И опять мне сделалось стыдно, словно я была девочкой, которую старшие уличили в чем-то неприличном. Пусть меня накажут, это даже хорошо. Я и сама терпеть не могла лицемерия… Как зачарованная, я смотрела на него, стараясь вспомнить, где я могла видеть эти глаза, эти золотистые, по-Есенински кучерявые волосы? Кажется, он напомнил мне Илюшу Берёзина, мальчика, в которого я была влюблена в пионерском лагере, так мечтала пригласить на танец, или чтобы он меня пригласил, а вместо этого танцевала с моей глупой и некрасивой подружкой Катькой Шумейкер, которая мастурбировала по сорок раз на дню… Впрочем, нет, Илюша-то был рыженьким и пухленьким, а этот - худощав и белокур. Тогда кого?… Словом, я не могла ухватить за хвостик ускользающее воспоминание детства.
- Я не зануда, - в отчаянии сказала я. - Я мать двоих детей. Пока муж не ушел, у нас была прекрасная семья. Я писала стихи. Ужасно много работала. У меня просто не было времени танцевать.
Он протянул руку и действительно ласково погладил меня по голове. Сколько ему лет? 35?.. 30??.. 25???.. Или того меньше? Я ничего в этом не смыслила.
- Вы хотите сказать, что мать двоих детей, поэтесса и работяга не может быть занудой?
- У меня и так отвратительно на душе! - взмолилась я. - Я бедная женщина, которую бросил муж. Я брошенная жена. Да еще вы меня распинаете.
- Это вы-то брошенная жена? - ничуть не сжалившись, рассмеялся он мне в лицо. - А по-моему, вы сами давно плюнули на мужа. Да и как могло быть иначе, если в постели он стал похож на мертвеца, а в быту годился разве на то, чтобы им, как тем же покойником, забор подпереть.
- Нет, вы не правы, - пролепетала я. - Он был хозяйственный, добрый, заботливый. К тому же, очень талантливый человек.
Но он меня и слушать не хотел, отмахнулся.
- После тридцати лет ничего, кроме газет не читал, зато хотел весь мир научить истине. Сутками просиживал за компьютером, заигрывался, как ребенок, или в гараже с машиной. А когда напивался, то и вовсе превращался в малахольного. Как, собственно, большинство мужчин. Но вы продолжали жить с ним - вот что мерзко…
- Я была с ним счастлива! - в ужасе прошептала я.
- О, большое счастье - совокупляться с трупом, вести беседы с зомби, вещающим исключительно о коммунистах и демократах, возвращаться из гостей с пьяным дураком! Готов поспорить, вы ему даже не наставили рога, героическая женщина… Ладно, о вашей прошлой жизни мы еще поговорим, а пока давайте выпьем за вашу будущую жизнь!
Я вдруг обнаружила, что он держит меня за руку (ничего особенного, просто хотел успокоить), но отчаянно боялась, как бы он и правду не потащил меня танцевать на пятачок сбоку от барной стойки, где как угорелые скакали какие-то мужчины и женщины. Я вполне допускала, что он какой-нибудь сексуальный извращенец. Мне казалось чем-то невероятным, чтобы ко мне, старой кляче, вязался этот чудесный молодой человек. Однако это предположение не только не вызывало у меня отвращения или настороженности, наоборот, мне в голову лезло всё то, что я видела и читала о сексуальных извращенцах (а переводила я в свое время массу порнухи) и на какие фокусы они способны. Я смотрела на его улыбающиеся губы, на широкие плечи, на длинные чуткие пальцы с чистыми розовыми ногтями и сама удивлялась своим мыслям и чувствам. Я не видела никаких причин, чтобы не хотеть ему подчиниться. Больших трудов мне стоило высвободить свою руку из его руки. Дрожащими пальцами я извлекла из сумочки сигареты, предложила ему, но он покачал головой и предложил мне свой серебряный портсигар, потом щелкнул зажигалкой, и мы закурили.
- Попробую отгадать, как вас зовут, - промолвил он.
- Вы, часом, не экстрасенс?
- У вас должно быть волевое, я бы сказал героическое имя…
- Меня зовут Александра, - опережая его, поспешно выдохнула я и невольно поежилась. Не хватало мне еще чудес чревовещания.
