- Давай-ка валить отсюда.
Порой вместо того, чтобы ехать домой переодеваться, он сворачивал к озеру.
Мы отправлялись к Норт-авеню, где любил купаться покойный председатель. Помнится, он тогда плавал на спине, а я вставлял ему в рот зажженную сигарету. Небрежно разведенные в прыжке ноги Саймона, неловкие движения рук наводили меня на тревожную мысль: не прыгает ли он в воду с мыслью никогда не выныривать, не хочет ли испытать - не лучше ли там остаться навсегда? Всплывал он осунувшийся, ловя ртом воздух, с покрасневшим лицом. Я знал, что искушение никогда больше не показываться на поверхности у него велико. Скрывая это подспудное желание, он плавал вдоль берега, угрюмый, с разглаженными водой жесткими волосами, совершая иногда броски истинного мастера; потом начинался отлив, и множество людей, черные точки на горизонте, спокойная гладь моря - все тонуло в пламенеющих небесах.
Мой брат в водной стихии был подобен Александру в опасном Сиднусе, в холодных струях которого он простудился; я же стоял на берегу в полосатых плавках, готовый в любую минуту прийти на помощь. Вместе с ним я никогда не плавал. Дрожа, брат поднимался по лестнице, слепни жестоко жалили тело, от шума прибрежной ярмарки кружилась голова, и я помогал ему вытереться насухо. Он опускался на камни как больной человек, но, согревшись и придя в себя, с большими, налитыми кровью глазами начинал откровенно приставать к женщинам и девушкам, и если кто-то тянулся за сливой из принесенной на пляж сумочки с завтраком, для него это означало что-то вроде влечения Пасифаи. Потом, стукнув меня по плечу, он мог вдруг завопить как резаный:
- Только взгляни на пузо у этой телки! - совсем забыв, что не только женат, но и помолвлен - прилюдно, на приеме в отеле.
Но он не думал об этом. Он думал о возможностях нового "понтиака", стоявшего у Линкольн-парка, о наличных деньгах; о том, что произойдет на какой-то улице, в каком-то доме, в какой-то комнате и никак не отразится на последующих событиях этого дня. Саймон становился вспыльчивым и похотливым, что проявлялось в поведении, и походке, и наклоненной вперед голове, напряженной шее, как у борца, которого побили, но не сломили, а лишь растревожили.
Несмотря на новое положение, Саймон вел себя на пляже Норт-авеню как и все остальные (хотя это был всего лишь мощенный камнем район порта); место не престижное, сюда ходили грубые парни, боевые фабричные девушки, продавщицы, шлюхи с Кларк-стрит и девицы из дансинга. Поэтому Саймон не выбирал выражений:
- Ты мне нравишься. Пойдем?
Никакой игры, никаких ухаживаний, прямо и просто. В самом факте такого поведения, возможно, не было ничего неприличного - напротив, оно внушало благоговение, страх и сексуальный трепет, женские сердца бились сильнее, и желающих было предостаточно. От жары темно-лиловые глаза Саймона становились почти черными, но девушки обычно не боялись его - в нем чувствовалась сила, он был красив. И уж не знаю, в каких душных комнатах, за какими плотными шторами оставлял он следы своих босых ног, а ведь еще год назад он даже не взглянул бы второй раз на подобных девок.
Я не имел понятия, куда он ходил, но, думаю, ему требовались такие преимущества передо мной в обмен на жертвоприношения. Да, ведущие исполнители вызывают раздражение, которое не каждому спустишь с рук. Они разыгрывают из себя богов перед сенатом, как кровавый Коммод, или соревнуются с жокеями и борцами, словно Каракалла, зная, что где-то записываются грехи и готовится их падение. Нечто похожее происходило с Саймоном, это я и раньше видел, когда в "Шез-Паре" он надел дамскую шляпку и танцевал в ней, или притащил меня на холостяцкую вечеринку, где две голые акробатки выделывали разные трюки с фаллоимита- торами. От цирковых штучек он дошел до собственной аморальности, действуя подобно многим другим, но из-за силы и яркости личности всегда выделялся и играл ведущую роль.
