У нее голова горела от мысли, что этот прекрасный герой овладевает ею. Она говорила ему настоящие слова, шептала признания, о которых он и не мог грезить. Он осыпал ее ласками, обжигал страстью, раскрывал, раздирал на части, пытаясь вот теперь по-настоящему прорваться в ее нутро.
Наутро галлюцинация, превратившая его в Гектора, растаяла, оставшись где-то рядом со спасенным мальчиком.
Через несколько лет грузная одышливая женщина в грязном городке, где Валентин присматривал для покупки маленькую типографию, сказала ему, что он умный и хороший человек. Она работала бухгалтером в этой типографии, и они пошли потолковать в милую кафешку напротив, с серо-синей мебелью и такими же салфетками, где и перекусили некогда королевскими креветками. Он воткнул свой якорек в ее сало этой же ночью, оно так согрело его, что он овладел и типографией тоже.
Он ушел от Анны в один момент, ласково погладив по волосам их дочь Елизавету, и, даже не оглянувшись в дверях, сказал спиной:
- Я ушел.
Он ушел заращивать пустоту. Дыру, что прожгла в нем Анна.
Он пользовался известным мужским трюком - тыкался в сало, а воображал Анну, и был в целом от этого счастлив и ночью, и днем - днем уже совсем от другого, от того, что обрел свою половину и вместил ее в себя, в ту самую пустоту, которая из-за Анны чуть совсем не погубила его.
- Меня бросил муж, - сказала Анна красивому седовласому мужчине на трамвайной остановке, который чуть пристальней, чем это считается приличным, взглянул на ее слезы, катившиеся по щекам.
- Но возможно ли такое, - постарался выговорить незнакомец, - бросить вас?
- А вы, молодой человек, - проговорила Анна, - вы хотите потрогать руками еще живую королевскую мантию?
Анна происходила из рода купцов первой гильдии, тех самых, знаменитых на всю Пангею, что когда-то изобрели желтую краску, избавив повсеместно полотняные мануфактуры от необходимости закупать это бесценное сырье в Китае. С 1815 года купцы эти, ссылаясь на указ Александра I, составляли прошения о присвоении им дворянского звания. "Почетное собрание покорнейше прошу в силу Указа Правительствующего сената, последовавшего от 21.10.1815 года, ввести меня в дворянство Московской губернии, занести в родословную книгу и дать мне дворянскую грамоту", - писал изобретатель краски, сообщая о себе, что женат на Анне Николаевне и имеет шестерых сыновей - Федора, Николая, Андрея, Алексея, Михаила и Александра, а также двух дочерей - Анну и Марию.
В ответ он получил орден Святого Владимира 4-й степени, но "оставлен в правах сословию купеческому присвоенных" - так гласил Указ, подписанный царем Александром.
И сам изобретатель, и все его сыновья подавали множество челобитных, множество затевали тяжб, которые через долгие годы дали результат отчасти даже оскорбительный: "Ответить купцам, что они внесены в первую книгу, но о выборах не говорить" - таково было высочайшее распоряжение. В кулуарах много судачили об этом деле, неизменно сводя вопрос к одному и тому же вопросу: что будет со страной, если во второе сословие будут пускать сермяжных мужиков?
За прошедшие до Большой революции годы род купцов этих скупил множество дворянских гнезд, главное из которых принадлежало князьям Голицыным - пятнадцать деревень и полтысячи крестьянских душ. Из одного такого дворянского гнезда и выпорхнул знаменитый вице-адмирал, которым вполне мог бы гордиться основатель династии, изо всех сил стремившийся во дворянство. Этот вице-адмирал - то ли Прохоров, то ли Порохов - погиб в одном знаменитом сражении на Северном море во время Первой мировой и был удостоен посмертно ордена Святой Анны, что не помешало его брата, отца Анны уже не святой, сослать в Сибирь.
