- Этого так просто, с наскоку, не охватишь, - восклицал господин N., цитируя мужа и хватаясь за голову. - Такой метафоризм-метеоризм требует поэтапного осмысления. Попробуйте-ка представить человека, который смеется "голосом", причем не просто голосом, а голосом выпи, причем не просто голосом выпи, а голосом икающей выпи!.. Я уж не говорю про эти "бьющие прямой наводкой взгляды". Нужно иметь недюжинный художнический талант и фантазию, чтобы сначала нарисовать в своем воображении танк, а затем, мысленно лишив его брони, представить, что этот лишенный брони агрегат, еще и живой!
Не суди, да не судим будешь, думала я про себя.
- А чего стоят его смехотворные программные заявления! - кипятился господин N. - Вот, в авторском отступлении он прямо заявляет: "Бог - на небе, я - на земле!", А в другом месте признается: "Глисты Мальчиша-Плохиша сидели во мне задолго до моего рождения…"
В общем, суммируя и подытоживая, господин N. пришел к заключению, что это уже не банальная графомания, а явное умственное помешательство, мания величия. В этих и им подобных аутически-бредовых высказываниях моего мужа налицо нарушение мышления и расстройство сознания со всеми характерными признаками - причудливостью стиля, ассоциативной разорванностью нагромождаемых образов, герметичностью символов, злокачественностью неологизмов, включая галопирующее чередование острых фаз маниакальной Богоизбранности и депрессивного комплекса собственной неполноценности…
Боже мой, с кем нам приходилось жить!
Из уважения к господину N. я не возражала. Но про себя думала, что здесь обычная для литераторов ревность плюс борьба мужских самолюбий. К тому же, я всегда считала мужа гением, - во всяком случае, не меньшим, чем господин N. Последний, к слову сказать, был поклонником всяческих "высших социологий". Все у него выходили дегенератами и примерами бытового помешательства. Особенно, писатели, с их уверенностью в своем мессианском предназначении, параноидальным стремлением улучшить этот и без того прекрасный мир. И я, конечно, тоже. Со всеми прелестями садомазохистского комплекса. Это было очень обидно. Но я терпела. Кто знает, может быть, действительно не без того? Впрочем, господин N. отлично умел подсластить свои горькие пилюли. Себя он тоже анализировал, даже находил некоторые дегенеративные признаки, но было сразу ясно - лишь для виду, для отвода глаз, - а в глубине души дегенератом себя ничуть не считал. Куда там - гений и есть гений.
Так или иначе, все эти годы господин N. был для меня единственным спасательным кругом. Ему я звонила, стоя на балконе, глядя в манящую семнадцатиэтажную бездну или сидя в ванной с бритвой. Он меня действительно понимал, по-настоящему, искренне жалел. Я чувствовала это, ценила и уважала его, - настолько, насколько вообще способна Волчица ценить и уважать человека.
- А что, - застенчиво говорила я, - может, мне тоже взять да изменить мужу. Вот найду себе какого-нибудь банкира и заживу припеваючи… Где бы мне найти банкира, а?
- Не знаю, - бормотал он, косясь меня таким недоуменным взглядом, что я казалась себе похожей на чучело, не годное даже для того, чтобы пугать в огороде ворон.