- Вам подходит, - кивнул он. - Кстати, героев должен кто-то направлять. Иначе они наломают немало дров своими подвигами. Неужели у вас действительно нет любовника?
- Я похожа на женщину, у которой есть любовник?
Он еще раз критически оглядел меня и медленно покачал головой.
- За мной однажды ухаживал один тихий, пожилой историк, старый холостяк, живущий с мамой. Мы с ним пару раз гуляли на Воробьевых горах. Но, думаю, глядя на меня, он в конце концов побоялся угодить в лапы нимфоманке-некрофилке, прямо там - на Воробьевых горах… - неловко пошутила я.
- А сегодня? - поинтересовался он. - Когда я вас увидел, то сразу подумал, что у вас вышла большая семейная ссора или жуткая размолвка с любовником.
- Ничего от вас не скроешь. Все-то вы замечаете. Только не с супругом и не любовником. Это трудно объяснить. В общем, я дружу с одним писателем, который всегда считал, что дружба между мужчиной и женщиной - нонсенс… Не стоило мне сегодня вообще к нему ходить. Я и шла-то к нему, потому что некуда было идти, кроме как…
- В овраги, - подсказал он.
- Ну да, в овраги, - удивленно кивнула я, чувствуя необычайно приятное тепло и негу во всем теле, а в голове, помимо вселенского черного мрака, что-то вроде отдаленных вспышек-зарниц, словно в преддверии сотворения мира. - Разве я успела о них обмолвиться?
- Да, как-то мимоходом. Ну так, что там с вашим приятелем-писателем?
- В общем, он большой поклонник Леннона. У него и в кабинете есть его портретик. Вот он-то, этот портретик, меня и разбесил.
- Джон Леннон? Это, которого застрелили, из ансамбля "Битлз", что ли?
- Вы опять смеетесь? Я выгляжу такой безнадежной идиоткой, да?
- Ладно, ладно, шучу. Обиделась, знать, шутка удалась. С вами одно удовольствие пошутить. Знаю, слышал, конечно. У меня им еще родители увлекались… Извините, перебил. Так чем, говорите, вас Леннон разбесил?
- Не Леннон, а этот портретик. То есть не портретик, а то, как он смотрел из рамочки на моего приятеля-писателя, на всю его жизнь, жену, квартиру, обстановочку, два холодильника на кухне… А главное, на икону Иисуса Христа на противоположной полочке. Всё это показалось мне вопиюще неправильным. А мой приятель, хороший, богобоязненный, не только не замечал этой неправильности, а наоборот, пытался возвести ее в принцип, и при помощи этого принципа судил меня, моего мужа, своего бывшего друга, весь мир, да и себя самого тоже… Я, наверное, чушь горожу. Вы не понимаете…
- Отлично понимаю. Валяйте дальше.
- У него это во всем - принцип как скальпель. Резать правду-матку, искать истины. Не меч, говорит, я вам принес, но скальпель. Бог с ней с истиной, в самом деле! Хоть бы себя пожалел. Иногда на него на самого просто жаль смотреть - так умучил себя своей истиной. Это как какой-нибудь доктор Менгеле - искренне никак не мог взять в толк: как же так - чтоб ради науки немножко людишек не покромсать. А ведь сказано, написано же, что истина есть Бог, истина у Бога. То есть Богу и принадлежит раз и навсегда. И не стоит так уж гоняться за ней. Тем более при помощи скальпеля потрошить души. Может быть, это даже лучше, если чего-то не знать. Писатель-то обязан это понять. Гоголь-то, к примеру, понял: нельзя по России, по самому себе ножиком; сделал единственно правильный вывод, обуздал страсть к истине, принял крутые меры… Вы меня понимаете?
- Крутые меры? Что ж тут не понять. Стало быть, вы плюнули этому вашему писателю в физиономию, обругав фарисеем и книжником? Выцарапали ему глаза?
- Нет, конечно. Просто убежала, как побитая собака.
Он подлил вина, и мы снова выпили. Закурили еще по одной сигарете, на этот раз из его портсигара.
