Дирижер Петр Вилов, слушая рассказы других спутников, негодовал: "Какие же вы все козлы, честное слово, я же вам только что сказал, как следовало поступать!" Волосы его развевались вокруг лысой головы - остались только нижние пряди, которые он вырастил до плеч. И когда настал его черед говорить, он сначала немного замялся.
- Я - Христос, - признался он наконец, - в молодости был бес, а сейчас Христос.
Говорить и идти одновременно ему было трудно. Большой живот, мощные руки и ноги, бычья спина давали ему, должно быть, под двести кило веса. Он с трудом справлялся с дыханием, но все же старался выговаривать:
- Я вижу мир, понимаете? Я знаю, где истина, а где пакость. Я могу и хочу указывать людям путь. Это как в музыке. Это сейчас я стал дирижером, а когда-то был пианист. Лучший ученик был в классе. И я всегда знал, что за музыкальными фразами иногда стоит Господь, а иногда сатана, я всегда видел это, и, играя, играл их послания, тексты целиком, старался передать сущность в ее целостности, поэтому я был лучшим, а потом стал дирижером. Я Христос. Я не пастух, я дирижер человеческих душ.
- А не то чтобы у вас гордыня? - осмелился поинтересоваться Фиш, - я перед паломничеством готовился, читал, и мне кажется…
- Гордыня?!! - вскричал Вилов. - Ах ты тварь ползучая, ах ты мерзота! - и чуть было не завязалась драка, которую совместными усилиями с трудом остановили.
- Ну как же так? - все спрашивали Вилова. - Зачем же вам тогда идти?
История Кшиштофа Бенецкого показалась всем вымышленной. Оказалось, что он ходит в паломничество каждый год уже десять лет из страха лишиться всего, что у него есть.
- Понимаете, - говорил он, - раньше у нас были коммунисты, и они все отбирали у тех, кто что-то имел. Писали доносы, сажали в тюрьму, расстреливали. Теперь коммунистов нет, но они могут вернуться. И тогда меня расстреляют первым, понимаете, меня первым. Никто не знает, как у нас все будет, с разных сторон на нас идут разные влияния, а мир стал такой маленький, все видно со спутников, так куда убежишь? Особенно с такими большими деньгами. Фабрики свои я куда с собой унесу? Только Господь знает, что у нас будет. Только Господь знает, как будет с потеплением, ядерной войной, как поведут себя корейцы, китайцы, какие будут интересы у американцев после того, как они откроют другой источник энергии. Святой Иаков часто просил пред Господом по знакомству, и, может быть, поговорит со мной. Может, я зря вам это рассказал…
Мюриэль и Анри честно сказали, что для них это туризм - недорого и прикольно. А еще романтично и вдруг потом повезет с работой.
Испанский пастух Мигель родом из Памплоны очень сильно пил последние тридцать лет и допился до того, что во сне стала являться Богородица. А еще с месяц назад он по пьянке бензопилой отпилил себе палец - и он показал всем обрубок большого пальца на левой руке со свежим еще шрамом. Ну вот жена и сказала ему, что если он пойдет к Яго и попросит его об исцелении, то она останется с ним, а если нет, то бросит его и уедет к своим родителям на север страны. Он согласился, и они пошли вместе. Но вскоре жена занемогла и вернулась домой, и он продолжает путь один. Таких уродов в пути насмотрелся, но пока что вот уже пять дней не брал в рот ни капли. Дела!!!
У Михая сначала вроде все было как у людей, ну из бедных он, так и что. Выучился на слесаря, женился, жена родила ему мальчишечку. И все бы ничего, он работал, в рот ни капли не брал, но видеть не мог, как любимая красава с этим сосунком балуется. И сиську сосать ему дает, и все за ним подтирает, а как тот пошел ногами, так стал играючи лупить ее, однажды телефоном так по лицу ударил, что две недели синяк был, а она только смеется и защищает его. Не выдержал он. Убил обоих. А для отвода глаз совершил кражу в тот же день и сдался за нее. Потом уже, когда вышел, тогда и изнасиловал дуру одну, а потом и другие дела делал. Но не ловят его. Не сдаваться же второй раз? И пошел он из тех мест. Многие страны прошел и вот добрел до этой дороги, и вот шагает и по ней. Может, свернет куда.
