Лот скользнул по ее лицу глазами и принялся что-то чертить на бумаге карандашом. Он снова как будто забыл о Рахиль и погрузился в работу. "Все с ней понятно, - решил он про себя, - она хочет причастности, и она ее получит. И я через нее получу причастность. Только не к власти, а к попытке отъема ее. Рашид, Рашид. Связался с евреями и проиграет им. Евреи всегда были в итоге сильнее арабов".
Он говорил с кем-то по телефону, вызывал секретарей, беседовал с посетителями. Вот в кабинет вошел Конон, прилизанный, по-особенному внимательный к Лоту. Он скосил на Рахиль удивленный взгляд, не понимая, что она здесь делает. Лот никак не обозначил ситуацию, и Конон был вынужден сделать вид, что ничего особенного не происходит.
Потом пожаловал Голощапов, бледный, с черными кругами под глазами, что равнодушно отметил и Лот: "Лицо потерял, серый весь!" Его сменил Лахманкин, вязкий, тугой, болезненный, с желтыми зубами и белками глаз, а потом к вечеру пожаловал и Кир, впрыгнул в комнату, как футбольный мячик, да так и скакал по комнате, пока не вышел вон. Все лупили глаза на Рахиль, плохо скрывая красноречивый немой вопрос.
- Шельмуешь против меня? - спросил Лот Конона, - смотри, цацки твои отберу, - добавил он как бы в шутку.
- Кого просишь, того и поддерживаю, - без тени улыбки ответил Конон, не переставая коситься на Рахиль.
Она хотела показать ему язык, но сдержалась.
- Рахиль нас сдала, - прошептал Голощапов закоперщикам заговора, перед тем как они вышли к главам двадцати семей, управляющих Пангеей, собравшимся у Лахманкина в резиденции глубокой ночью. Впрочем, при более пристальном рассмотрении это оказались не главы, а третья вода на киселе - юные секретари в хрустящих, чуть великоватых белоснежных сорочках, троюродные племянники из глубинки с кусками золота, имитирующими наручные часы, - присланные с оглядкой для получения информации, а никак не для принятия решения. На встрече предстояло обсудить новую пламенеющую готикой архитектуру власти, и расставить новые силовые векторы, создав из них молодую розу ветров.
- Мы сами себя предали, приняв Рахиль, - парировал Лахманкин. - Но сейчас отступать уже бессмысленно.
Когда наконец Рахиль с Лотом остались вдвоем, уже глубоким вечером, Рахиль, не попавшая таким образом на встречу с представителями, не выдержала:
- Мне надо помочиться, - призналась она.
- Что надо? А… Как вам понравилась имперская кухня без прикрас? Как ароматы? Как стряпчие? Ртов-то нынче много, а готовить некому. Так каждый теперь норовит со своей тупой мясорубкой что-нибудь провернуть, каждый норовит всюду вставить свой кусочек давно протухшего мяса. Впечатлило?
- Великолепно, - блеснула глазами Рахиль.
Тиран был прекрасен. По дороге домой Рахиль мысленно возвращалась то к мужественной складке, секущей лоб его вертикально пополам, то к тонким ухоженным пальцам, то к вкрадчивому голосу. Она вспоминала темно-зеленый бархат кресел, старомодное сукно на столе. Вот он смотрит в окно, вот говорит с Кононом, вот что-то диктует секретарю, вот изменившимся, нежным голосом говорит с маленьким сыном. Он ставит роспись - и огромная машина со скрипом поворачивает в ту или другую сторону, он нажимает кнопку - и дороги превращаются в эскалаторы, которые сами идут под ногами, вот он закрывает лицо ладонями, прежде чем отдать последнюю команду "Убирай".
Красовался ли он перед ней?
Господи, красовался ли он передо мной?
И что он хотел - показать мне, как он велик, раздавить масштабом, величественными пропорциями?
Но он прекрасен, Господи, он прекрасен.
Не зря она во что бы то ни стало хотела оказаться рядом с ним.
Я права, Господи?
