Среда была днем войны и дипломатии. Лот принимал генералов, выслушивал их доклады, не случайно отдав под это середину недели. С военными всегда нужно держать середину, и тогда вместо крови по земле будет течь золото. Внутренняя полиция добывала не золото, но защищала его. И тоже именно по средам генералы, чьи солдаты дежурили на дорогах, могли созерцать сосредоточенное и спокойное лицо Лота.
По четвергам Лот путешествовал по своей стране. Садился с Голощаповым на лайнер с голубыми полосками на боку и взмывал в принадлежащие ему же небеса, чтобы приземлиться где-то еще.
Иногда его бело-голубая птица уносила его на север, в холода и лед, где люди давным-давно позабыли вид солнечного света.
Растворяясь в городской толпе, Лот наблюдал за разговорами обычных людей, пытаясь определить, чего именно они ищут. Какого смысла? Ему нужно было для роли. И понимал - никакого, любви и счастья, но разве это можно назвать смыслом?
Заходя в одежде путника в забытый богом кишлак на юге страны, он спрашивал о том же и получал вместо ответа все те же грезы, что и у эскимосов.
Получалось, что всем им нужно пропитание, будущее для своих детей, то, что они называли здоровьем, и он, Лот, мог дать им это все, ведь у него было для них сколько угодно будущего, не говоря уже о хлебе. Но самый главный смысл, о котором никто никогда ему не говорил - чтобы Господь восседал на небесах, - так придут ли они сюда, если им как будто и не важно это?
- Но может ли такое быть, - не верил своим ушам Лот и продолжал каждый четверг взмывать к небесам на своей белой птице, - может ли его народ быть так тупо и примитивно скроен? Его народ…
Но ведь не он родил этот народ.
Народ был рожден до него, и Лот был рожден вместе с ним, внутри него маленьким бугорком, который вырос горой до самого солнца. Может быть, в этом дело?
В пятницу наступал день суда, пыток, очищения от хвори и кривизны. Лот не любил долгих приговоров, оступившийся должен быть изменить свое качество мгновенно - исчезнуть или переродиться.
По субботам Лот строил дворец и храмовый парк. По воскресеньям обедал с семьей, говорил с каждой из дочерей, читал книги и молился. Он сумел поверить. В кого? Во всех сразу. Во время одной из таких молитв он почувствовал, что не может до конца понять свой народ, потому что не чувствует к нему любви. Той самой, о которой все они говорят на шумных улицах городов или в тиши проселочных дорог.
Люди любили зрелища, в которых герои изображали любовь, люди слагали о ней рассказы и стихи, пели песни, загадывали загадки. Об этом, казалось, изведанном им в молодости сладострастном безумии, от которого он впоследствии с такой легкостью отрекся, просто увлекшись властью как главным смыслом, главным наслаждением, главной игрой.
- Если ты хочешь, Лот, построить храмовый парк, одних воли и мудрости тебе будет мало, - сказал ему однажды в субботу Матвей Лахманкин, главный его советник по вопросам общего характера. - Тебе нужны еще люди искусства, которые вдохнут душу в архитектуру и парк.
- Вдохнут душу? - переспросил Лот.
- Ну да, - уверенно кивнул Лахманкин. - Это их работа на земле - одушевлять предметы и делать осязаемыми вымыслы. Ты ведь знаешь, ты ведь сам из них.
Матвей осекся. Он все время забывал, что официальная версия биографии Лота гласила, что он закончил юридический, а не бросил на четвертом курсе театральный.
Все советы Матвея касались очевидного и были крайне просты. Да и сам он был крайне прост, хоть и неопрятен: простота его касалась самого взгляда на жизнь и оборота поступков, но не внешнего облика, к которому он относился сложно и оттого упорно не справлялся с ним.
Людей искусства Лот побаивался. Он чувствовал в них подвох. Вот лижут они руку, а расслабиться нельзя - сразу цапнут. А если и не укусят, то раскусят. Рефлекс у них. Он-то знал.
