Восемь
Высунув голову из-за изгороди, я окликаю соседского парня: похоже, я застала его врасплох. Он старше, чем я думала: наверно, ему лет восемнадцать. У него темные волосы и легкий пушок на щеках.
- Да?
- Можно я кое-что сожгу на твоем костре?
Он ковыляет ко мне по дорожке, вытирая лоб ладонью, словно взмок от жары. Под ногтями грязь, в волосах листья. Лицо серьезно.
Я приподнимаю и показываю ему две коробки из-под обуви. Платье Зои свисает с моего плеча, точно флаг.
- А что в них?
- В основном бумаги. Так можно?
Он пожимает плечами, будто ему все равно; тогда я прохожу в боковую калитку, перешагиваю через низкую стенку, которая разделяет наши участки, пересекаю его лужайку и иду к дому. Он уже там, придерживает передо мной калитку. Я мнусь, не решаясь войти.
- Меня зовут Тесса.
- Адам.
Мы молча идем по садовой дорожке. Наверняка он подумал, будто меня только что бросил парень, а в коробках любовные письма. Он, поди, решил: понятно, почему ее бросили, - лысая, кожа да кости.
Костер еле теплится: листья и сучья тлеют, кое-где видны слабые языки пламени.
- Листья были сырые, - поясняет Адам.
- С бумагой опять разгорится.
Я открываю коробку и переворачиваю в костер.
С тех пор, как я обнаружила на спине первый синяк, и до того дня, когда врачи официально признали меня безнадежной (это было два месяца назад), я вела дневник. Четыре года этого жалкого оптимизма горят весело - до чего же яркое пламя! Все открытки с пожеланиями выздоровления, которые я когда-либо получала, скукоживаются по краям и, треща, рассыпаются в прах. За четыре долгих года забываешь имена.
Одна из медсестер рисовала карикатуры на докторов и клала мне на тумбочку, чтобы меня рассмешить. Ее имени я тоже не помню. Кажется, Луиза? Рисовала она частенько. Трещит огонь, искры летят в листву.
- Я отвожу душу, - поясняю я Адаму.
Похоже, он меня не слушает. Он тащит по земле к костру куст ежевики.
То, что лежит во второй коробке, я ненавижу больше всего. Мы с папой не раз в ней рылись, разбрасывая фотографии по больничной койке.
- Ты поправишься, - уверял меня папа, водя пальцем по снимку: здесь мне одиннадцать лет, я перешла в среднюю школу, первый день учебы, и я смущаюсь в новой школьной форме. - А это в Испании, - продолжает он. - Помнишь?
Тощая, загорелая, я с надеждой смотрю в объектив. Тогда у меня была первая ремиссия. Какой-то мальчишка на пляже, увидев меня, присвистнул. Папа сфотографировал меня, сказав, что мне захочется на всю жизнь запомнить, как мальчишка впервые засвистел мне вслед.
Но мне хочется об этом забыть.
Внезапно на меня накатывает желание броситься в дом и принести другие вещи. Одежду, книги.
- Можно я приду, когда ты в следующий раз будешь жечь костер? - спрашиваю я парня.
Наступив на ветку, Адам ломает ее и бросает в костер.
- А почему ты решила все сжечь? - интересуется он.
Я сжимаю платье Зои в комок: оно умещается в кулаке. Я швыряю его в костер, и кажется, будто оно вспыхивает, не долетев до огня. Оно словно зависает в воздухе, переплавившись в пластик.
- Опасно платье, - замечает Адам и упирается в меня взглядом, как будто что-то знает.
Материя состоит из частиц. Чем тверже, крепче, прочнее тело, тем меньше расстояние между частицами. Люди крепки, но внутри у них жидкость. Мне кажется, что если стоять очень близко к огню, то частицы, составляющие тело, изменятся: неожиданно я чувствую странную легкость и головокружение. Я толком не понимаю почему - может, слишком мало ем, - но у меня такое ощущение, будто я вылетаю из тела. Сад внезапно заливает свет.
Как искры от костра, опускающиеся мне на волосы и одежду, все падающие тела согласно закону всемирного тяготения непременно оказываются в земле.