Господь не ответил ей.
- Политика - это искусство бессмысленного, что вы об этом думаете? - спросил он ее на прощание.
- Это не то, что можно сказать нам, чтобы мы служили лучше, - ответила Рахиль и еле заметно поклонилась ему, прежде чем выйти из его огромного, как целая страна, кабинета.
Как же он захотел быть златоустом! Как же глубоко вошло в него вдохновение творить словами реальность, завораживать, посылать на верную смерть. Лот жадно читал древних пророков и декламировал, расхаживая по кабинету, спальне, столовой, гостиной: "Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце". Или: "Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым. Зачем тебе губить себя?" Или: "Бог дает человеку богатство, имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек".
- Они убьют тебя, милый Лот, говорила Рахиль, - прижавшись пышноволосой головой к его мощной груди с шелковистой и нежной кожей, - они повесят тебя - так теперь поступают с тиранами.
Лот гладил ее волосы, целовал в тонкую переносицу и все повторял: "Но ведь ты больше не хочешь убить меня? Ведь так? И они не хотят. Они любят меня, как и ты, только обижены".
- И ты потом приласкаешь этих упырей, этих изменников? Ты слабый, Лот, - негодовала Рахиль.
- Я слабый, - согласился он.
- Ты завтра уедешь, - покойно сказала Тамара за утренним кофе, - и когда ты вернешься, они встретят тебя в аэропорту.
- Ну да, - ответил Лот, сделав вид, что он не услышал второй части фразы, - завтра я поеду в путешествие. А где еще можно повстречаться с собой, как не на долгом пути?
- Ты готов к этой встрече? - продолжила Тамара.
- К вечеру буду готов, - как будто рассеянно ответил Лот.
Он сделал вид, что любуется ромашками в вазе бутылочного цвета, стоявшей посередине обеденного стола.
Потом он сделал вид, что задумался.
Потом он сделал вид, что интересуется тем, что сделает она, когда его поведут на казнь.
- Я займу твое место, - двусмысленно пошутила она.
- На эшафоте? - уточнил он.
Днем Лот вызвал к себе Лахманкина и Голощапова. Сказал им, что осведомлен о перевороте и прощает их. Когда все закончится, он и виду не подаст, что между ними когда-то было такое недоразумение, как мятеж. Лот вел себя буднично, прихлебывал крепчайше заваренный ассам, раздавал дежурные поручения и, пожурив, как обычно, Семена и Матвея за некий сущий пустяк, повернулся спиной и долго смотрел в окно, где бушевал ветер.
Наутро он улетел.
Он улетел в Рим. Ноябрьское, яркое здесь, солнце словно умыло его замурзанную рожицу, и он стал выглядеть свежо и молодо.
В сильных еще лучах Рим походил на гигантский ковчег, плывущий в глубину светлого неба, ковчег, набитый странными веселыми тенями и осколками мира.
По улицам сновали веселые темнокожие монашенки, святые отцы в разноцветных рясах, в кафе и ресторанах подавали пахнущие детством крутые яйца, которые в сочетании с капучино почти что исполняли мессу. Старые ребра античных колоннад торчали то здесь, то там, напоминая о временах, сделавших этот город Вечным, временах, поставивших на пьедестал эталонную ссору двух братьев.
Он знал, что столкнется именно с этими ребрами, и снова у гробницы Святого Петра станет мучиться своим обычным вопросом: кто такие эти Петр и Павел? Аристократ и простак? Каин и Авель на новый лад? Ромул и Рем? Две противоположности, для равновесия слитые воедино? Две ноги одного божества?
Лот, как всегда, переоделся в самолете и шел по улицам неузнанный.
"Почему другие города умирают, а этот вечно живет? - задавался он вопросом, - какой тут секрет, мне так нужен этот секрет!"
В Ватикане, в Сикстинской капелле, он лег на прохладный пол - благо распорядок это позволял - и долго разглядывал знаменитую фреску, на которой изображена вся тщетность человеческого усилия дотянуться до Бога. Не в этом ли сила земного притяжения, чтобы никогда не дотянуться до того, кто стоит рядом?