Что касается книг господина N., то вот уж тот случай, когда произведения абсолютно непохожи на своего создателя! Он был автором нескольких необыкновенных, вселенских романов, настоящих подарков русской литературе, - известных, однако, лишь двум десяткам читателей, и, пожалуй, мог быть причислен к гениальным неудачникам. Откуда в нем эти загадочно-необъятные миры - ума не приложу? Он, конечно, давил на меня своим авторитетом, но я вполне допускала, что если литература как таковая вообще сохранится, то место классика ему обеспечено. "Все писатели делятся на две группы, - говорил он. - Одни считают литературу словесным поносом, другие - геморроем. Я же не принадлежу ни к тем, ни к другим…"
Иногда он казался мне фантастически свободным человеком (неудивительно, что любое ничтожество чуяло эту внутреннюю свободу за версту и заведомо проникалось к нему лютой ненавистью), а иногда - задерганным неврастеником, закованным в бесчисленные комплексы неполноценности. Перечислять его странности - о, для этого нужно запастись терпением! Невероятное сочетание самовлюбленности и самоиронии, замкнутости и откровенности, лицемерия и честности. Желчь и нектар в одном флаконе. То он казался милым Винни-Пухом, то был похож на угрюмого Степного Волка. Если только Степной Волк мог быть примерным отцом и семьянином. Как бы там ни было, Герман Гессе, по его собственному признанию, был его любимым писателем. Впрочем, у кого только он не был любимым писателем, тут же смеялся мой знакомый. Кстати, он-то и подбросил мне, женщине, идею - писать дневники по канве этого культового романа. Однажды, прогуливаясь со мной у книжного развала и вдохновившись неожиданной идеей, указал на книгу, которой зачитывался в молодости. "Вот, - воскликнул он, - если бы ты взяла и буквально переписала ее - от женского лица и, наполнив собственным опытом, - могло бы получиться любопытное, предельно откровенное произведение, принадлежащее перу женщины. Без обид, но ведь, кажется, вы, женщины, до сих пор не создали ни одного действительно культового, программного произведения, честного произведения, в основе которого лежал бы и стопроцентно женский образ и архетип. Великолепная мысль! Стебная Волчица! Хоть самому взяться за перо! Ей-богу, если в ближайшие пару месяцев ты не напишешь бестселлер, я сам засяду за книгу…"
Время от времени, поборов лень и барское отвращение к ремесленничеству, он тоже брался что-нибудь переводить. Ради денег. Мы частенько выручали друг друга финансами. Главным образом, конечно, я его. Сам-то он, будучи с издателями гордым и привередливым, последнее время гроша ломаного не мог заработать, вынужден был сидеть на шее у жены. Оскорблялся, тосковал из-за этого, бедный, ужасно. (Не то что мой муж; моего-то это ничуть не огорчало…) Каюсь, я не раз наступала (и вполне осознанно) на этот его больной мозоль - вынужденное паразитирование, - что, опять-таки, в очередной раз доказывало его правоту - насчет моего безграничного садомазохизма. То есть, с одной стороны, мне как воздух были нужны встряски в виде его горьких критических пилюль, а с другой, презирая саму себя, я мстительно затаивалась, чтобы, выждав удобный момент, побольнее укусить моего гордеца-сибарита. Например, многозначительно обмолвиться, что вот, мол, кто-то из знакомых предложил денежную халтурку в издательстве, а я, как назло, уже подписалась на копеечную работу. В его глазах тут же вспыхивала надежда: не предложу ли я выгодный заказ ему. Но, сделав паузу, я с вздохом признавалась, что, будучи в полной уверенности, что ему-то, большому писателю и мастеру, халтура ни к чему, переадресовала ее своему блудному мужу - может быть, в нем, наконец, проснется совесть и, подхалтурив, он и нам пришлет немного денежек.
Бывая в гостях у господина N., мы затворялись в его кабинете и, пока его жена смотрела телевизор и варила борщ, откровенно изливали друг другу то, что накопилось на душе. К слову сказать, сначала это меня жутко злило: что его жена так мне доверяет, как будто я не женщина, - но потом привыкла. Что ж, каждом монастыре свой уклад. К тому же, она была очень и очень неглупа. Иногда меня подмывало сказать ей, если не гадость, то какую-нибудь колкость. Господин N. шутил, что у них на кухне в двух попеременно гудящих холодильниках хранятся сердца соперниц, которых она с ним застукала. Но, при его желчности, я бы не удивилась, если бы в одном из холодильников обнаружилось тело какого-нибудь умерщвленного соперника-литератора, а в другом - голова несчастного. Господин N., между прочим, категорически это отвергал, уверяя, что способен расчленять и бальзамировать своих соперников разве что в своих произведениях.