Я с удивлением обнаруживаю, что лежу на траве и смотрю вверх, на бледное лицо Адама в нимбе облаков. Я стараюсь собраться с мыслями.
- Не двигайся, - говорит Адам. - Кажется, у тебя был обморок.
Я пытаюсь заговорить, но язык еле ворочается, и я лежу молча.
- У тебя диабет? Тебе нужно сладкое? Если хочешь, у меня есть банка колы.
Он садится рядом, ждет, пока я приподнимусь и протягивает мне колу. Сахар попадает в кровь, и у меня шумит в голове. Я очень слаба, почти бесплотна, но мне гораздо лучше, чем раньше. Мы с Адамом смотрим на огонь. Вещи из коробок сгорели дотла, а от самих коробок остались лишь обгоревшие куски картона. Платье словно растворилось в воздухе. Угли еще не остыли, их тусклый свет притягивает мотыльков, и глупая букашка летит на огонь. Ее крылышки с треском вспыхивают и обращаются в прах. Мы не сводим глаз с того места, где только что порхал мотылек.
- Ты часто работаешь в саду? - спрашиваю я Адама.
- Мне это нравится.
- Я за тобой наблюдаю. Смотрю в окно, как ты копаешь и все такое прочее.
- Правда? Но зачем? - изумляется Адам.
- Мне нравится на тебя смотреть.
Он хмурится, как будто раздумывая над моими словами, хочет что-то сказать, но отворачивается и оглядывает сад.
- В том углу я хочу устроить грядку, - сообщает он. - Горох, капуста, салат, фасоль. Ну и так далее. Это все больше для мамы, чем для меня.
- Почему?
Он пожимает плечами, переводит взгляд на дом, как будто от упоминания о ней его мама подойдет к окну.
- Она любит сад.
- А твой папа?
- Мы живем вдвоем с мамой.
Я вижу на тыльной стороне его ладони кровь. Адам замечает мой взгляд и вытирает руку о джинсы.
- Ладно, мне надо работать, - говорит он. - Как ты себя чувствуешь? Если хочешь, допивай колу.
Я медленно бреду по дорожке, и Адам идет рядом со мной. Я так рада, что сожгла фотографии и дневники, что Зоино платье сгорело. Кажется, будто теперь все пойдет иначе.
У калитки я поворачиваюсь к Адаму.
- Спасибо за помощь, - благодарю я.
- Всегда пожалуйста, - отвечает он.
Адам стоит, засунув руки в карманы. Он улыбается, потом отводит глаза и упирается взглядом в ботинки. Но я знаю, что он меня видит.
Девять
- Не знаю, почему вас послали сюда, - говорит регистратор.
- Нам назначено, - сообщает ей папа. - Мне звонила секретарша доктора Райана и просила прийти.
- Не сюда и не сейчас, - возражает регистратор.
- Именно сюда и сейчас, - настаивает отец.
Регистратор фыркает, лезет в компьютер и просматривает страницу.
- Вы на люмбальную пункцию?
- Нет, - раздражается папа. - Доктор Райан вообще сегодня в больнице?
Я сижу в приемной и слушаю, как они препираются. Рядом, как обычно, кучкуются пациенты: собравшаяся в углу компания в шапках обсуждают понос и рвоту: все собеседники подключены в переносным насосам для химиотерапии. Какой-то мальчишка вцепился в мамину руку; слабенькие новые волосы на его голове одной длины с моими. Девушка без бровей делает вид, будто читает книгу. Брови она нарисовала поверх очков. Девушка замечает мой взгляд и улыбается. Но я не реагирую. Я взяла за правило не общаться с умирающими. Добром это не кончится. Как-то я подружилась с одной девочкой. Ее звали Анжела. Мы каждый день переписывались по электронной почте, а потом она вдруг замолчала. Наконец ее мама позвонила моему папе и сообщила, что Анжела умерла. Мертва. Вот так. А я даже ничего не знала. И тогда я решила, что больше не буду общаться ни с кем из больных.
Я беру журнал, но не успеваю даже открыть его, как папа хлопает меня по плечу.
- Наша взяла! - говорит он.
- Ты о чем?