Род Валентина, по матери Преображенского, происходил из крестьян Ярославской губернии, осужденных за провинности и беглых. Прадед его, третий ребенок в семье, проявил необычайные склонности к чтению и был в 1899 году отдан в Иваново-Вознесенское шестиклассное училище, где "горячим запоем", так было сказано в его характеристике, читал Конан-Дойля, Жюля Верна и Вальтера Скотта. Когда он заканчивал училище, в Иваново-Вознесенске началась крупная забастовка, которой руководили профессиональные революционеры. Их речи очень впечатлили мальчика, как и песни, отчего он сам стал сочинительствовать и был замечен именно через это свое умение. Дети его - два сына от разных матерей - имели очень разную судьбу. Один выучился и был из-за этого расстрелян как оппортунист, а другой счастливо уцелел в глухой деревушке под Самарой, где и зачал в законном браке с потомственной дворянкой Елизаветой Валентина, воспитанного по воле конца сороковых годов в сиротском доме под Москвой, неподалеку от деревни Трубино, также некогда принадлежавшей Голицыным. Этот сиротский дом располагался в полуразоренном их имении, которое хозяева из-за красоты мест и богатого для охоты леса решили построить здесь для проведения в нем охотничьих сезонов.
ЛИДИЯ И АЛЕКСАНДР
На суде у апостолов Петра и Павла прошедшее представлялось четко и ясно, в подробностях и деталях, а совсем не так, как в людской памяти - клоками, комками и обрывками, да еще с большими вкраплениями неправды.
Оба они вид имели бледный и измученный, серые их плащаницы были не свежи, на голубой сорочке Петра, надетой под плащаницу, виднелись пятна от высохшего пота, а Павел от усталости постоянно погружался то в полузадумчивость, то в полузабытье, да так глубоко, что несколько раз даже обронил заветный ключик на ледяной мраморный пол приемной.
- Она тогда, конечно, могла выйти замуж за Александра, Сашу Крейца, родить ему четверых детей - ведь так они, кажется, планировали? Построить большой дом, с салфетками, фортепьяно, bonjour madame, печь душистые пироги и уже в старости отирать пот со лба ему, Александру, почти что мученику, растерзанному толпой? - с зевком произнес Петр.
- Она могла. Послушаем его? - кивнул Павел.
- Ты хочешь позвать еще живого? Из его же прошлого? - вяло усомнился Петр.
- Прибежит как миленький, вот увидишь!
Он появился посреди комнаты в больших грубых башмаках, совсем еще мальчишка, с плохо стриженной челкой вдоль высокого, но плоского лба.
- Ты влюблен в нее? - поинтересовался Петр.
Он сбивчиво отвечает, по-мальчишески, едва удерживаясь в этой середине залы.
- Мой ангел, она мой ангел, - бормочет он. - Она оберегает меня, делает лучше. Она учит меня старым мудростям из книг, успокаивает, когда душа не на месте. Она чистит для меня апельсины.
Все это было так мило, по-домашнему, эти дети, Лидия и Александр. Она - с отменными вьющимися рыжими волосами, хрупкая, немного сутулая, он - во всем прямой, как его челка, спина, мысли.
- Посмотрим, - сказал апостол Павел, - что было бы, если бы Лидия тогда, в последнюю минуту, не отказалась от столь желаемого их семьями брака?
Он шевельнул воображаемым крылом, повторив излюбленный жест Михаила, и открыл большую маршрутную книгу. В комнате, где они заседали, стоял крепкий мужской дух, но ни они сами, ни тени, которые представали пред их грозными очами, не чуяли его: свои духи не пахнут, да и кто будет принюхиваться?
- Ага, вот здесь. Они жили бы сейчас вот здесь, под Ливингстоуном в Нью-Джерси, крепкая православная эмигрантская семья, дети, - продолжил апостол Павел. - Он учитель русской литературы, она прекрасная мать, ничего для себя, все им, репетитор для отстающих по математике. А вот - среди ее учеников есть один, кажется, вундеркинд.
- Да черт с ним! Кому нужны эти вундеркинды! Из них растет один репей. Какие, говоришь, дети? - уточнил Петр, тоже шевельнув воображаемыми крылами.
- Ты чего мелешь-то, какой репей?! - Павлу от усталости казалось, что Петр совсем уже не сдерживает себя, не делает подобающего вида. - Дети… Семен, Анфиса, Дмитрий, Потап. Возможности у каждого, прямо скажем, очень неординарные: чистые души, свежие мысли, закаленные сердца. Семен, Анфиса, Дмитрий, Потап. Жалко, что не родились.