Он зашел в Колизей, представив себя Помпеем, он доехал до римского писсуара и помочился там, он снял вечером у вокзала продажного мальчика и разговаривал с ним, непонятый, до самого утра. Он дергал за соски смоковницы, любовался расписной керамикой с рыбами, макал грубый хлеб в зеленое терпкое оливковое масло и запивал его красным вином, купил образки из пластика с клеенчатым Христом, изумлялся огромности ландшафта и крошечности этих самовлюбленных людей, глядел на церкви и бесконечно молящихся прихожан, пока наконец-то не понял на заходе солнца, как ему на самом деле следует поступить.
"Сила олимпийцев не в них самих, а в могуществе Олимпа, - вспомнил он давнишнюю наработку Кира, - два столпа - это неустойчивая опора, но третий столп всегда помогает этой неустойчивости обрести плоскость". Нам нужен третий.
Люди потекли рекой по улицам к центральной площади, держа в руках яркие транспаранты с лозунгами "Долой!" и "Давай!". В их руках были гигантские фотографии молодого Лота в походном серо-зеленом кителе, который он никогда не носил, а надел один раз по просьбе фотографа. Там и здесь демонстранты несли фотопортреты Михаила Исерова головой вниз, и было странно, что его волосы не болтаются от порывов ветра. На нем была белая генеральская форма в красных и зеленых пятнах. Были и такие, кто нес портреты Крейца, розовощекого, совсем не похожего на героя революции, и транспаранты с лозунгами о большом счастье, ожидающем Пангею с его воцарением. Было несколько больших фотографий и пятилетнего Платона, но продержались они в толпе не более десяти минут, кто-то вырвал их из рук митингующих и изорвал в клочья.
Достигнув площади, разные потоки людей смешались, началась сумятица, знамена и лозунги смялись, кто-то упал и истошно кричал из-под ног. По краям площади выстроились войска в блестящих черных касках. Лица солдат казались насупленными, хотя все они мягко спали и сладко ели - это просматривалось в выражении их глаз. Побить народец - оно, конечно, забава, но лень как-то с утреца и вообще неохота, но надо, надо! Пытаясь раззадорить себя, солдаты матерились, сально ржали и сплевывали на землю.
Внезапно раздался крик, вой, и какая-то группа людей двинулась, расталкивая окружающих к центру площади, где сооружался деревянный помост. На вытянутых вверх руках они несли рыжего мертвого мальчика, худющего и синего, при виде которого собравшиеся сначала охнули, а потом в молчании расступились.
Ветер усилился и пошел первый мелкий и сухой снежок, вызвавший в толпе восторг и замешательство - что за знаменье, к чему оно?
Рыжего мальчика положили на помост. Туда же по самодельным ступенькам с громкоговорителем в руке поднялся Исеров.
Не пойми откуда на помосте оказался и Крейц - точеный правильный нос и седоватые длинные волосы делали его похожим на романтического Ференца Листа, почему-то решившего разораться среди площади.
Не успел он поднести громкоговоритель к губам, как из динамиков, привешенных к зданиям, окружающим площадь, на которой обычно проходили военные парады, потекла траурная музыка:
- Они убийцы, - начал свою речь Исеров, - нашей страной правят убийцы уже долгие столетия.
Он поднял воротник, за который валились колючие снежинки.
- Мой отец пал от рук этих палачей, - подхватил Крейц, - у меня к этой власти личные счеты.
- Хватит рассказывать свое CV, - злобливо бросил ему Исеров, - вы тут не на работу устраиваетесь.
- Как сказать, - не выдержал кто-то из стоявших рядом.
Внезапно музыка прекратилась, из динамиков понеслось шипение, а затем на всю площадь стал разноситься голос Лота.
Исеров стушевался и опустил громкоговоритель.
Крейц, раскрасневшийся от волнения, продолжал говорить, но его никто не мог услышать.