Светловолосая и зеленоглазая девушка Нур рассказала историю о том, как чудесно ей везло весь прошлый год. Дверь открывалась сама собой, как только она задумывала войти в нее. Билеты на экзаменах попадались только те, которые она знает. И подружки у нее прекрасные, так помогали ей, когда мама болела. Вот мама и поправилась. Про путь к святому Иакову она прочитала в одной книжке, которую нашла на скамейке в парке, и рассудила, что нашла ее неспроста, что это указание - пока молодость и силы, нужно идти по пути пешком и глядеть в глаза людей. А в старости можно и по Иерусалиму походить - Старый город-то небольшой, так чего уж, можно и в старости. Попросила старшую сестру матери, Ханну, поехали вместе, та лежит на пляже, а она вот - идет.
Константин Хомяков рассказал о том, что его бросила его любимая жена Софья. "Может, в этом и есть какая-то высшая логика, - признался Хомяков, - ведь в молодости я отбил ее у моего друга Ефима Соровского, а он погиб от этого. И вроде мы с ней хорошо жили, в достатке и даже в излишестве, - грустно говорил Хомяков, - и все у нее в жизни получилось, она стала успешной, но она ушла от меня к богатею, когда у меня было подозрение на рак простаты, - а я выжил, не оправдалось, но я-то остался полным нулем без нее, жил только ею, для нее, годы уже взяли свое - и что мне теперь? Я встретить кого-то хочу, - неожиданно завершил Хомяков, - может, не на человеческих путях, так на Божиих. Я встречи ищу. Вот такой - чудесной, озаренной".
Американка Сьюзен в клетчатой ковбойке рассказала свою историю, когда уже все располагались на ночлег. Она сделала некое открытие, которое она называла по латыни, и отчетливо теперь может доказать и показать, в каком направлении развивается жизнь. "Жизнь вышла из воды и уйдет в нее, - гордо произнесла Сьюзен, справившись наконец с непослушной бумажной наволочкой. - И я теперь точно знаю, что Бог существует. Мне осталось только почувствовать его".
Юсуф боялся говорить, да и совсем не знал английского, но Аршин вызвался перевести. Он сказал, что видел Христа, что тот приходил к нему. И он спорил с ним о его вере. И он говорил ему, что любовь к человеку не в том, чтобы простить его, и не в том, чтобы проявлять доброту, нередко неотличимую от малодушия, а в том, чтобы убедить человека быть совершенно настоящим, чего уже совсем не умеют делать люди, живущие в городах. Он сказал, что когда-то был мусульманином и чтил Ису как положено, но пророк Мухаммед, конечно, был для него Богом. Но однажды Иса сам пришел к нему и посоветовал пойти к одному из самых приближенных его апостолов - Иакову, поговорить спокойно и расспросить, каким им обоим видится сегодня долгий земной путь человека, ведь сегодня люди живут долго.
Наутро все проснулись как будто родными людьми. За завтраком, состоящим из крестьянского хлеба с брынзой и вареными овощами, все разложили карту и деловито обсуждали предстоящий путь - привалы, обеды-ужины, ночлег.
Настроение у Даниила было нехорошее, он тоже рассказал свою историю - и мерзкий дирижер попенял ему, что он не взял дочку свою с собой: "А чего, подытожил он, - знаешь, сколько даунов таскается по этой дороге туда-сюда. Они же безвредные!"
Через два дня компания несколько изменилась: отпал Вилов, вконец разругавшийся со всей группой, верховодил всеми Хомяков: он очень много говорил, надежно сошелся с итальянским монахом (благо, будучи переводчиком, отменно знал его язык), и к группе, теперь уже с разрешения Хомякова, прибились две венгерки, то ли сестры, то ли подруги, они так дурно говорили по-английски, что их мало кто понимал, но все равно они были приняты в стаю - не пропадать же, честное слово, месту Вилова.