- Мы были правы, а она нет. - Папа весело указывает на регистратора и помогает мне подняться. - Эта дурища не смыслит ни уха ни рыла. А теперь, вероятно, нас проводят к самому светиле.
У доктора Райана подбородок испачкан в чем-то красном. Мы сидим за столом напротив него, и я не могу отвести взгляд от этого пятнышка. Я гадаю, что это - соус к спагетти или суп? Или доктор только с операции? Может, это сырое мясо?
- Спасибо, что пришли, - произносит он и потирает колени.
Папа придвигает мне стул и прижимается коленом к моей ноге. Я судорожно сглатываю, борясь с желанием вскочить и убежать. Если я не буду слушать, то не узнаю, что скажет врач, и тогда, может, это не сбудется.
Но доктор Райан говорит не раздумывая:
- Тесса, боюсь у меня плохие новости. Последняя люмбальная пункция показала, что рак проник в спинномозговую жидкость.
- Это плохо? - в шутку спрашиваю я.
Но доктор не смеется.
- Очень плохо. Это означает, что поражена центральная нервная система. Я знаю, это трудно принять, но события развиваются быстрее, чем мы полагали.
Я упираюсь на него взглядом:
- События?
Он ерзает на стуле:
- Тесса, у тебя наступило ухудшение.
За его столом большое окно, и в него мне видно верхушки деревьев. Я вижу ветки, увядающие листья и кусочек неба.
- И насколько плохи мои дела?
- Зависит от того, как ты себя чувствуешь. Упадок сил, тошнота? Ноги болят?
- Немного.
- Решать, конечно, тебе, но я бы посоветовал делать все, что тебе заблагорассудится.
На столе у доктора снимки, подтверждающие его правоту, и он передает их нам, будто фотографии из отпуска, указывает на темные пятна, очаги повреждения, свободно циркулирующие бласты. Словно меня разрисовал изнутри черной краской маленький непоседа, оставленный без присмотра.
Папа изо всех сил старается не заплакать, но у него ничего не получается.
- И что теперь? - спрашивает он, и из его глаз на колени тихо капают крупные слезы. Доктор протягивает ему платок.
По окну стекают капли первого за день дождя. Подхваченный порывом ветра, лист падает, сверкает золотом и медью.
Доктор говорит:
- Тессе может помочь интенсивная интратекальная терапия. Я назначу месячный курс метотрексата и гидрокортизона. Если все пойдет успешно, состояние Тессы улучшится, и мы продолжим поддерживать терапию.
Доктор говорит и говорит, папа слушает его, но я ничего не слышу.
Это действительно случится. Меня предупреждали, но все идет быстрее, чем можно было предположить. Я правда не вернусь в школу. Никогда. Я никогда не стану знаменитой и не оставлю по себе ничего полезного. Не увижу, как вырастет брат. Не буду путешествовать, зарабатывать деньги, никогда не сяду за руль, не влюблюсь, не уйду из дома, да и собственного дома у меня не будет.
Это все правда.
Мысль оглушает, охватывает все тело от кончиков пальцев ног, пронзает меня, затмевает все прочие мысли, и я не могу больше думать ни о чем другом. Она переполняет меня, словно беззвучный крик. Я так долго была больна - опухшая, слабая, с покрытой пятнами кожей, слоящимися ногтями, выпадающими волосы и выворачивающей до костей тошнотой. Это несправедливо. Я не хочу умирать вот так, толком не пожив. Я понимаю это с ослепительной ясностью. В сердце даже шевелится надежда-бред. Пока я не умерла, я хочу жить. Все остальное не имеет смысла.
Тут я прихожу в себя.
Доктор распинается об испытаниях лекарств: меня они не спасут, но могут помочь другим. Папа молча плачет, а я таращусь в окно и недоумеваю, почему так быстро темнеет. Сколько же сейчас времени? Сколько мы тут сидим? Я смотрю на часы: половина четвертого, день клонится к закату. Октябрь. Детвора с новыми пеналами и рюкзаками, у которой только-только начались занятия, ждет не дождется каникул. Как быстро летит время. Скоро Хеллоуин, потом ночь фейерверков. Рождество. Весна. Пасха. В мае мой день рождения. Мне будет семнадцать.