Лахманкин и Голощапов - те уважали и Большой театр, и оперетту. Шастали по ложам, тискали прим в гримерках и кордебалет в раздевалках.
Бывалоча, Лот заедет туда - когда не отвертеться, иностранцев нужно впечатлить, или юбилей какой-то, или грандиозная премьера - не обижать же людей, поведет подслеповатыми глазами по ложам - все его министерства там и администрация с любовницами или мальчишками, противно смотреть. Что им там, намазано, что ли? Зачем туда переться? Не бордель ведь! Так нет, сидят, сверкают биноклями. На сцене вечные намеки и непонятности, античная ли трагедия или новогодняя сказка, шуточки опять же про королей. Неуютно. Лот любил песни, простые, протяжные, старинные. Больше всего про реки, про Волгу. Он был уверен, что, когда люди поют, они не могут кривить душой. Он восхищался почти до дружбы пышнотелой певицей с большим пучком на голове и маленьким еврейчиком, всегда очень проникновенно поющим про солдатские подвиги в последней войне. Когда он мог, он подпевал им. Именно в эти минуты он чувствовал себя со своим народом. И именно доверие к простым песням заставило его принять совет Лахманкина встретиться с творцами.
- И еще, - добавил Лот вслед уходящему шаркающей походкой с виллы советнику с вечно лоснящимися волосами, - как ты считаешь, должен ли я полюбить сердцем, как в песнях поется, чтобы понять свой народ?
- В девятку попали своим вопросом, Лот, - ответил Лахманкин, возвращаясь к столу, за которым они разговаривали. - Не в молоко и не в десятку - в девятку. Преемник - вот главный вопрос. Вы, Лот, упорядочили страну, связали ее части дорогами, дали народу хлеб, лекарства и возможность смотреть за горизонт, но без преемника все это - просто упражнение в правописании, а не книга заповедей и законов. Отцу нужен сын. Простите за прямоту.
- За прямоту и держу, - ответил Лот, пожевав губами - А ты знаешь, сколько крыс находится под моим ковром? Где же я возьму преемника?
- А кто выйдет на эту террасу через сто, двести лет? - Лахманкин ткнул пальцем в один из макетов будущего парка и чуть было не пустил слезу от умиления перед собственным же вопросом. - Кто будет смотреть, как сюда приливает людское море, чтобы вместе молиться под единым небом?
Лот молча выслушал его, потом скривился, резко встал и вышел прочь из-за стола.
- Дурак ты, - отчетливо произнес Лот. - Дурак и простак. Ничего не понимаешь в глубинных причинах вещей.
Еву Корецкую, ту самую, что родила ему наследника - Платона, от которого Лот отрекся, когда тот был юношей, - неоднократную победительницу Олимпийских игр по танцам с лентами, загодя предупредили, что ей предстоит вместе с Лотом вручать талисманы новой олимпийской сборной, что церемония пройдет в два этапа и ей следует отчетливо знать свою роль.
- Знать свою роль? - переспросила Ева и подняла одну чрезмерно выщипанную бровь. - А кого я буду играть?
Она окунула свои синие глаза в переданную ей папку и отчего-то сделалась пунцовой.
- Это Лот, - Семен Голощапов указал на стоящую среди других фигуру на фотографии, намекнув ей, что считает ее совсем уж курицей, не знающей, как выглядит солнце. - Рост средний, ваши каблуки не могут быть выше трех сантиметров.
- Трех? - ужаснулась она.
- Он будет без галстука, а вы не надевайте больших брошек.
В этой рекомендации Ева почувствовала отсебятину.
- Что за туфта! Следите за ним, а не за мной.
- Вот здесь вы поднимаетесь по лестнице, здесь позируете перед фотокамерами, здесь пересаживаетесь и говорите с прошлыми олимпийцами. Дальше - церемония на сцене и коктейль. Вы можете переодеться один раз.
- Хорошенький! - с уважением сказала Ева. - А у него кто-нибудь есть?