- А ты? Как твои дела? - спрашивал Саймон. - Что за малышка живет на твоем этаже? Это из-за нее ты стал таким увальнем? Ее зовут Мими? Кажется, она легко идет на сближение.
Я это отрицал, но он не верил.
Мими, в свою очередь, заинтересовалась Саймоном.
- Что его гложет? - любопытствовала она. - Это он плакал в туалете? Зачем он так шикарно наряжается? В чем дело? Это из-за женщины?
Несмотря на злой язычок, она была готова признать в нем личность - ей нравились экстравагантность и неприрученность.
Однако Саймон не был сломлен, не впал в безрассудное отчаяние. Нет, у него были и победы. Лето породило застой в делах, и вполне естественно, что он терял деньги. Шарлотта, талантливая деловая женщина, умная советчица, спонсор, консультант, давала ему то, что объединяло их больше обычного супружества. Хотя он и воевал с ней и с самых первых дней рычал и ругался, говоря ужасные вещи, Шарлотта все мужественно выдерживала. Внимательный наблюдатель мог заметить, как вначале она отшатывалась от него в ужасе, но потом смирялась, помня о самом главном: ему предназначено стать богатым и могущественным. Даже его жестокость, когда он вопил: "Ах ты, глупая корова!", подтверждала это. При этих словах она нервно смеялась, тем самым вызывая в нем раскаяние; он понимал, что такие сцены всегда выглядят комедийно. Раньше он никогда не забывал в конце усмехнуться, даже если его глаза метали молнии. И теперь делал это всякий раз, когда оба могли вот-вот взорваться, чтобы вернуть состояние, которое можно было бы назвать грубоватой нежностью. Но главная задача Шарлотты и причина ее усилий заключалась в стремлении сделать их союз прочным, создав большое состояние. Она сказала мне:
- У Саймона талант бизнесмена. То, чем он сейчас занимается, - в то время он уже делал деньги, - пока ерунда.
Заговаривая об этом, она словно вступала на особую территорию, где исчезали различия между полами: слишком велика была пробуждаемая к жизни сила. Не мужское и не женское начало. Вспоминается мольба жены Макбета: "Пусть женщина умрет во мне!" Просьба суровая, но предстоящее еще труднее, и это делает душу бесполой.
Ни женские украшения и безделушки, ни платья, ни отделка квартиры, ни его флирт не имели для нее решающего значения. А вот когда дело касалось банка, акций, налогов, они, склонясь голова к голове, все подробно обсуждали; серьезные расчеты и тайные соображения являлись основой, на которой создаются реальные состояния и складываются крепкие супружества. Хотя Шарлотта постоянно напевала песенки вроде "Моих голубых небес" или "Конца летней любви", занималась ногтями, меняла прически, эти суетные занятия никогда не поглощали ее целиком. Все было связано воедино. Она относилась к себе с должным вниманием - и даже более того: высокие каблуки, тонкие чулки, великолепные костюмы, шляпки, серьги, перья, матовый макияж, а также электролизные ванны, кремы и прочие ухищрения, подогревающие мужской интерес. Шарлотта этим не пренебрегала и, обладая врожденным достоинством, могла моментально стать привлекательной. Но изначальное недоверие к подобным приемам помогало ей безошибочно определять фальшивые и незначительные вещи. Она не выбрала бы в мужья молодого человека с картинки у себя на рояле, как не выбрала бы школьника; перед ней стояла определенная цель, ради которой она была готова перенести любую грубость, безрассудство, резкость, скандалы. Все это она обдумала заранее, и ей не пришлось долго ждать, чтобы увидеть такое воочию; возникнув в сознании, теперь ее представление воплотилось в реальной жизни.