Александр растаял в воздухе и через мгновение появился опять, уже восемнадцатилетним.
- Почему она отказала тебе? - спросил Петр, не любивший смягчать неприятные вопросы. Это Павел вечно церемонился, лимонничал, искал формулировочки, а Петр, как назло, дергал за самые животрепещущие жилы, и Павлу казалось, что с удовольствием.
- Отец за год до этого умер от голодовки в тюрьме, - ответил Александр. - Я бегал по поручениям, носил письма заговорщикам, передавал лекарства - синьку, стрептоцид, делал что скажут - в память о папе. Иногда ехал через весь город, чтобы передать два куска простого мыла, такого же простого, как я сам.
- Почему она отказала тебе? - повторил свой вопрос Петр и гневно сверкнул очами. - Вы же грезили о будущем, молились и семьями встречали Рождество, каждый раз несущее в своем течении множество подводных камней, но и подсказок, подарков, поблажек.
- Она куда-то всегда бежала - петь, рисовать, учить математику, языки. Я оказался не тот, - грустно подытожил Александр. - Мрачный диссидент, маленький рычаг для чьего-то рывка.
- Бесы? - поинтересовался Павел у Петра.
- Жертвы, - ответил Петр и хихикнул. - Загляни в книгу будущего, я знаю, что нам нельзя, но ты не нагло пялься, а занырни только краешком глаза. Видишь, как он кончит? Отрежет голову Голощапову - и кинутся на него псы!
- О чем ты подумал, когда она сказала тебе, что не будет свадьбы, мечтой о которой ты жил четыре года? - как будто начал издалека Павел, даже и не покосившись в сторону запретной книги.
- Я умер тогда, как мой отец, но от другой муки и совсем в другой тюрьме. Я умер от боли вот здесь, - и он ткнул пальцем себя в грудь. - А тюрьма моя была здесь, - и он показал на свой лоб.
- Но воскрес же потом? - улыбнулся Петр. - Прямо полубог. Но от любви-то многие выздоравливают, ты не заносись.
- Воскрес, - вздохнул Александр. - И почувствовал на себе лицо, как оно у меня выросло.
- Скорбный лик, - уточнил Павел.
- Что тогда случилось? - обратился он доброжелательно к Лидии, незримо присутствовавшей при разговоре и обретшей зримые черты, только когда вопрос подошел к ней вплотную, залез в ухо и дотронулся, пройдя через внутренние лабиринты, до губ. Она была совсем уж седой, хотя сквозь эту седину угадывались когдатошняя рыжинка и худоба, бестелесность.
- Меня потрогал за волосы один человек и спросил: "Говорят, ты выходишь замуж?"
- И что ты ответила? - для проформы спросил Петр.
- Я сказала, что не знаю, - ответила Лидия. - А тот, кто потрогал, сказал, что раз не знаю, значит нет, не выхожу. Угостил апельсином, оторвав дольку от своей половинки. Свадьба была назначена на середину мая, вопреки дурным поверьям "в мае жениться - век маяться".
- Что это там у нас? - поинтересовался Павел и снова пошевелил воображаемым, но только одним правым крылом.
- Уже ищу. Вот, кажется, вот этот, - радостно взвизгнул Петр. - Он был у нас два года назад. Помнишь его? Позвать?
- Да как ты его теперь позовешь, он ведь уже на покое. Только облик.
Они увидели старца с ясным ликом, который, заметив Лидию, махнул рукой, пытаясь отогнать ее тень.
- Замолил, - констатировал Петр. - Мучился страстью, терзался, но не лукавил, никакого не нанес урона ни детям своим, ни роду, пережил, как огонь, сгорел, но не дотла. Не люблю таких!
- Он потрогал меня за волосы, - вдруг заговорила Лидия, - неожиданно подойдя сзади, а через несколько дней, поздно вечером, когда уже никого не было в здании, в темноте коридора, ведущего в его рабочий кабинет, признался в любви. Я не могла даже знать, что он любил меня, я не могла даже знать, что почувствую в себе другую себя, которая не жила дальше, а прежней Лидии с этой минуты больше не стало. Это был гром, который парализует, прежде чем убить.