Третий день все шли молча и сосредоточенно. Казалось, запал болтать у всех поиссяк, сказывалась, очевидно, и первая нахлынувшая усталость, да еще и боль в ногах, которые у большинства при соблюдении всех предосторожностей покрылись кровавыми волдырями.
Дороги, по которым пролегал путь, были живописны, сочная зелень, холмы и равнины, поля и деревушки с красными черепичными крышами по обочинам узкого шоссе.
Даниил усердно шагал и все время слушал себя. Вот он шагает - раз, два, три - среди этих странных чужих людей, он пьет воду и жует грубый хлеб, сыр и вареные овощи, он спит по ночам как убитый, не видя снов, и что же - начался или не начался уже в нем чудотворный процесс очищения, наполнения новым целебным светом?
Бургос, Леон. Когда же, когда?
Когда же этот путь превратится в волшебную нить, по которой можно будет проскочить в другое будущее? А может, все это старинная шуточка? Ватиканский анекдот - и ничего так и не случится?
На седьмой день на Даниила нахлынули воспоминания. Он пересматривал их все подряд, казалось, совершенно не управляя этим несущимся с бешеной скоростью потоком. Правая его нога была воспалена, мозоли гноились, по щиколотке разливалось сильное жжение. Он шел осторожно, не снижая скорости, ступал, словно по жердочке, по спасательному мостику, мысленно проложенному между Сциллой и Харибдой. Сциллой была пятка, Харибдой - волдыри на щиколотке.
Вот он отчетливо видел крошечные конусообразные кофейные чашечки, все разные - разных цветов и с разным узором, их ему подарила Таточка, Мартина мать. Вот лицо Джоконды - странное имя для некрасивой пожилой женщины, с крупной родинкой под носом, кажется, будто у нее всегда там невытертая козюля, вот Мышьяк кашляет у него в родительской квартире, а он, как салага, как беспородный щенок, лижет ему руку. Вот он стучит мрачному мужчине в штатском на Мышьяка, врет, что тот предлагал ему купить наркотики.
А вот бледное лицо Мышьяка, которое он после этого много раз видел во сне.
Он вспоминал свое детство в закрытом подмосковном поселке с вымощенными плиткой улицами и фонарями с плафонами под старину, поселковый клуб, разноцветные флажки к 1 Мая, огромную елку, всю в переливающихся лампочках перед правлением поселка под Новый год. Он помнил запах антоновки, лежащей горой на уже стынущей закрытой веранде, тяжелую тоску ноябрьских вечеров, уют школьных ламп под потолком, пучок первой учительницы.
В этой реке воспоминаний на него то и дело наплывали разные лица - вот взъерошенный Кир наставляет его на путь истинный, говорит ему: "А знаете ли, молодой человек, вы отнюдь не бесталанны, вы очень даже нам нужны", а вот Голощапов, длинное лошадиное лицо Голощапова с маленькими черными глазками, криво улыбающееся ему на редколлегии вновь созданного телеканала, руководителем которого он его назначил.
Среди этих воспоминаний к нему явилось ощущение его первого жара в его самый первый в жизни грипп, ему года три, и летний надувной матрас на шкафу кажется ему крокодилом, а плед на кресле сползает огромной черепахой на пол.
Он отплыл в сторону от воспоминаний только вечером, когда все уселись ужинать в очередной паломнической гостиничке. На тесаном деревянном столе он обнаружил помимо обычной для паломников трапезы несколько копченых свиных ног, огромные мутно-зеленые бутыли с вином, сидром и пивом, умело приготовленные косячки с марихуаной, он обнаружил, что все женщины, включая венгерок, разоделись и накрасились, пачкали помадой сигаретные фильтры, откуда-то взявшиеся бокалы для вина.
Напились, блевали, орали, сношались, как животные, здесь же, в общей комнате, и Даниил пил и орал, заходился от смазанной помады венгерочки, шел на подвиги и рекорды. Он рухнул в эту оргию сразу, даже не успев задать свой коронный вопрос: "Господа, а что это все вообще означает?"