- А бежать-то вам, как оказалось, некуда, - улыбнулся он. - Кругом сплошное разорение. Нет норки, куда можно было бы забраться, свернуться калачиком, заснуть, провалиться в небытие. Разве что в оврагах, наглотавшись таблеток. Б-р-р, какая скука!
- Знаю. Только что поделаешь? Я ведь теперь никому не нужна. Теперь у всех своя жизнь.
- А вам-то самой кто-нибудь нужен? Что-нибудь нужно? Откуда вы вообще взяли, что женское счастье - в том, чтобы медленно распухать, как замешанная квашня? Всю жизнь вы приспосабливались к одноклеточному существованию, внушая себе, что нет большей радости, как просто дышать, радоваться солнышку.
- Наверное, вы правы. Но я всегда думала, что мы с ним живем одной жизнью, радуемся одним радостям. Муж так и говорил: мы срослись, стали, как пальцы на одной руке: один болит - и другому больно. А оказалось…
- Ха! "Срослись, как пальчики"! Вот чепуха! В результате, надо полагать, больно оказалось только вам… Героическая женщина, забыв себя, вы отдавали всю себя - все силы, всю душу - мужу, детям, родителям, а они, понятно, хотели жить только своей жизнью, на вашу жизнь им было наплевать. В конце концов, отдали всё и стали похожи на чучело… О, простите! На чучело - в том смысле, что внутри набиты трухой, а всё живое в себе уничтожили. Вот и придумали себе поэзию вместо жизни. А положено, кажется, совсем наоборот - поэзию творить от избытка жизни… Пожалуй, теперь вам придется заново учиться вожделеть. Да просто жить, хотеть, желать…
- Самое ужасное другое, - промямлила я (впрочем, не без глупого пафоса). - Боюсь, что, в конце концов, я просто вообще разочаруюсь в мужчинах!
- Ну, не знаю, - весело воскликнул он, - по-моему, это глядя на вас, можно разочароваться в женщинах.
- Да-да, вы правы, - снова согласилась я, боясь лишь одного - как бы наш разговор не закончился, и я снова не осталась наедине с самой собой.
Он презрительно поморщился.
- Я вам не психолог. Да вам и не психолог требуется. Посидите, подумайте о том, как это мерзко быть героической женщиной… А мне пора немножко подвигаться. Пойду, оторвусь. И заметьте, мне вас совсем не жалко. Женщина, которой хочется танцевать и которая это отрицает, не заслуживает ничего, кроме горсти таблеток, это точно!
Чтобы замять разговор о танцах, я поспешно воскликнула:
- Может быть, у вас… найдется потом еще несколько минуток, чтобы побыть со мной. Если, конечно, я имею право просить вас…
Он всплеснул руками с таким видом, как будто я была совершенно безнадежный случай.
- А мне показалось, что мы успели подружиться. У меня даже сложилось впечатление, что вам, в сущности, наплевать на разницу в нашем возрасте.
- Да, странно. Но я действительно не чувствую разницы. Может быть, это ужасно глупо. Захмелела дамочка, да?
- По вам не скажешь, что особенно захмелели. Где ваше кокетство? Неужели вам не хочется назвать меня на "ты"?.. Да и вы, я думаю, не прочь, чтобы я говорил вам "ты".
- Конечно, я совсем не против. На "ты" так на "ты". Давай.
- Я даже не сказал тебе, как меня зовут.
- Я решила, что ты… сам не хочешь представляться.
- Ну и ну! Разве тебе не приятно было бы назвать меня по имени?
- Конечно, приятно, но…
- Ладно, потом скажу. Когда придет время.
- Ты иди, танцуй, - смущенно сказала я. - Не обращай на меня внимания. А я посижу здесь в уголочке, тихо, как мышка, послушаю музыку…
- Как мышка? Послушаешь музыку? Этот грохот? - искренне расхохотался он.
- Ну, просто отдохну.
- Ладно, Александра, мне пора, - сказал он, протягивая мне портсигар, чтобы я взяла еще одну сигаретку. Потом, тряхнув белокурыми волосами, поднялся из-за стола. Я увидела, что он не такого уж высокого роста, как мне представлялось вначале, но сложен чудесно. Я так и не смогла вспомнить, кого он мне напоминает.