Саймон, по непостижимой прихоти судьбы, был для нее всем. Он говорил:
- У нее больше мозгов и способностей, чем у шести женщин. И сто процентов искренности: в ней нет фальши. На редкость доброжелательная - это и я мог подтвердить - и тебя, Оги, любит. - Он сказал это, когда я, как и обещал, стал ухаживать за Люси Магнус. - Все время что-нибудь посылает Маме. Хочет взять ее в семью. Но Мама никогда не жаловалась на свою жизнь в заведении. Там у нее появились друзья. Как ты думаешь?
Во время поездок по городу мы иногда заезжали к Маме, но чаще проезжали мимо. С Саймоном никогда не знаешь, куда попадешь. Говоря "ну, поехали", он, возможно, и сам не представлял, где окажется, - просто появлялась потребность сорваться с места. Возможно, захотел есть или подраться, что-то стряслось, или женщина подмигнула, дела, игра в бильярд или встреча с юристом, а может, решил попариться в спортивном клубе. А путь в эти места порой пересекался с Артингтон-стрит.
Мама жила в доме из серого камня, крыльцо дома расширялось к парадной двери, и на нем стояли две скамьи. Внутри тоже были скамьи. Вестибюль оформили как зал для митингов или открытых форумов - большая часть помещения свободна; грязные окна не позволяли заглянуть с улицы внутрь, рамы были расшатаны - возможно, руками тех, кто пытался проверить, стена это или стекло. Все, что могло быть опасно для слепых, унесли, в том числе кусок штукатурки, оставшийся на месте каминной плиты, и пробковую доску у дверного порога. Но слепые по помещению не бродили, а обычно сидели, почти не общаясь друг с другом, и вскоре становилось ясно, что безделье плохо на них сказывается. Я кое- что понял об этом в те дни, когда Эйнхорн впадал в хандру. Тоска была в душе - не в мозгу, и раздражение от незнания, что тебе может помочь, хотя ты согласен на все условия.
Директор и его жена гордились тем, что хорошо кормят пациентов; меню очередного приема пищи заранее становилось известным по запаху, доносящемуся из кухни.
Я считал Божьим благословением неприхотливость и простоту Мамы. Если здесь найдутся люди, склонные к интригам и ссорам, - а как их может не быть? - то в таком замкнутом мирке могут произойти ужасные события. Но Мама много лет усмиряла воинственность или уклонялась от нее, и теперь, возможно, визиты Саймона приносили ей больше волнений, чем общение с соседями. Ведь он приходил проверить, как с ней обращаются, и выяснял это с обычной суровостью. Он был строг с директором, который надеялся с его помощью оптом закупить матрасы у Артура Магнуса. Саймон обещал оказать ему эту услугу. Но через минуту вернулся с угрозами, всем недовольный. Он требовал для Мамы отдельную комнату и добился этого, однако новое жилище оказалось рядом с кухней, откуда доносились запахи и шум, так что благодарить было не за что. Однажды летом мы застали ее сидящей на кровати и прикрепляющей булавками значки в поддержку кампании Рузвельта; она получала десять центов за сотню значков и заработала несколько долларов за неделю благодаря добросердечию участкового партийного босса. Увидев, как она неумелыми руками, знавшими только грубую домашнюю работу, возится с медными булавками, разложив значки на коленях, Саймон пришел в ярость, от которой Маму стала бить дрожь. Зная о моем присутствии, она повернула голову, чтобы найти меня и попросить вмешаться; Мама была очень испугана: оказывается, она делала что-то плохое.
- Ради Бога, перестань орать! - взмолился я.
Но его нельзя было остановить.
- О чем они думают! Только взгляни, что ее заставляют делать! Где этот сукин сын?
К нам вышла жена директора в домашнем платье. Она старалась держаться уважительно, но без подобострастия; лицо ее побелело, однако сохраняло боевое выражение, несмотря на внутреннюю дрожь; отвечала она четко и высокомерно.