"Я знал, что вы придете сюда, я давно хотел поговорить с вами", - произнес голос Лота.
Толпа взревела.
Свист и выкрики "Долой!" стали заглушать говорившего.
Внезапно голос смолк, потом заговорил снова, все сначала, но значительно громче: "Я давно хотел поговорить с вами. Вы не справедливы, а я справедлив. Что вам надо, почему вы здесь? Вам нравится этот выскочка в белом жакете, предавший присягу? Или, может быть, вам интересны эмигрантские бредни? Вам нужны такие вожаки? Мой бедный, бедный народ! Ни чумы, ни войны, ни голода - вы живете спокойно, и я в этом виноват? Я виноват в том, что мой народ скучает и тешится детскими казнями?"
На площади воцарилась тишина. Усилился ветер, превращая легкий снежок в первую зимнюю веселую метель.
"Вы растроганы смертью этого малыша? - продолжал Лот. - Хотите, я оживлю его? Вас позвали на спектакль, а не на мои похороны. Неужели вы просто публика, а не народ"?
Кто-то попытался свистнуть, но его зашикали. Лота слушали с напряжением, не только потому, что он казался убедительным, но и потому, что его речь увлекала.
"Я не боюсь самозванцев, - голос Лота креп, казалось, он слышал, как его слушают люди, - мир хрупок, как и любовь, в которую вы перестали верить. Мои корни в этой земле, и я не дам вам плевать на нее. Идите домой. Каждый должен вспомнить, что у него здесь дом".
Когда собравшиеся поворотились назад к самодельной трибуне, мальчика уже не было.
- Вознесся! - воскликнул кто-то. - Это знак нам, пошли отсюда.
- Да просто смылся, - возразил другой.
Исеров поднес громкоговоритель к губам. Он был бледен, потому что заготовленная им речь теперь была не нужна. Обстоятельства принуждали его говорить от себя, а это он умел делать плохо:
- Говори же! - крикнул кто-то из толпы.
- Мы должны, - начал было Исеров и запнулся, - нам надо мочь стоять на своем, на своих правах.
- Где мальчик? - выкрикнул кто-то из толпы.
- Я не знаю, он ушел, - смущенно пробормотал Исеров.
В толпе хихикнули.
- Мы должны бороться за свободу, - выдавил из себя Исеров. - Тирания…
- Какой же ты импотент, - не выдержал Крейц, - отвали, дай мне сказать…
В толпе засвистели.
Исеров растерялся и зашарил глазами по толпе.
- Мы проливали кровь, - внезапно сказал он.
- Сегодня мы должны положить конец эпохе Лота! - гаркнул Крейц.
- А чью кровь вы проливали? - раздалось из толпы.
- Мальчик где? - заорала толстая женщина в вязаном розовом берете. - Верните мне ребенка!
Внезапно на площадь выкатилась телега с цыганами в ярких кафтанах. Они пели и играли "Очи черные", с ними были дрессированный медведь и несколько шимпанзе. Среди цыган находился и некогда убиенный мальчик, который, перебивая музыку, скандировал в мегафон: "Беды нету! Айда гулять!" Через мгновение на площади заиграли еще несколько гармоней, и вокруг них отчаянно веселые пареньки пустились в пляс. Их сильные и юркие тела кружили среди снежинок, добавляя празднику акробатической филигранности: кто-то пошел на руках, кто-то крутился волчком на одной ноге, кто-то показывал йоговскую змею. Разнобоя между гармонями не было, они играли синхронно, и многие подхватили, ощутив в себе единый порыв вдохновения.
Трибуна незаметно опустела, где-то начался потешный мордобой, а где-то взаправдашний - между Исеровым и Крейцем. Через два часа на площади, засыпанной конфетными фантиками, огрызками беляшей и пустыми банками из-под пива и кока-колы, никого уже больше не было.