Супружеский стаж господина N. был, страшно подумать, больше двадцати лет. Сущность своих отношений с женой на данный момент он определял просто и ясно - по Фрейду: оба партнера приходят к полноценной, счастливой гармонии лишь в том случае, если муж чувствует к себе со стороны жены "материнское отношение", а жена, в свою очередь, ощущает себя его "дочкой". Он, кажется, был убежден, что жена ему не изменяет. Я же, со своей стороны, такой полной уверенности не испытывала. Допоздна на работе. Банкеты с сослуживцами, и вовсе до утра.
Итак, с коробочкой фруктовых пирожных я остановилась у подъезда, не без зависти взглянув на окна писательского "гнездышка", робко позвонила снизу в домофон.
- Как ты там, жив? - как можно веселее поинтересовалась я, но вышло как-то уж совсем замогильно.
- Как тебе сказать, - растерялся он, запнувшись на полуслове, как человек, у которого под ногами прошмыгнула черная кошка.
- А я вот решила… в гости напроситься!
- Чудесно, милая, - ласково воскликнул он, распахивая дверь, - конечно, заходи! Прекрасно выглядишь.
- А ты как раз жутко бледный, - сочувственно покачала головой я. - Наверное, совершенно не бываешь на воздухе, бедняжка.
Какое всё-таки чудо и счастье, что в наше время и в нашем возрасте люди могут зайти в гости друг к другу просто так без звонка, по-русски, без всяких протокольных договоренностей!
Но мой визит с самого начала принял странное направление. В кабинете моя взгляд прилип к портретику-фотографии Джона Леннона в палисандровой рамочке с изящной надписью: "Джон - Живая Легенда". Не знаю почему, но на сей раз, вместо обычного умиления, этот потусторонний лик вызвал у меня тошноту. Передо мной было не лицо, а посмертная маска, которой ее обладатель прикрылся, чтобы не выдать своего презрения к современному миру - в частности, к этому писательскому кабинету, в четырех стенах которого самодостаточный, самодовольный писатель господин N., видимо, действительно намеревался рано или поздно отдать концы. ("А в скольких стенах прикажете помирать? - юмористически улыбался хозяин. - В трех? А может - в пяти?..") Его жена выглянула поздороваться. Досконально знающая мою историю, деликатно она осведомилась о маме, о детях. Что я могла рассказать? Что последний раз, когда я приезжала к матери на дачу, где жил мой четырнадцатилетний сын, мне показалось, что попала в зону стихийного бедствия, где долго бушевали ураганы и цунами. Все вещи (тарелки, вилки, чашки, молотки, пилы, гвозди, штаны, кеды и так далее) были равномерно рассеяны по всему дому и по участку, подтверждая идею о том, что вселенная неизбежно стремиться к энтропии и хаосу. Маму я застала в огороде, обиравшую с кустов картошки колорадского жука. В нужном месте, свернутые пучком, лежали листочки со стихами моего мужа. Сын, несмотря на то, что был полдень, спал, свернувшись калачиком в ворохе пестрых одеял и накрывши голову подушкой. Хороший, очень способный мальчик. Рядом мерцал компьютер с какой-то брошенной посередине игрой. Между прочим, совершенно самостоятельно сын разыскал по интернету какой-то международный благотворительный образовательный фонд, списался с организаторами, с успехом сдал заочные тесты, получил приглашение за границу с проживанием не то в афро-американской семье, не то в интеллектуальной коммуне. Он уверял, что все нормальные ребята (хорошо еще не выразился "пацаны") знают, что в России делать нечего. Для поездки ему требовалось оплатить билет в один конец и официальное согласие родителей. Разве я имела моральное право отказать ему, и, возможно, тем самым поломать мальчику всю биографию? В конце концов - пусть решает отец, решила я. Должна же и на нем лежать какая-то ответственность? Кстати, моя старшая, совершеннолетняя дочь, насколько мне было известно, выходила замуж за какого-то невинно осужденного человека, с которым познакомилась по переписке. Ее идеалом была мать Тереза. Собираясь уезжать, чтобы быть поближе к избраннику, она уже паковала вещи. Что я могла с этим поделать? Ровным счетом ничего… Неудивительно, что в этот раз портретик "Живой Легенды" на меня подействовал таким угнетающим образом.