- Это ваша затея? - заорал Саймон.
- Никто не заставляет миссис Марч делать то, чего она не хочет. Она сама попросила. Ей полезно чем-то заниматься.
- Попросила? Знаю, как их просят - они просто боятся отказать. Хочу, чтобы вы знали: моя мать не будет работать за десять, двадцать, тридцать центов или за доллар в час. Все, что ей нужно, она получит у меня.
- Не кричите. Здесь находятся очень чувствительные и легковозбудимые люди.
Я видел, как в коридоре останавливались и сбивались в кучку слепые, а рубившая в кухне мясо крупная, с неряшливо убранными волосами кухарка повернулась в нашу сторону, не выпуская из рук нож.
- Саймон, действительно я сама попросила, - сказала Мама, но не смогла произнести эти слова убедительно - ей всегда не хватало твердости.
- Успокойся, - произнес я и, кажется, добился некоторого эффекта.
Похоже, ему не удавалось выразить первый порыв сердца, не затронув при этом болезненно напоминавшее о себе самоуважение. Бросая незаслуженные проклятия, словно Валаам, он, в отличие от последнего, не имел той внешней поддержки, которая помогла бы ему изменить свою позицию на прямо противоположную, и еще больше запутывался в своем своеволии. Он не мог заступаться за Маму, не требуя, чтобы на него смотрели с уважением.
Затем Саймон подошел к шкафу посмотреть, на месте ли вещи, переданные Маме Шарлоттой, - туфли, сумка, платья, и обнаружил отсутствие легкого пиджака - тот был велик Маме и сидел на ней плохо.
- Куда делся пиджак?
- Я отправила его в чистку. Ваша мама пролила на него кофе, - объяснила жена директора.
- Это правда, - подтвердила Мама своим четким, немелодичным голосом.
- Когда пиджак вернут, я его немного ушью, он широк ей в плечах.
Саймон молча смотрел на шкаф, в его глазах застыли ярость и отвращение.
- Если нужно что-то переделать, она может обратиться к хорошему портному. Я хочу, чтобы она достойно выглядела.
Он каждый раз оставлял ей деньги - долларовыми купюрами, чтобы не обманули со сдачей. И дело тут было не в доверии директору и его жене - просто они должны были понимать: он не собирается рассчитывать на их честность.
- Я хочу, чтобы она ежедневно гуляла.
- Это зафиксировано в распорядке, мистер Марч.
- С распорядком я знаком. Вы соблюдаете его, когда вам удобно. - Я тихо заговорил с ним, и он ответил: - Все нормально. Помолчи… Я настаиваю, чтобы по меньшей мере раз в неделю ее возили к парикмахеру.
- Муж отвозит всех дам вместе. Он не может сопровождать каждую в отдельности.
- Наймите еще одного человека. Можно найди девушку из старших классов, которая ездила бы с ней раз в неделю. Я вам плачу. И хочу, чтобы о ней заботились. Я скоро женюсь.
- Постараемся удовлетворить ваши требования, сэр, - ответила женщина, а Саймон, уловив в ее голосе насмешку, хотя внешне она оставалась невозмутимой, внимательно посмотрел на нее, что-то пробормотал и приподнял шляпу.
- До свидания, Мама.
- До свидания, мальчики.
- И уберите этот хлам, - приказал Саймон, сдергивая одеяло, отчего все булавки рассыпались.
Он вышел, а женщина ядовито заметила:
- Надеюсь, хотя бы ФДР лично его устраивает.