Мерзости продолжались целую неделю. Измученная оргиями группа еле плелась и проходила всего по несколько километров в день. Поздняя летняя ночь каждый раз заставала их в свальных и содомитских усладах, ворующими друг у друга деньги и спиртное, втихаря гадящими мимо унитазов в общественных уборных. Они улюлюкали и свистели вслед обгонявшим их паломникам - те смотрели почему-то грустно, сочувствующе. К концу третьего дня разложения Даниил отметил, когда их обгоняла очередная группа паломников, что и те были не слишком трезвы и бодры, ну да, лица измяты и речи неблагонравны. "Мы всегда были сбродом или превратились в него на этом пути?" - спросил себя Даниил, уставившись на галку, чинно восседавшую на нижней ветке столетнего дуба. - "Вы все в середине пути превращаетесь в мразей, - весело прочертила она хвостом в воздухе, - уж мы-то тут такого навидались!"
Как выяснилось потом, в минуту покаяния, наступившую в самом конце пути, на пол принципиально гадил Фиш. Он же сморкался мимо умывальника и нарочно бросал остатки еды под стол. Вдобавок к этому на стихийном покаянии выяснилось, что всю жизнь он страшно изводил свою приемную дочь, нет, нет, он не домогался ее сексуально, не размахивал перед ней пипиской, но нарочно драл ее мать так, чтобы она могла что-то увидеть или услышать. Монах Джакомо каждую ночь на привалах предавался оргиям с малолетними проститутками, которых легко можно было найти в округе за совсем скромные деньги. На покаянии он признался, что самой младшей из его любовниц было шесть лет. Это было давно, но не важно, было ведь.
Дэвид Минч признался, что, обкурившись травы, он обворовал добрую половину группы, на следующий день убедив всех, что это сделал румын.
Украинская колдунья - и в этом признаваться было не нужно - по ночам предавалась групповым сношениям, доставая из походного мешка образа и расставляя их по всем углам, чтобы "они видели".
Мюриэль и Анри нашли еще одну пару французов и, движимые алкогольными парами, залезли в два дома неподалеку от паломнической гостиницы и даже не обворовали их, а просто надругались, насрав на кружевные накидки и измазав калом портреты.
Кшиштоф Бенецкий, оказывается, написал пачку доносов и в последний вечер заклятой недели отправил их в службу безопасности Польской Республики. В доносах он оклеветал всех своих конкурентов, заложил чиновников, которые брали у него взятки, и раскритиковал правительство так, что, кажется, обратной дороги ему не было.
Мигель Лос Мигас подманивал кошек, которые в изобилии водились на паломнических стоянках, и издевался над ними, как правило, заканчивая свои экзерсисы жестоким удушением.
Нур танцевала голая на мостовых.
И только румынский убийца ничего не делал, а лишь протяжно пьяно мычал, поскольку никакого занятия придумать себе не мог.
Даниил позвонил Марте и признался во всех изменах, даже в тех, которых на самом деле не было. Он наговорил ей много страшных и несправедливых слов, и когда она расплакалась, он почувствовал счастье впервые за несколько последних лет.
Когда страшная неделя закончилась, каждый из них ощутил себя полностью опустошенным, и так, в полном молчании, загорелые, иссохшие, с грязью под ногтями, со слезающей с лица, плеч, рук и ног кожей он взошли в Сантьяго-де-Компостелу, поднялись по французской улице к храму, и, как и все паломники, пришедшие сюда с разных сторон по разным улицам, упали в изнеможении на площади, стараясь повернуться макушкой в сторону алтаря. Они лежали так в вонючей толпе себе подобных, слушали гул внутренней пустоты, свое дыхание, шум колотящегося сердца, сливающийся со звоном колоколов.
Святой Иаков, чьей волшебной силой питаются эти места, был сыном Зеведея и Саломеи. Иисус его и брата его Иоанна нарек обоих Ораторами, Сыновьями Грома: так мощно они проповедовали свою веру. Иаков видел, как распяли Христа, но не остановился после этого и продолжил яростно проповедовать Христову веру. Самого его обезглавили по велению царя Ирода Агриппы I, впрочем, некоторые убеждены, что голова его потом чудесным образом приросла обратно и что это чудо он сотворил для себя сам уже после своей смерти.