- Но ты еще вернешься? - жалобно промямлила я, чувствуя в этот момент, что сама напоминаю извращенку. Раньше, глядя на подобных молодых симпатичных людей, я могла пожелать их - разве что в женихи своей дочери.
- Не обещаю, но, даю слово, что постараюсь вернуться, - серьезно сказал он. - А ты пока отдохни. Поразмысли о своих желаниях. Можешь даже немножко вздремнуть, тебе это не помешает. Здесь в уголке тебя никто не побеспокоит…
Он немного наклонился ко мне, заглянул мне в глаза и, как старший брат или отец, на несколько секунд положил мне ладонь на темя. А ведь он был вдвое младше меня, причем не фигурально выражаясь, а буквально. Я посмотрела на его близкий, загорелый бицепс, на крепкую, но чуткую руку, покрытую золотистыми волосками. Я послушно кивнула, и он ушел.
Откинувшись в угол, я закурила и обвела взглядом битком набитый зал, где градус веселья заметно повысился. Казалось, я отделена от мира какой-то невидимой стеной, попала в параллельное измерение, и в этом моем интимном пространстве мне сделалось необычайно уютно и спокойно. Закрыв глаза, я улыбнулась про себя: "Ах, милый мальчик, если бы ты знал, как взвинчены мои нервы! Если бы ты знал, что я могу отключиться лишь под утро, изнурив себя до предела и наглотавшись снотворного…" Потом я вспомнила, что обещала ему поразмыслить о своих желаниях. Еще забавнее! Сейчас мне больше всего хотелось взглянуть, как он танцует, этот странный молодой мужчина, который был со мной так приветлив и внимателен, как добрый старший брат, которого у меня, кстати, никогда не было. Он говорил со мной так, как будто был уверен, что нас действительно что-то связывает, и, покапризничав, как маленькая девочка, я в конце концов с удовольствием подчинюсь его воле.
Я хотела открыть глаза, привстать и поискать его взглядом среди танцующих, но в моем сознании словно заструились, переливаясь, легкие радужные струи. Я почувствовала, что начинаю грезить. Я не ощущала времени. Может, пролетел час, может, два. А может, всего несколько мгновений - подобно тому, как грезил пророк Магомет, успев увидеть замечательный сон - из тех, что сняться только раз в жизни.
Вокруг был океан. Я сидела, раскинув ноги, как Пеппи-Длинный-Чулок, на носу небольшой яхты, прислонившись спиной к мачте со спущенным парусом. Яхта едва ощутимо покачивалась на волнах посреди абсолютного безветрия. Из каюты должен был показаться Джон. Мои колени были прикрыты легкой ситцевой юбкой, и сквозь тонкую материю я чувствовала ладонями что-то напоминающее веревку, лежавшую на палубе, или корабельный фал. Почему-то я вспомнила о саргассовом море, о целых островах густых водорослей, среди которых обитают не то копченые угри, не то опасные морские змеи. Это было одновременно и глупо и странно: я не решалась пошевелить ладонями, прижав их к палубе, как будто опасалась, что веревка окажется змеей. Когда я подняла голову, то увидела, что Джон уже появился - сидит, скрестив ноги на корме.
- Ага, - сказал он, - вот и моя первоначальная супруга!
Наш разговор происходил естественно по-английски. Я успевала мысленно переводить на русский и обратно, отчего истинный смысл фраз ускользал. Зато появлялся какой-то другой многозначный, таинственный подтекст. На нем я и старалась сосредоточиться. К тому же, из-за змеи под платьем я чувствовала себя довольно напряженно. Но это напряжение было не таким уж и неприятным. Хотя я успела здорово разозлиться на проникшую ко мне под платье существо, и все свое раздражение почему-то тут же перенесла на Джона.
- Привет, - весело кивнул он. - Как поживаете у меня на носу?
- Привет, - сказала я, как можно холоднее. - Ну вот, опять ты сыплешь сплошными идиомами и неологизмами. Слова не скажешь в простоте.
- А как же "Всё, что нам нужно, это любовь"?
- Это да, - смутилась я.
- Эй, выше нос у меня на носу! Что на этот раз, старушка? Тебе не понравилось, что твой писака-приятель сравнил меня с Полом?
- Со святым Павлом, - поправила его я.