Семен скривился.
- Не будьте наглой.
- Не туда смотрите, - сказала на прощание Ева. - Ему нужна женщина, а не ваши дурацкие регламенты: сядьте тут, встаньте там.
- К нему возят любовниц, - неожиданно разоткровенничался Голощапов.
- Эх, нукеры, нукеры! - она облизала свои крашенные алым губы таким же алым языком, - все-то вы упрощаете. Я вам о любви, а вы мне - о любовнице.
Голощапов поставил свою подпись напротив строчки "Инструктаж" и умелым движением вынул всю эту ерунду из своей головы. Зачем думать о том, о чем незачем думать?
Лот взглянул на фотографию Евы с интересом. Широкий лоб, тяжелые русые волосы, заплетенные во множество косиц и уложенные полумесяцем вокруг лба, пухлые губы, изумительной красоты шея, украшенная массивной золотой цепочкой изысканной, как показалось Лоту, восточной работы. Такой он представлял себе Пенелопу или Гертруду. И еще - безупречное шелковое сиреневое платье с двумя коричневыми полосками на боках, так выразительно подчеркивающими талию. Он также с восхищением рассмотрел брошку размером с бант первоклассницы.
- Как думаешь, бриллиант настоящий? А кто семья?
- Она из Ташкента, из русской семьи, очень простой. Но задатки, талант, характер - все наивысшей пробы.
- Любит это дело? - спросил Лот.
Голощапов покачал головой:
- Говорят, бешеная. Глазом не успеешь моргнуть, а душа уже наизнанку.
Лот засмеялся.
После ухода Семена он повелел начальнику розыскной службы все разузнать о Еве в больших подробностях. Он так долго перечислял, что именно его интересует, что министрам, ожидавшим его в приемной, пришлось раздраженно звонить помощникам с поручением о коррекции последующего графика и переносе встреч. Список был недлинным: Ева крутила с одним бронетанковым генералом, с шубным фабрикантом, ликеро-водочным королем с пангейского юга (Лот вспомнил этого барыгу, седого, породистого, с мерцающими перстнями, отсидевшего когда-то двенадцать лет за изнасилование школьницы), а также была музой доброго десятка пангейских поэтов. Она заботилась о своих родителях, отце-сантехнике и матери - работнице текстильной фабрики. Сделавшись знаменитой, она перевезла их в столицу, где ее папаша ежедневно в любую погоду ловит рыбу в Москве-реке, а мама продолжает запасать еду под кроватью и за шкафом, страшась, что прислуга отыщет схроны и выдаст ее тайны каким-то врагам. Против прислуги она устраивала засады, расставляла силки, натягивала на дороге шелковые нити большой прочности, натирала полы маслом в надежде в один прекрасный день победить их всех и избавиться он вражеских лазутчиков.
Единственной, с кем Ева повела себя необъяснимо жестоко, была ее тренерша по легкой атлетике - известная в ее краях спортсменка с солидной репутацией и большими связями, благодаря которым Еву смогли заметить. Она не только никогда не отвечала на ее письма, но, как правило, даже не распечатывала их, начальник розыскной службы так и не смог разузнать, почему.
Голощапов умно и бескорыстно любил Лота. Он первым принес ему досье с претендентками на открытие церемонии, дав выбрать из одной красавицы и трех уродин.
Ева обрадовалась. Сильные ей нравились, а завладеть самым сильным из них было ее мечтой. Все дни до церемонии она провела в гимнастическом зале. Ее прыжки с зелеными фосфоресцирующими лентами давали ей ощущение полета, а сочетание лент и желтого обруча наполняло ее сиянием, которое могут давать только эти два волшебных предмета - прирученное кольцо и струящаяся полоса, змея, улавливающая малейшее движение ее кисти.