Сколько я еще протяну? Неизвестно. Я знаю только, что выход у меня один: либо валяться под одеялом и умирать, либо снова взяться за список и жить.
Десять
- Надо же, ты встала! - восклицает папа, замечает, что я надела мини-платье, и поджимает губы. - Дай-ка я угадаю. Ты встречаешься с Зои?
- А что, нельзя?
Он пододвигает мне через стол витамины.
- Не забудь принять.
Обычно папа приносит мне их на подносе, но сегодня ему не придется возиться. Казалось бы, радоваться должен, но нет - сидит и следит, как я глотаю пилюлю за пилюлей. Витамин Е помогает организму справиться с анемией. Витамин А нейтрализует воздействие облучения на кишечник. Вяз ржавый восстанавливает слизистую оболочку, которая выстилает внутренности. Кремний укрепляет кости. Калий, железо и медь стимулируют иммунную систему. Алоэ вера полезно для здоровья в целом. А чеснок - ну, папа где-то прочитал, что достоинства чеснока еще до конца не исследованы. Он называет его "витамин Икс". Все это я запиваю свежевыжатым апельсиновым соком с ложкой неочищенного меда. Ням-ням.
Улыбнувшись, я отодвигаю поднос. Папа ставит его в раковину.
- Мне казалось, вчера тебя тошнило и болели ноги, - говорит он, открывая кран и ополаскивая чашку.
- Сегодня все в порядке. Ничего не болит.
- Может, тебе лучше отлежаться?
Это скользкая тема, и я быстренько перевожу разговор, переключив внимание на Кэла, который ковыряется ложкой в куче размокших кукурузных хлопьев. Вид у него такой же мрачный, как у папы.
- Что с тобой? - спрашиваю я.
- Ничего.
- Сегодня суббота! Ты разве не рад?
Кэл злобно смотрит на меня:
- Ты все забыла?
- Что забыла?
- Ты обещала на каникулах сводить меня по магазинам! Ты сказала, что возьмешь кредитку. - Он зажмуривается. - Я так и знал, что ты все забудешь!
- Успокойся! - предупреждает его папа суровым голосом, как всегда, когда Кэл начинает капризничать.
- Кэл, я все помню, но я же не обещала, что мы пойдем сегодня.
Он бросает на меня свирепый взгляд:
- А я хочу сегодня!
Значит, делать нечего: таковы правила. Второй номер из моего списка прост. Один единственный день я должна со всем соглашаться. Что бы это ни было и кто бы ни попросил.
Когда мы выходим из калитки, я заглядываю в светящееся надеждой лицо Кэла, и меня внезапно пробивает страх.
- Я напишу Зои и скажу, что мы идем, - говорю я Кэлу.
Он сообщает, что терпеть не может Зои, и это плохо, потому что она мне нужна. Ее напор. То, что при ней всегда происходит что-то интересное.
- Я хочу на детскую площадку, - заявляет Кэл.
- Ты ведь уже большой мальчик.
- Ну и что? Там весело.
Я часто забываю, что Кэл еще ребенок, что он по-прежнему любит качели с каруселями и все такое. Ладно, в этом нет ничего дурного, и Зои пишет в ответ, что все в порядке, она все равно опоздает, так что встретимся в парке.
Я сажусь на скамейку и смотрю, как Кэл лазит по паутине из канатов. Наверху его еле видно.
- Я хочу выше! - вопит он. - Можно я залезу наверх?
- Давай, - кричу я в ответ, потому что поклялась себе со всем соглашаться и таковы правила.
- Я вижу самолетики изнутри! - орет Кэл. - Лезь сюда!
В мини-платье карабкаться трудновато. Паутина качается, туфли приходится сбросить. Кэл надо мной хохочет.
- Наверх! - командует он.
Черт, это и правда высоко, а внизу канаты трясет какой-то пацан с мордой шире автобуса. Я подтягиваюсь, не обращая внимания на боль в руках. Я тоже хочу увидеть самолетики изнутри. Я хочу смотреть на ветер и ловить руками птиц.
Наконец я наверху. Мне видно крышу церкви, верхушки деревьев в парке и каштаны, которые вот-вот полопаются. Воздух чист, и облака проплывают близко, как будто я на какой-нибудь высокой горе. Я гляжу вниз: люди, задрав головы, смотрят на нас.