- Что есть в архиве? - спросил Павел, явно занимая сторону Лидии. - Ведь что-то же должно быть?
- Да, - сухо ответил Петр, стараясь повнимательней посмотреть на подсудимую. - Да, есть. Магия.
Они встречались все лето, осень и зиму, под зимними лунами, не чувствуя земли замороженными ногами. Он, будучи много старше, стоял часами под ее окнами, зная, что оттуда на него глядят и ее мать, втайне удовлетворенная отставкой Александра, и ее брат, и две сестры, и отец, и старая подслеповатая бабушка, мать отца. На него глядели четырнадцать глаз разной зоркости и проницательности видения, а он все стоял, ловя разгоряченным нутром снежинки, осколки льда, падающие с неба, воду дождей.
Она выбегала к нему, хватала еще полудетскими ручками его ледяного, чтобы вести в парки, на скамейки, в чужие подъезды, кинотеатры, на вечные остановки каких-то номеров, где всегда пахло дымом, отчаянием, скукой, усталостью и в конечном счете пустотой.
- Если ты сейчас скажешь мне, чтобы я все бросил и был с тобой, если скажешь, я так и сделаю, - твердил он.
- Ты бросишь детей и жену? - уточняла Лидия.
- Да, - отвечал он. - А еще - свою работу, свой дом и свою судьбу.
Лидия очнулась, увидев, что он перекладывает всю тяжесть решения на нее. Сколько ей было тогда? Девятнадцать. Что видела она до этого в жизни? Мать, учительницу математики, надрывающуюся на двух ставках, пьющего отца, некогда светлую голову, инженера, так и не нашедшего для себя стези в проектировочном институте, рисующего на ватманах однотипные коробки домов. Унылую школьную жизнь, Сашку, влюбленного в нее до одури, оловянного солдатика, не привыкшего ни к сладости мороженого, ни к бенгальским огням на Новый год. Ей, конечно, хотелось жизни, скатертей и запаха пирогов, подарков в хрустящей бумаге, но вот так взять и рубануть сплеча: пошли! - она все-таки не смогла. Сама не знала почему.
Он возненавидел ее за то, что она ему так ничего на это и не ответила.
Колдовство.
- Как это, право слово, просто! - воскликнул Петр. - Колдовство…
- Да, конечно, - поддакнул Павел, - просто воля кого-то третьего, переведенная в свет и чистое электричество. Энергия и ослепление. Мусорная бесовская стряпня, огрызочный узор.
- Они никогда не видят, эти простые смертные, того, кто из засады смотрит на них в прицел, - кивнул Петр с укором в сторону Лидии. - Ей же было невдомек, что Александр - герой, зря ты, Паша, побрезговал заглянуть в конец истории! И кто-нибудь обязательно охотится на него, какая-нибудь небольшая нимфа или пария. Стреляет она в него, в обожашку, чтобы раздробить его закаленное сердце. Для них семя героев, да еще и из жертвенных - единственное сокровище, позволяющее продлить линию.
- Продолжаю, - прервал его Павел. - Они, эти двое, прозрели и возненавидели друг друга. Он ее - за отречение, за нежелание разделить ношу, а она его - за само это малодушное желание - разделить. Так было? - спросил он у Лидии.
- Он все время показывал мне, что я что-то должна, что мне легче, что я свободна. А я боялась брать на себя такое, не из страха, конечно, а по совести. Ведь был же на свете этот парень с челкой, которому я отказала.
- Их обоих разрывало на части невыносимо, - продолжал Павел. - Соблазнитель уехал в Африку изучать древние черепа, он как антрополог много там накопал всякого барахла и нафантазировал потом с три короба, а она в муках адовых в одно прикосновение соблазнила его друга - она, слывшая недотрогой, да, в общем-то, и бывшая ею. Соблазнила, отдалась, даже не вскрикнув от боли, когда он, венчанный, причащенный, клятву дававший, прошел в ее лоно и навсегда оставил в нем свой след.