Сначала мы пили чай на кухне между двумя попеременно гудящими, достопримечательными холодильниками. Господин N. с обычной своей горячностью, ухватившись за какой-то случайный предлог, с пол-оборота переключился на любимую, так или иначе варьировавшуюся в его словесных импровизациях тему: благородное вселенское одиночество талантливого писателя на фоне окончательного разложения русской культуры.
- Смотри, - восклицал он, кивая на телевизор, - сегодня за утренним кофе я краем глаза ухватил какую-то передачку. Там разоблачали очередные аферы с так называемыми патентованными лекарствами. Всё просто как палец. Не нужно ни серьезных научных исследований, ни многих лет работы. Сенсационные панацеи. Разливают по пузырькам водопроводную воду, бухают огромные деньги в рекламу, а потом в качестве новейшего революционного препарата продают по баснословной цене зомбированным рекламой обывателям. Вот, дескать, по ком тюрьма плачет… Но, что самое любопытное, переключаюсь на другой канал, а там, в телемагазине - рекламируют тот же самый фантастический эликсир. Ученые, академики, а также бывшие неизлечимо-больные, чудесно исцелившиеся, взахлеб расхваливают уникальный препарат. Тут же телефоны и адреса для покупателей. Я, признаюсь, и сам вполне мог бы попасться на эту удочку… - качал головой он. - А между тем, нечто подобное происходит и во всех других областях. Нынешних авторов и книги готовят и продают по тому же рецепту - как пузырьки с водопроводной водой! Хорошо еще, если более или менее чистой, а не с гепатитом и холерой… Современная литература - сплошное надувательство!
После чая мы как обычно уединились у него в кабинете. Я поинтересовалась, не мог бы он одолжить мне пару тысяч, пока я не получу из издательства. Он немедленно вскочил и вышел взять денег у жены. Вернувшись и молча вложив мне в руку деньги, господин N. продолжил прерванную мысль о современных литературных фальшивках, которую ему, очевидно, не терпелось развить.
- Ты скажешь, - воскликнул он, - ничего удивительного, так было всегда… Действительно, с одной стороны, казалось бы, мошенничество старо как мир. Но с другой - если учесть революцию в средствах массовых коммуникаций, глобализацию и тому подобное, - мы увидим, что на этот раз оказались в ситуации небывалой, исключительной. Все сферы жизни, все мыслимые и немыслимые ниши забиты такими подделками. Будь то промышленность или кустарные промыслы, официальная культура или андеграунд. В лучшем случае, вся наша жизнь одно гигантское плацебо. И никакими законами и постановлениями этого не остановишь. Когда все сводится к жонглированию словами, этим любимым инструментом дьявола, лазейка всегда найдется. У обыкновенного человека нет ни времени, ни возможности искать настоящее - ведь это все равно, что искать иголку в стоге сена. Другим словами, еще немного - и проблема идентификации истины будет заключена в экстремально узкие рамки. Плацебо истины. А, каково?! Проверить истинность того или иного явления можно лишь ценой своей собственной жизни, на своей собственной шкуре. Мы имеем дело с реальностью, которая, по большому счету, не зависит ни от усилий отдельных личностей, ни от общественного устройства, ни от нравственности с моралью. Ситуация, о которой первые экзистенциалисты, могли лишь мечтать!.. Уникальная ситуация! Тут мы приходим к развороту проблемы в серьезную богословскую плоскость. Оказавшемуся один на один с миром, где правит дьявол, предоставленному целиком и полностью своей свободной воле, современному человеку предоставляется возможность в полной мере испробовать и оценить справедливость идеи Божественного Провидения! Ох, недаром святой Иоанн Богослов пророчествовал, что настанет время, когда со всех сторон нам будут кричать в уши: "Там Христос!.. Здесь Христос!.." Не ходите, не ищите…