Рахиль примчалась в приемную к Лоту, как и было условлено, на следующий день вечером. Она постаралась выглядеть особенно привлекательной, тонкость и гибкость ее стана подчеркивало трикотажное серое платье с тонким кожаным пояском, малахитового цвета газовый платок оттенял черноту пышных волос. Когда она вошла в приемную, ее будто никто не заметил. Секретари то и дело поворачивались спиной, забывая ответить на заданный вопрос. Грубость одной из помощниц Лота была столь выразительной, что Рахиль даже померещилось, что это был молодой мужчина-травести в черной юбке мини, а отнюдь не девушка.
О зеленом чае с лотосом не могло быть и речи.
- Я жду уже час, - не выдержав, крикнула Рахиль в воздух.
Грубая секретарша сняла трубку и рявкнула в нее:
- Кто пропустил Рахиль Колчинскую? Какого хрена? Внимательно читай, до какого числа заказан пропуск, козлина!
Когда напомаженная Рахиль шла на это свидание к Лоту, самые яркие фантазии разрывали ее воображение. Ей мерещилось, что она наконец стала министром и под ней гигантская человеческая пирамида, которую не покажут ни в одном цирке. Или что милый Лот поставил ее во главе своей канцелярии, и теперь она, доказавшая свою преданность, руководит заваркой чая с лотосом, который из ее рук принимают самые сильные мира сего. Что она хотела получить за свою любовь и предательство? Возможность быть полезной своему господину. Пахучая магия власти, искрометная любовь, которая так быстро вспыхивает от ее физического приближения. Она была готова отдать себя без остатка. Она ничего так не хотела, как быть частью этой машины, незаменимой частью, частью, без которой не родится заря и твердь не движется к Востоку.
В это время, пока она шла, а потом сидела в приемной, Голощапов лежал в ароматной ванне с перерезанными венами.
Лахманкин в аэропорту садился в арендованный чартер, который так никуда и не полетел.
Исеров доканчивал вторую бутылку водки, глядя уже остекленевшими глазами куда-то по ту сторону, где отчетливо виднелись контуры его разбившейся вдребезги мечты.
Кир тихо праздновал победу коньячком и хорошей партией в вист. С самого начала он исправно отправлял все копии своих гениальных планов Лоту, как, впрочем, и контрсценарии, один из которых, правда, несколько подредактированный Лотом, и был реализован накануне.
Рашид Мирзоев истекал кровью во внутреннем дворе загородной резиденции Лота. Он лежал на сырых камнях и тихо выл от боли, страха и отчаянья. Лот сам выстрелил в него, и выстрелил неточно, чтобы несчастный пробыл в муках и бессильной злобе хотя бы до утра.
А Лот, невзирая на томящуюся в приемной Рахиль, принимал трех сестер, трех важнейших для него старух - Грету Александровну, Лидию Александровну и Галину Александровну, чинно препровожденных в его кабинет по задней лестнице и усаженных в небольшие, затянутые зеленым шелком креслица подле камина, в которые им было удобно садиться и из которых они могли подниматься без посторонней помощи.
У каждой из сестер на голове красовался могучий тюрбан волос - стального цвета у старшей, рыжего у средней и соль с перцем у младшей. Наряды их были по-цыганочьи ярки, от них сильно пахло тяжелыми духами, и при более пристальном взгляде на их старческие лица с нарисованными поверх морщин алыми ртами и рыжими бровями становилось очевидно, что все три сестры абсолютно слепы.
- Как я рад, как я рад, голубушки, - зачастил Лот, когда дамы расселись по местам. - Как дела ваши скорбные?
- Кто-то потравил наших овчарок, - посетовала старшая, закуривая длинную цветную сигарету из английских. - И главное - непонятно как, они ведь понимали только по-немецки и не брали еды у чужих.
- Гм, - Лот задумался или сделал вид, что задумался, - это очень печальная весть. Никто так не любит нас, как наши хоть и вонючие, но преданные псы. Даже наши преданные псы!
- Что теперь, Лотушка, - перебила его средняя сестра, деловито подпиливая длинный желтый ноготь на мизинце, - кинешь им бомбочку для острастки?