- Вызываем? - предложил Петр.
Он появился среди комнаты, взъерошенный, отмахиваясь от чего-то, как от дурного сна. Тянулся рукой за очками к прикроватной тумбочке, которой не было. Пожилой, седовласый, с благородным разрезом глаз, с добрыми складками на щеках, на которых, как на петлях, крепилась улыбка, обычно распахивавшаяся в пол-лица.
- Сука! - вдруг вскричал он, увидев Лидию. - Гадина! Тварь!
- Он бесится, что она родила от него, даже не спросив на то его согласия. Он-то ведь тоже отец семейства. Четверо детей, еврейский клан, - уточнил Павел.
- Евреи, - жеманно вздохнул Петр, - им все-таки можно на стороне.
- Не скабрезничай! - сделал ему замечание Павел.
- Почему ты, отец семейства, карьерист, полез в это пекло, - почти что вскричал Петр, подальше пряча ключи, доверенные ему на хранение.
- Колдовство? - обратил он свой вопрос Павлу, который как раз вертел досье Лидии в руках.
- Да, - кивнул тот, что-то быстро пробегая глазами. - Но простенькое, замешанное на мести, с ее стороны.
- Ты преднамеренно соблазнила отца семейства? Зачала и родила от него без его на то согласия? - спросил Петр ледяным голосом. - Но зачем ты пошла на это, зачем? Если отошла от греха, будучи околдованной?
- Чтобы унять боль, - спокойно сказала Лидия. - Только грех так быстро утоляет боль, ведь того, кто потрогал меня за волосы, я любила по-настоящему.
- Все понятно, - сказал Павел, захлопывая досье. - Я считаю, что с ней все ясно.
- Погоди, - не согласился Петр, все больше входя во вкус. - А что было дальше с этим? - он показал в сторону только что исчезнувшего с середины комнаты старичка со складочками для улыбки, осерчавшего при виде Лидии.
- Да ничего. Остепенился, спрятался, пригрелся, притерся, размазался. Тихо сидит. Тоже, я думаю, отмолит.
- Не отмолит, - уверенно сказал Петр.
- Ладно, что там дальше? - хором затараторили они, один вперясь в досье, другой - в стоящую перед ними тень Лидии.
- Какие дети у ее первого соблазненного? - спросил Павел.
- Не имеет значения, - возразил Петр, - они все брачные, и по ним здесь разбирательства нет. Даже скучно.
- А у этого второго? - дотошничал Павел.
- У Лидии, - сказал Петр, - три девочки: Ханна, Елизавета и Екатерина. Все три - дети случая, все внебрачные, от женатых отцов, но каких-то совсем некудышних, так что без всякой корысти. И - заметь - ни одной искореженной судьбы.
- Объяснишь? - тихо попросил Павел Лидию.
- Сама не понимаю, - обреченно вздохнула она. - Что-то искала, но ничего не нашла.
- Хорошо, - твердо сказал Петр. - Пусть попробует еще раз. Но если снова будет то же самое, тогда - в ад.
Они вернули ее назад в реанимационную палату, куда скорая спешно доставила почти уже безжизненное тело после удара молнии. Гуляла с дочерьми в лесу, а тут гроза, и она решила, что добежит через поле до деревенского домика, куда сердобольные друзья пустили ее с подросшими уже девочками отдохнуть на лето. Она задышала, очнулась, открыла глаза.
- Господи! - воскликнула Лидия, придя в себя. - Где я?
- Что это у тебя на шее? - спросил Павел Петра, когда Лидия растаяла в воздухе и они снова остались одни. Или мне мерещится?
- Мое распятие, - ответил Петр со смущением и густо покраснел. - А ты хочешь, чтобы я носил его распятие? Но разве мои муки были меньше его мук? Ты считаешь, что Нерон пожалел меня, распнув головой вниз?
- Ты рассуждаешь как еретик, - не выдержал Павел. Но где ты раздобыл свой перевернутый крест?
- Плохи наши дела, - заключил Павел, - искушают тебя. Сними ты эту несуразицу с шеи. Не нужно мериться пытками. Бог один.