В таком духе господин N. мог разглагольствовать часами, и обычно его рассуждения, как игра языков пламени или плеск водопада, оказывали на меня почти психотерапевтическое, эмоционально-расслабляющее воздействие - относительная, но все-таки замена моему ушедшему супругу. По крайней мере эрзац-замена разглагольствованиям мужа. Даже почудились его лекторски-параноидальные интонации. У мужа была своя теория. Он считал, что мир это, грубо говоря, колесо со спицами, упиравшимися к коммунистическо-христианский идеал, а его общественно-политическая устойчивость есть постоянно трансформирующий геометрический объект, вроде трапеции, эволюционирующий от треугольника до прямоугольника и обратно. Плохо то, что, в отличие от сноба господина N., муж спешил изложить эту свою теорию всякому встречному и поперечному. Неловко было видеть, как люди смотрят на него при этом.
Словно почувствовав, что я использую его подобным психотерапевтическим образом, господин N. с едва заметной досадой поморщился (вероятно, ему стало немного обидно, что он, в некотором смысле, в качестве резиновой куклы мечет бисер перед той, которой было бы достаточно "треугольников и трапеций") и резко переменил тему. Ни с того, ни с сего вспомнил о подборке моих стихов, которую я ему прислала несколько недель назад и о которой он до сих пор помалкивал. Удивительная память. Педантично и аргументировано, строчкой за строчкой, с доброжелательной, но оттого еще более обидной снисходительностью он в пух и прах разнес мои бедные поэзы. Дружески. Абсолютно справедливо. За беспросветно упаднические интонации. За дегенеративно-суицидальные наклонности. За поклонение тому же языческому божку. Так, наверное, побивали камнями грешников праведные и богобоязненные древние иудеи. От обиды меня потемнело в глазах. Едва не плача, я наклонила голову, чтобы он не заметил моего состояния.
- Но самое интересное, - продолжал он, - я вдруг увидел, что по стилю и языку твои стихи стали чрезвычайно напоминать тексты твоего супруга. Да-да, если разобраться, ты ужасно похожа на своего мужа! Точная копия. Так сказать плоть от плоти. Кстати, умственное помешательство, как известно, заразно. Если запереть нормального человека в одной палате с шизофреником, через месяц он тоже сойдет с ума. А ты жила с ним целых восемнадцать лет. Не удивительно, что пропиталась его соками насквозь…
Мне казалось, что то и дело называть мужа душевнобольным - не только в высшей степени несправедливо, но, по крайней мере, жестоко. Впрочем, то, что я чувствовала, лишь подтверждало правоту господина N. Он как всегда был прав. То есть, когда он проходился по мужу, мне действительно казалось, что он топчет мои самые дорогие святыни.
- Ты прав, - промолвила я, пряча глаза, из которых вот-вот были готовы закапать слезы. - Спасибо. Как будто я сама не знала, что я бездарность, ничто…
- Всё, что я сказал, - с характерной для него деликатностью поспешно оговорился он, сдабривая пилюлю, - это, как говорится, не утверждение, а только гипотеза. К тому же, мое сугубо частное, всего лишь субъективное мнение…
Протяжно вздохнул. У него на лице было написано, что про себя-то уверен, что я не в грош не ставлю его критику и, конечно, останусь при своем мнении, что мои жалкие стишки - вершина мировой поэзии.
Мы немного помолчали.