, не по- - тяну. Я не мог питаться энергией большой звезды, то есть, поглощая отраженный свет, стать солнцем и струить свои лучи на людскую толпу - не обязательно греть, но излучать то, что Плутарх называет "сиянием". Стать нужным - да, это замечательно, но не сыном Феба. Об этом и мечтать нечего. Никогда не пытался прыгнуть выше головы. Во всяком случае, если кто-то вроде Клема хвалил и подгонял меня, я пропускал слова мимо ушей. Я сам мог оценить себя. Порой ошибочно, но с этим я справлялся.
Клем не дурачился, говоря со мной о серьезных вещах, но в мой дом он приходил не только для того, чтобы встряхнуть меня или рассказать новости о Джимми Клейне, который уже успел жениться, родить сына и устроиться на работу в универмаг, или о своем брате, мечтавшем об успехе на Бродвее. Он приходил из-за девушки по имени Мими Вилларс, жившей в нашем доме.
Мими работала официанткой в студенческом кафе на Эллис-авеню и произвела на меня приятное впечатление. Думаю, я был объективен, поскольку не собирался за ней волочиться. Она была очень хорошенькая и излучала здоровье; энергичная красотка с длинными, подведенными карандашом бровями, что нарушало их естественную линию - брови подходили к маленьким беленьким ушкам, на которые ниспадали локоны, - и большим ртом, говорящим о хорошем аппетите, не признающем запретов; она говорила что хотела и не представляла себе другой жизни. Узкобедрая, с великолепным бюстом, она носила обтягивающие юбки и кофточки и туфли на высоких каблуках, отчего икры напрягались; ступала она изящными мелкими шажками, смеялась звонко и от души. Мими мало напоминала Уиллу из Симинг- тона, тоже официантку. Думаю, что с Уиллой, этой деревенской девчонкой, которая мне нравилась, я мог быть счастлив и жил бы с ней в небольшом городке, но судьба распорядилась иначе. Иногда я в это верил.
Мими родом из Лос-Анджелеса. Ее отец снимался в немом кино. Она вспоминает его, когда хочет сказать, как ненавидит англичан. В Чикаго она приехала учиться, но из университета ее исключили: она слишком пылко обнималась в холле. Ее исключение казалось естественным. Она явно была способна на правонарушение, если произошедшее можно так назвать, и рассказывала об этом с удовольствием и неистощимым остроумием.
Я знал, что у Клема нет шансов. Причиной ее румяных щек было не только здоровье или эмоциональное возбуждение: к этому примешивалась любовь. По случайному стечению обстоятельств ее возлюбленный являлся одним из заказчиков, переданных мне Падиллой, его звали Хукер Фрейзер, аспирант-политолог. Работать с ним было непросто: он заказывал редкие, давно распроданные книги. Сколько времени я потратил, чтобы украсть два тома Ницше "Воля к власти"! Они хранились в закрытом стенде магазина; еще я стащил для него "Философию права" Гегеля, последние книги "Капитала" из магазина коммунистической литературы на Дивижн-стрит, "Автобиографию" Герцена и кое-что де Ток- виля. Он яростно торговался, так же яростно говорил - неожиданно выразительно. Таким учащимся университет мог гордиться: свободное проявление ума, рано созревшего от постоянных размышлений, - молодой Калхун или уже государственный муж, - холодные голубые глаза, говорящие о неукоснительной последовательности, и ранние морщинки, похожие на запись сейсмографа. Он не принадлежал к тем высоким молодым людям, словно изготовленным в соответствии с определенными механическими принципами, однако не был и неловким, хотя и казался разболтанным. Тот факт, что он жил в Бертон-Керт, очень похожем на Крист-Черч- колледж или колледж Святой Магдалины, будучи преподавателем и образованным холостяком, пришелся мне по душе в отличие от Падиллы с его носом мумии из Гизы, живыми глазами, узкими плечами и задом, твердо и бесстрастно шагавшего по заслуживающим уважения камням. Мэнни приехал из высокогорных трущоб и от культуры был далек. Попасть в Старый Свет он не стремился.
А Хукер Фрейзер был другом Мими Вилларс, и, видя их вдвоем на ступенях дома Оуэнса, я невольно любовался: оба великолепно сложены - она живая и энергичная, бойкая на язык, и он, своеобразный, с родословной, возможно, восходящей прямо к кроманьонцам, но, естественно, с поправками сегодняшнего дня, включая беспорядочность. Фрейзер был вспыльчив, что шло вразрез со всем остальным - самообладанием и даже некоторой надменностью. Он часто стискивал зубы, а его прямой нос заканчивался некоторой вздер- нутостью, которая скорее являлась приметой характера, чем наследственной чертой. Но даже недолюбливавший его Падилла сказал, что он muy hombre - достойный человек. Падилла, однако, чувствовал некоторую враждебность к аспиранту из-за снисходительного к себе отношения, хотя Фрейзер отдавал должное его выдающимся способностям в математике и физике. К нам обоим он обращался "мистер", словно был вестпойнтером и видел в нас забавных жуликов. Словно не брал ворованный товар. Он попросил:
- Мистер Марч, не могли бы вы проехаться в центр и экспроприировать у экспроприаторов приличный экземпляр "О духе законов"? На днях я видел один у "Аргуса".
Я рассмеялся над смешением революционного жаргона и высокопарного слога, к тому же он произнес просьбу с акцентом штата Теннесси.
Поначалу Фрейзер, похоже, видел во мне симпатичного дурачка и подшучивал над моим цветом лица:
- Глядя на ваши розовые щечки, мистер Марч, каждый скажет, что дни свои вы провели на пастбище, а не среди пыльных книг.