- Ну, это из той же рок-оперы. Кстати, как-то ослиноголовые пытались поймать меня на том, что я сравнивал себя с Иисусом. Какая чушь! Иисус-то никогда не носил очков! Это должно быть известно любому писаке!
- Кстати, - испуганно спохватилась я, - где твои знаменитые очки?
- Зачем мне теперь очки, хотя бы и знаменитые, добрая женщина? - искренне удивился он, а потом хитро подмигнул, чем смутил меня еще больше.
- Ну, - наобум ляпнула я, - чтобы отличаться…
- О, книжники-фарисеи! О, порождение ехидны! - В руках у него оказались знакомые круглые старушечьи очечки, и, покрутив ими в воздухе, он небрежно нацепил их себе на нос. - Ну что, теперь клево? Я отличаюсь от того, кого ты знала до сих пор?
Я была в полной растерянности. Мне показалось, что веревка под моими ладонями чуть-чуть пульсирует. Я крепче прижала ее к палубе.
- Что еще? - поинтересовался Джон, то озираясь вокруг, то иронически поглядывая на мои напряженные руки. - На этот раз тебе не понравились мои воз-зрения?
- Опять двусмыслица! - поспешно возразила я. - Не воззрения. А взгляд!.. Просто я обратила внимание, с какой печалью, даже глубоким сарказмом ты смотрел из своей рамки на господина N. Вернее, не на господина N., а на его жизнь. Может быть, вообще на нашу жизнь…
- Гос-с-поди-Боже-ж-Ты-мой, - удивился он, разведя руками, - а как я должен смотреть на вашу поганую жизнь? Такая же поганая жизнь, какой жил и я сам. Если ты всю жизнь создаешь химеры, миражи не от мира сего - пишешь книги, стихи, музыку, то есть палец о палец не ударяешь, чтобы твоя жизнь выглядела более или менее пристойно, чего еще ждать? Она и будет поганой - твоя жизнь. Когда в духовной сфере правят красота и гармония, в материальной царят хаос и свинство… Кто-то доживает до восьмидесяти лет, чтобы окочуриться во сне, кто-то в сорок лет получает пулю в спину, а какая, позволь узнать, разница? Вдвое длиннее поганая жизнь… Эй, ты следишь за моей двусмысленной мыслью? - прикрикнул он на меня, видя, что я больше занята манипуляциями со змеей.
- А как же любовь? - крикнула я. - А как же Йоко?
- О, Йоко! Для двух любящих творческих сердец - жизнь вдвойне поганее, - хладнокровно отрезал он. - Но это… - тут он сделал паузу и, приобретя сходство с тибетским монахом, многозначительно покрутил пальцем в воздухе, - но это вовсе не означает, что наша поганая жизнь нам не в кайф. Совсем наоборот. Вот парадокс! Очень просто. Наша поганая жизнь компенсируется нашим блистательным творчеством. Более того, по сравнению с вечным кайфом творчества, наша поганая жизнь - микроскопическая кучка дерьма в бескрайних эдемских садах… А это, как ты понимаешь, - логично и уже совершенно дружелюбно подытожил он, - куда предпочтительнее, чем крошечный райский садик посреди гор дерьма…
Однако, борясь со змеей у себя между ног под подолом, отчего меня уже начало бросать то в жар, то в холод, я смотрела на него почти со священным ужасом. В этих круглых очках, он еще меньше был похож на Джона. И все-таки, собравшись с духом и крепко сжав змею в кулаке, я смогла выпалить в заключение нашей беседы, чтобы продемонстрировать свое понимание и осведомленность:
- Но это, однако, лишь одна из интерпретаций, верно? Так сказать, вульгарно-земная трактовка. А есть еще религиозно-мистическая. По сравнению с бесконечной вечной жизнью - земная юдоль вроде скоротечной чахотки!
Скользя между моих ладоней, змей входил в меня, что называется, предельно конкретно, - напоминая отнюдь не тампакс, а определенно нечто другое.
- Где же, Йоко? - в последнем усилии прохрипела я.
- О, Йоко! О, Йоко! - весело пропел он, заметно затуманившись.
Чтобы побороть наваждение, я откинула подол юбки, и тут обнаружила у себя в руках миниатюрную, кукольную Йоко.