Лот в эти дни размышлял о создании новой партии, политические декорации обветшали, нужно было обновить сцену и закулисье, идеи выдохлись, не щекотали больше ноздри, скука разливалась по Пангее, а значит, нужно было поддать и жара, и интриги, а может быть, и драмы взаправдашней, скука-то ведь смертельна для правителя, от нее у народа случается ведь революционный понос. Храмовый парк тут помочь не мог, это он строил в других целях и перед народом был в долгу. Ева Корецкая во главе новой партии - чем не Шекспир?
Лот был так увлечен изучением Евиного досье, что даже чуть не опоздал на церемонию. Просто забыл выйти из кабинета и сесть в самолет. Ева прибыла на место событий еще утром, одним самолетом с новыми олимпийцами. Перед ними она предстала в образе Деметры - в двойной тунике, с колосьями, вплетенными в косицы, уложенные вокруг головы, и в золотых сандалиях. Расчет точный - без каблука и вместе с тем богиня.
Люди искусства, которых так рекламировал Лахманкин, сочинили для церемонии пышный гимн. Ева и Лот стояли на авансцене, старательно открывая рот в такт громогласным аккордам, и смотрелись как боги, сошедшие с Олимпа, придав событию новый, неожиданный оттенок, которого не было в сценарии.
За все это время Ева ни разу не взглянула на Лота. Лишь дважды, при поднятии и спуске с трибуны, облокотилась на его руку, чуть подрагивающую в локте.
Вечером они летели на виллу вместе с Голощаповым, который, умаявшись за день, быстро уснул.
- Я хочу создать новую партию, - неожиданно проговорил Лот. - Вы поможете мне? Писарь мой, сочинитель речей, лишился речи, и мне очень нужна новая кровь.
- Партию? Хочу ли я сделать партию? О да! - ответила она. - Да и кровь у меня - с молоком!
Он молча показал ей на свои ступни - и она, присев на корточки, начала бережно расшнуровывать его ботинки - лаковые, свежие, будто только что из витрины, ни пылинки, ни пятнышка. Так и есть: ручная работа, высокий подъем, хитро утопленный высокий каблук.
Он потрогал ногой ее грудь - то ли ласково пнул, то ли грубо погладил, - и сказал задумчиво, нараспев:
- Рыбочка.
В субботу все отметили ее присутствие на совещании по строительству парка. Лот представил ее как одну из основательниц нового движения, призванного объединить не только страну, но и все пути духовного поиска.
Зачем он представил эту хрупкую танцовщицу с лентами, в этот раз одетую в полевую форму цвета хаки с начищенными до блеска медными пуговицами? Лот читал, что всем его идейным замыслам в последнее время остро не хватало красоты, может быть, даже женской красоты.
Через неделю все уже судачили о новом увлечении Лота. Ему даже пришлось запретить несколько газет, позволивших себе сравнить Олимпиаду и Олимп, на который так ловко взошла танцовщица.
- Я говорил тебе, - грустно констатировал Голощапов, - что творцы - всегда изменники. Они не верят сильным мира сего, но только цинично используют их.
Лот понимал, что он интригует против Лахманкина, но согласился - и через два дня главред авторитетной общественно-политической газеты сидел в СИЗО за покушение на изнасилование несовершеннолетней и плакал, бесполезно вспоминая, где же он, шестидесятилетний гей, последний раз встречал хоть какую-то нимфетку, - не встречал, не знал, забыл, как выглядят! - а другой главред потрясенно рассматривал свою изящную итальянистую террасу, на которую щедро, от души опорожнилась ассенизационная машина, волшебным образом оказавшаяся во дворе, притом что двухметровый каменный забор из речной гальки остался совершенно нетронутым и в многомудрых электронных запорах не обнаружилось ни малейшего повреждения.
"Ту мач, ту мач, - пронеслось сожаление в редакциях и на кухнях, - Лот стареет и совершает ошибки". Но это был шелест, не голос, - голоса у них больше не было.
Он купил ей виллу в Ломбардии, куда вырывался при каждом удобном случае.