Позже он стал относиться ко мне более серьезно и предложил почитать старые экземпляры коммунистических и троцкистских газет и журналов - в его комнате они, на разных языках, лежали стопками и хранились в связках; он выписывал самые разные журналы и бюллетени. Однажды он даже пригласил меня на свою лекцию, - может потому, что я по дешевке продавал ему книги и в кредит давал, ему не было смысла портить со мной отношения. Падилла впал в ярость, услышав, что я отдаю Фрейзеру книги под честное слово. Я думал, он не удержится и отдубасит меня тощим кулаком с длинными пальцами, но он только выкрикнул: "ВоЬо!" и "Эх ты, глупый гринго!" - на что я сказал:
- Долг Фрейзера не превышает двадцати пяти долларов. - Что было ложью: он задолжал почти сорок.
- Черт! Я бы ему и пенни не уступил. Так он показывает свое превосходство, - настаивал Мэнни.
Но на меня его слова не произвели впечатления. Возможно, мне нравилось приносить Фрейзеру книги, полчаса находиться в атмосфере его комнаты, слушать, что он говорит. Часто я воровал два экземпляра того издания, что он заказывал, - воровал из любопытства, чтобы прочитать самому, и проводил за ним скучные и тягостные часы.
Я никогда не стыдил себя за то, что отбрасываю подобные книги, а не читаю их с жаром: ведь они не вызывали во мне отклика, и я проникся убеждением Падиллы - нечего себя мучить, если сразу не ощущаешь интереса. В конце концов, я еще не выбрал себе дело, а только приглядывался.
Но Клему я сказал, что ему с Мими Вилларс не светит.
- Потому что я урод? - спросил он. - Мне казалось, она из тех, что на внешность внимания не обращают. Страстная девушка.
- Твоя внешность тут ни при чем. У нее уже есть дружок.
- И ты полагаешь, что не может появиться еще один? Много же ты знаешь!
Он упрямо защищал свое представление о девушке и приходил ко мне свежевыбритый, в начищенных до блеска туфлях с длинными носами и даже со мной держался меланхолически галантно; не хватало только кружев и шпаги для портрета несчастного Стюарта в изгнании - так он изображал любовную тоску. Лишь по-мальчишески торчащий черный вихор, мягкий блеск глаз и постоянное "ха-ха!" представляли его в другом свете. Мне нравилось его общество. Конечно, я не мог рассказать ему всего, что знал о Мими. Я не только просматривал открытки и слушал, не желая того, телефонные разговоры, - Мими сама не таила своих секретов. Она вела открытую жизнь и, начав говорить, выплескивала наружу все. Время от времени Фрейзер посылал ей открытку, назначая свидание, и, бывало, она впадала в ярость, швыряла открытку и покупала у меня жетон; ему же в трубку кричала:
- Трусливый ублюдок, ты что, не можешь позвонить и сказать, почему не приходишь? И не вешай мне больше лапшу на уши, будто работаешь над диссертацией! Что ты делал на Пятьдесят седьмой улице с жирными обормотами, когда должен был работать? Кто они? Один точно английский педик - я таких за милю вижу. И не говори, что я ничего не понимаю. Я устала от твоего вранья, проповедник!
Когда она замолкала, из трубки звучал его неторопливый голос, который я слышал, сидя в кресле-качалке. Из квартиры Оуэнса высовывалась мясистая рука и захлопывала дверь. Хозяина не интересовало, что жильцы делают в своих комнатах, но он не любил, когда ругань достигала его ушей. Он сидел на кожаном диване, поскрипывающем, как примятый снег, и основные звуки, доносившиеся до Оуэнса, ограничивались на близком расстоянии - собственным дыханием, на отдаленном - его перемещениями на диване.
- Ты не дождешься от меня извинений, - закончила разговор Мими и яростно швырнула трубку - так музыкант захлопывает крышку рояля, отыграв мощный и сложнейший финал без единой ошибки.
Вывести любовника из себя было для нее настоящим удовольствием. Тогда она попросила меня:
- Если этот ублюдок позвонит, скажи, что я с проклятиями выбежала из дома. - Однако она ждала его звонка.
Я не сомневался, что Мими не заинтересуется Клемом - по крайней мере сейчас, поскольку в последнее время Фрейзер звонил регулярно, а она не спешила спускаться на мой вызов. Зная, что я снимаю трубку, Фрейзер попросил:
- Вы не могли бы ее поторопить, мистер Марч?
На что я ответил:
- Могу попробовать, но я не король Кнут. - И оставил трубку болтаться на проводе.
- Чего тебе? - То были ее первые слова после того, как она положила тлеющую сигарету на ящик для инструментов. - Не могу с тобой говорить. Я расстроена. Если хочешь знать, что со мной, приходи и выясняй. - И затем в подчеркнуто веселой, безрассудной манере, свидетельствовавшей о нахлынувшем гневе: - Хорошо, если тебе все равно, то и мне наплевать. Нет, месячные не пришли, но не волнуйся, ты не обязан на мне жениться. Я не выйду замуж за человека, который не знает, что такое любовь. Тебе не жена нужна, а зеркало. Что? О каких деньгах ты говоришь? Ты мне должен сорок семь долларов. Вот так. Плевать, на что они потрачены. Будут нужны деньги - позабочусь об этом сама. Конечно, ты всем должен. Только не говори мне такую чушь. Пусть ее слушает твоя жена. Похоже, она все проглотит.
Фрейзер еще не оформил развод с женой, от которой Мими, по ее словам, спасла его.