Глава 12
С наступлением холодов дела у Саймона пошли в гору, деньги умножались, и он повеселел. Свадьба справлялась пышно-в главном танцевальном зале крупного отеля. Для приема гостей сняли и губернаторские номера люкс, в них и Саймону с Шарлоттой предстояло провести первую брачную ночь. Я был шафером, Люси Магнус - подружкой невесты. Саймон потащил меня брать напрокат смокинг, который так ему понравился, что он не долго думая купил его. В день свадьбы Мими помогла мне вдеть запонки в крахмальную рубашку и завязать галстук. Мой сосед Кайо Обермарк сидел на моей кровати, свесив толстые голые ноги, и наблюдал за процессом, смеясь подкалываниям и шуткам Мими насчет свадьбы.
- Вот теперь ты и сам точно жених, - говорила Мими. - Может, и ты вскоре туда же, а?
Схватив пальто, я поспешил прочь, поскольку должен был еще доставить Маму. Для этой цели в моем распоряжении имелся "понтиак". Маму поручили мне. Я должен был не спускать с нее глаз. Саймон распорядился надеть на нее темные очки. День выдался морозный, ветреный, ясный; зеленые волны вздымались, разбиваясь в пену о скалистый берег.
И вот она перед нами - горделивая громада высококлассного отеля, величественный монолит вкупе с бесконечным множеством мраморных деталей - непомерной величины цветочные вазы, статуи, отполированные до блеска металлические поверхности, и теплая роскошь внутри - даже подземный гараж окутывал тебя мягким теплом. А выйдя из белого лифта, ты вступал в Альгамбру из роз, ячеистых потолочных сводов, позолоты и слоновой кости. Овеваемый ароматом тропических растений, утопая в коврах, ты шел по просторным коридорам, ощущая единственную цель всего этого великолепия - угодить тебе, окружив максимальным комфортом. Окружить им твое тело, взлелеять его, искупать в роскоши, окутать мягкими покровами, припудрить пухом благовоний, приготовляя к шелковому блаженству отдыха, погружая в него и насыщая им. Я был в Шёнбрунне и в мадридском дворце Бурбонов, видел, как и чем украшают свое местонахождение власть имущие, но роскошь, ставшая властью сама по себе, без каких-либо внешних ее проявлений и целей, - дело совсем другое. Вернее, цели, возможно, и существуют, но хитросплетение их столь обширно и загадочно, что кажется поверхностным и несущественным. И каково тебе очутиться под этой властью? Я знаю, какие чувства охватывают тебя в старом городе вроде Рима или Венеции: когда видишь вокруг стены, за которыми некогда обитали великие, кажешься себе песчинкой, случайным пятнышком, на секунду мелькнувшим в поле зрения, почти бесцветным, эфемерным, призрачным, порождением их фантазии. Но даже противясь этому умалению, я могу оценить величие древних останков, памятников искусства, благородных следов прошедших эпох. Отдаваясь же во власть современной роскоши, вливаясь в армию ее работников и служащих ей инженеров, ты понимаешь, что славу здесь обретают сами вещи, человеку же никогда и близко не сравняться с их нагромождением. Разве можно уподобиться величию бесчисленных ванн с неиссякаемым током горячей воды, всевластию системы кондиционеров и всей этой хитрой механике? Иное величие не допускается, а непокорный, отказывающийся пользоваться всем этим или все это отвергающий, вызывает лишь беспокойство и раздражение.
Отношение к этому я еще не выработал. Мне до сих пор неясно - "за" я или "против". Но как формируется отрицание и упорное желание его отстаивать? Когда человек делает выбор или чувствует свою избранность? Бывает, он слышит голоса, ощущает в себе мощь святости, талант оратора, поэтический дар Горация, волю камикадзе, и тогда говорит себе: "Ich kann nicht anders, и да поможет мне Бог". Но почему именно я не могу поступить иначе? Может, существует некое тайное послание, с каким человечество обращается к несчастному избраннику, неспособному ему отказать? Может, уклоняясь от некой необходимости, но понимая ее насущность, человеческое большинство выбирает из своих рядов кого-то одного, обязанного сохранять верность поставленной цели? Это ли, другое, но, преодолевая массу препятствий, кто- то становится образцом.