На закате долгими вечерами она сидела котеночком у его ног, гибкая, воздушная, послушная, готовая к любой ласке. "А теперь козочкой", - приказывал он, - и Ева радостно становилась на четвереньки, надевала пластиковые рожки и с меканьем бодала его в промежность. Иногда, вдоволь нащебетавшись о картье-шмартье (она любила ювелирные выставки, не пропускала ни одной) или насплетничавшись о подругах, она спохватывалась, делала важное государственное лицо и произносила пышные монологи о равновесии, своенравном характере времени, могуществе его, Лота, плоти и своей готовности стать его немой тенью, стать тенью Солнца, - заученные специально для этих встреч из цитатников мудрых мыслей. Лот поощрительно гладил ее по голове, целовал в пробор. Умная ему была не нужна, Тамара бы не потерпела, да и зачем ему вторая?
- Как ты стала лучшей в мире танцовщицей с изумрудными лентами? - спрашивал он. - Как вообще ты стала лучшей?
- В твоей стране есть глубинки, - отвечала она, кидая белый мякиш подлетевшей к балюстраде чайке, - там становятся кем придется. У нас в школе был именно такой кружок.
- Идеальная холка, - говорил он, гладя ее прохладную спину, - лучший в породе загривок. Какой у нас хлебный, благодатный Ташкент!
- Должен ли я чувствовать то же, что и граждане моей страны, чтобы понимать их? - Лот упорно терзал этим вопросом Лахманкина, который всякий раз принимался заново толковать очевидное.
- Нет, - ответил тот. - Правители и лучшие люди идут впереди, а народ сзади. Нет смысла оборачиваться. Но ты должен чувствовать, что Ева хочет развести тебя с женой и стать первой леди Пангеи.
- Интересно, - улыбнулся Лот, - продолжай.
- Посмотри, как теперь живут люди, - Матвей вопреки ожиданию Лота продолжил только первую часть своей речи, - все маршруты описаны в брошюрах по туризму, и твой описан. Все предсказуемо.
Лахманкин силился сказать умность.
- Ты болван какой-то, - печально сказал Лот. - А что ты думаешь о танце с лентами? И что ты думаешь о булаве, мяче, ленте и обруче? И когда, если учитывать все, что ты сказал, я смогу завершить свой храмовый парк?
- Лента струится, обруч охватывает, мяч катится, а булава грозит. Все это формулы обладания. Глядя на танец гимнастки, думай о том, что ее фигуры - это спорт, а не ворожба. А Иерусалим свой ты никогда не построишь.
"Казнить его", - крикнул внутри себя Лот, мысленно перенесясь на триста лет назад.
- Ты совсем сошел с ума, мой бедный Матвей, - сказал он вслух, но я все еще люблю тебя. Кто еще осмелится наговорить мне столько ерунды, делая вид, что отворяет ворота моим мыслям.
Лот похлопал его по плечу.
- Про парк я неточно, не до конца выразился, - снова заговорил Матвей, изрядно откашлявшись. Они вышли из овального зала с камином и низкими креслами, где Лот обычно беседовал, на балюстраду. - Не построишь, потому что для этого нужно три жизни. А у тебя, прости, есть только одна.
Она возвращалась с торжественного заседания новой партии, уже подозревая о главном изменении, произошедшем в ней. В сентябре ведь появляется столько плодов, вот и внутри нее образовался один, что не удивительно, ведь объятия его жгли огнем, и она вспыхнула от них, как пучок сухой соломы.
Эта вилла была лучшим местом их свиданий. Он пил чай, нежно поглаживая ее по волосам, по шелковистой коже шеи, поглощая темными глазами сливочное сияние закатного солнца.
Он усадил ее потом к себе на колени - хрупкую и гибкую повелительницу лент, поцеловал спину, пахнущую солнцем.
- Мой ад не здесь, - заочно ответил он Матвею, - здесь если и не мой рай, то мое чистилище.
- Ты сегодня станцуешь для меня? - обратился он к Еве.
- Я скучала, - тихо ответила она. - Я изнывала по тебе.