- Высоко, правда? - говорит Кэл.
- Да.
- Теперь пошли на качели?
- Да.
Я согласна на все, что бы ты ни предложил Кэл, но сперва мне хочется почувствовать, как в лицо дует ветер. Я хочу увидеть траекторию, по которой Земля медленно вращается вокруг Солнца.
- Я же говорил, тут весело. - Кэл сияет от радости. - Давай покатаемся на всем!
У качелей очередь, и мы идем качаться на доске. Я по-прежнему тяжелее Кэла, я все еще его старшая сестра. Я с силой отталкиваюсь ногами от земли, так что братишка подлетает высоко и визжит от смеха, жестко приземлившись на задницу. У него будут синяки, но ему все равно. Соглашайся, просто соглашайся.
Мы облазим всю площадку, с трудом протискиваемся в домик наверху лесенки в песочнице. Залезаем на мотоцикл на огромной пружине. Когда я взбираюсь на него, мотоцикл сильно заваливает набок, и я обдираю колено о землю. Мы изображаем гимнастов на деревянном бревне, проходим по азбуке-змейке, прыгаем в классики, карабкаемся по лестницам. Потом возвращаемся на качели, я быстренько сажаю Кэла на свободные, и все мамаши, вытирающие носовыми платками пухлые щеки своих малышей, дружно на меня шипят. Мое платье задирается, обнажая бедра. Я смеюсь, откидываюсь назад и раскачиваюсь сильнее. Быть может, если я раскачаюсь высоко-высоко, мир станет иным.
Я не заметила, как подошла Зои. Когда Кэл показывает мне на нее, она наблюдает за нами, прислонившись к воротам площадки. Наверно, она стоит там целую вечность. На ней топик и юбка, едва прикрывающая задницу.
- Доброе утро, - здоровается она, когда мы подходим ближе. - Я смотрю, вы начали без меня.
Я заливаюсь румянцем:
- Кэл попросил, чтобы мы покачались на качелях.
- И ты конечно, согласилась.
- Да.
Зои задумчиво смотрит на Кэла.
- Мы идем на рынок, - сообщает она. - Купим кое-что, поболтаем о своем, о девичьем, тебе с нами будет скучно.
Он поднимаем испачканное грязью лицо и сердито глядит на Зои:
- Я хочу в магазин для фокусников.
- Вот и хорошо. Иди. Пока-пока.
- Он поедет с нами, - сообщаю я Зои. - Я ему обещала.
Она вздыхает и отходит. Мы с Кэлом следуем за ней.
В школе только Зои не испугалась моей болезни. Она и до сих пор-единственная из всех, кого я знаю, ходит по городу с таким видом, будто на улице не могут ограбить, пырнуть ножом, будто автобусы никогда не выезжают на тротуар и никто ничем не болеет. Когда я с ней, мне кажется, что врачи напутали, умираю не я, а кто-то другой и все это лишь недоразумение.
- Давайте быстрее, - бросает она через плечо. - Тесса, шевели ногами!
Платье слишком коротко. Стоит мне вздрогнуть или нагнуться, как оно задирается. Машина гудит. Несколько парней пристально таращатся на мою грудь и задницу.
- Почему ты ее слушаешь? - спрашивает Кэл.
- Просто слушаюсь и все.
Зои сияет. Она ждет, пока мы ее нагоним, и берет меня под руку.
- Я тебя прощаю, - заявляет она.
- За что?
Она с заговорщицким видом наклоняется ко мне:
- За то, что ты прожужжала мне все уши про свой облом с сексом.
- Не было такого!
- Было, было. Ладно, я не сержусь.
- Больше двух говорят вслух! - вмешивается Кэл.
Зои подталкивает его вперед и притягивает меня ближе.
- Итак, - начинает она, - как далеко ты готова зайти? Если я скажу, ты сделаешь татуировку?
- Да.
- Попробуешь наркотики?
- С удовольствием.
- Признаешься вон тому дядьке в любви?
Она указывает на лысого прохожего старше моего папы. Мужчина вышел из газетного киоска, сорвал целлофан с пачки сигарет и бросил его на землю.
- Да.