КОНОН-МЛАДШИЙ И МАРГАРИТА
Это был год, когда ведьмы рождались и росли как грибы. Они ядовито командовали и хозяйничали, управляли и доводили до ума, они сооружали башни из рыбьих костей и разводили в них летучих мышей, глаза их блестели, алые губы змеились приторными ароматными улыбками, они верстали несбыточные планы, писали в столбик худосочные цифры с ошеломительным количество нулей, изгоняли разумный дух из многокилометровых затхлых коридоров, совращали невинные души на погибель одним только хрустящим фантиком злокачественно распухающих вымыслов, когда распускались белые цветы во всех садах и когда все их деяния давали великие плоды - пустой, но по-своему завораживающе прекрасный звук - зууууууууууууу.
Потому ли они так быстро росли, фиолетовые, коричневые, оранжевые, с перламутровым отливом в волосах, что зима в тот год была особенно снежной? И наступила она, как положено, в черном совсем ноябре, закидав белыми хлопьями и комковатую землю, и еще живую жижу, и черные, пахнущие гарью небеса? Не эти ли ноябрьские небеса породили их вместе с мокротным кашлем, буро-зеленой гайморитной слизью, урчанием в переполненных животах, забитых до отказа взопрелой едой? Потому ли, что в ту зиму Пангея стояла белым-бела, и метель шлифовала ее неровные бока, и надрывно ревущий ветер до одури заморачивал голову каждому, кто еле шевелился крошечной черной точкой на фоне необъятной пангейской зимы и не мог уже смотреть по сторонам сквозь этот снег, не мог видеть их ведьмовского подспудного шевеления.
Невероятные ветры дуют в Пангее. Невероятной силы и голоса. Невероятные мысли терзают прокуренные души, в которых, как и снаружи, поскрипывает белый снег. Брожение умов, сизый дымок над красной кирпичной колбой камелька, спиртовые градусы двигают людей во тьме, имя которой и есть Пангея. Кто из розовощеких и пылких богатырей огромной этой страны взялся бы всерьез помериться силами с несгибаемыми сибирскими ветрами? Кто из них смог бы оторвать от земли, а не то что пригубить, волшебную чашу с кипящими идеями, среди которых и медная драконья чешуя, и яркие павлиньи перья, и отрывисто-тревожный ястребиный крик?
Конон-младший, запорошенный снегом, с заиндевевшими бровями и ресницами, запотевшими стеклами очков, ввалился калачом в головокружительно ароматное кафе на центральном, прямом, как шпала, проспекте и рухнул на первый же свободный стул прямо у входа. Раздевался он уже сидя, сдирал с себя пальто с большим меховым воротником, шапку-ушанку из лисы, полудетские варежки в яркую полоску. Он свалил все это на соседний стул, и когда к нему подошла хрупкая - непонятно в чем душа держится - официантка на тонких и высоких, как палочки для японской еды, каблуках, он выпалил: "Что-нибудь горячее и лучше с коньяком". - "Айриш кофе?" - подсказала официантка.
Осваиваясь за столиком, он глянул в окно напротив. За окном сновали закутанные пешеходы, бросавшие косые обледенелые взгляды на сидящих в кафе барчуков, лениво потягивающих свои коктейли, уминавших булочки с кремом под ласковое шуршание газетных листов.
Телефон. Те-ле-фон.
Конон-младший увидел на своем столике чужой телефон.
Дорогой. С позолоченным чехлом и вензелем на откидной крышке. Из последних моделей, снабженный и глазом, и ухом, и голосом, и душой.
Взял, внимательно осмотрел, сжал в пальцах. Несмотря на то, что вход в телефон был запаролен, проникнуть внутрь не составило труда. Хитрости сатанинские: 1234. Да лучше уж не иметь никакого пароля, чем такой. Женский телефончик, сомнений нет.
Телефон внезапно зазвонил, и смешавшийся Конон-младший сбросил звонок.