- Нет, тут ошибок не бывает. Вы меня вызывали. Чувствую, зовут меня сразу с двух сторон, одна сильно тянет, и знаю кто, да не очень хочется, а вы чуть-чуть потянули, но гораздо интереснее. Но я не могу догадаться…
Красная точка быстро превращается в блестящую перевернутую грушу. Надо остановить.
- Извините, ничем не могу помочь, - сухо сказала она и приготовилась уже отключиться. Но вдруг подумала - а что, если это опять какая-нибудь упущенная возможность? И опять она ее упустит? - А кто вы такой? Как вас зовут?
- Валид Замаль-эд-дин.
- Нет, я вас не звала. Не знаю никакого Валида.
Она знала нескольких Валидов из Восточного Иерусалима - сантехника, который ремонтировал ей ванную комнату, грузчика, который приносил ей газовые баллоны. Но нет, не знала она никакого Валида.
- Звали, звали. Не очень настойчиво, совсем слегка, но я сразу почувствовал. А вот давайте глянем друг на друга, и все станет ясно.
Не отвечая, она отложила телефон и взяла бинокль.
Высокий сухой старик с резкими чертами лица, волосы седые, но брови и узкая полоска усов над губой черные, будто крашеные. А на отвороте пиджака поблескивает что-то - ба, да никак золотая звездочка! Как на парад вырядился! Нет, не нужен мне этот старый гриб соцтруда. Она схватила телефон:
- Извините, но…
- Ну точно! - закричал в телефоне молодой хриплый бас. - Так и думал, что это ты!
И в ту же минуту она тоже догадалась, кто это. Шар его быстро приближался, и из корзины, перевесившись через бортик, махал ей телефоном и биноклем высокий худой мужчина, на глазах превращаясь в юношу с тонким горбатым носом и черными прямыми прядями вдоль смуглых щек.
- Вилька! Вилька-а! Это ты? - радостно завопила она. - Стой, хорош! Больше не молодей!
- Ну то-то, - удовлетворенно проговорил Вилька Замалдинов, зацепив край ее кабины крюком на длинном шнуре. - А то - не знаю, не вызывала…
- Вилька, ну кто мог подумать…
- А ты меньше думай. Всегда лишним думаньем занималась.
- Брось, Вилен, я так рада!
- Рада? Ну и я рад. Но давай сразу уточним. Не Вилен, а Валид.
- Какой еще Валид? Откуда?
- А оттуда, что никакой я не В. И. Лен. Мать, дура, назвала, думала, так мне будет легче по жизни, а дома я всегда Валидом был. Ну а теперь какого мне хрена таскать на себе вашего Кузьмича.
- Нашего?!
- Ну ясно, вашего, вашей крови был товарищ. И берите его себе, а мне теперь ни к чему.
- Да ну тебя, а мне-то к чему. Кончай грузить, Вилька!
- А, не скажи, не скажи! Вы его всегда любили, как же вам своего не любить. Да вы и Йоську любили, хоть и не ваш был. Помнишь, как ты слезки проливала, когда сдох?
- Да где я проливала, что ты несешь? Сам, небось, тоже плакал.
- Нет, я не плакал, а молитву благодарственную принес Аллаху!
- Да ну? Ты в детстве Аллаху молился? - У нее не помещалось в голове, что в их общем антирелигиозном детстве кто-то мог молиться какому бы то ни было богу.
- А то! Мы не то что вы, мы своего бога никогда не забывали. Ну а теперь-то ты как, вспомнила своего? У вас в Израиловке - там ведь вашим всем положено помнить?
- Да чего ты, правда… - растерянно бормотала она. - Чего несешь… Только встретились… Что за разговор! Ваши, наши… Ты прямо расистом заделался.
- Не расистом, а татарином.
- Да ты же и всегда им был!
- Это да, это точно. Это вы мне забыть не давали. Думаешь, не знаю, как вы про нас говорили? "Эта грязная татарва из подвала!"
- Никогда я про тебя такого не говорила! Да ты чего вообще? Мы ведь с тобой всегда были заодно, помнишь? Мы с тобой против всего двора!
Красивое татарское лицо исказилось издевательской гримасой, заново старея с каждой секундой:
- Дура ты была, дура и осталась. "Заодно!" Ты со мной почему водилась?
- Не знаю… так просто… ты мне нравился…
- А я с тобой почему?
Словно и не было этих десятков лет. Вовсе ни к чему был ей весь этот нелепый, неуместный разговор, и сам Вилька лучше бы не появлялся, лучше бы остался симпатичным детским воспоминанием, теперь безнадежно испорченным. Но она всегда подчинялась ему, изобретателю и заводиле всех их игр и вылазок, старшему, сильному и опытному, невольно подчинилась и теперь.
- Почему? Ну, наверно… я тебе тоже нравилась?
Пожилой чернобровый мужчина - Вилька? Валид? - даже сплюнул.
- Э, толковать с тобой. "Нравилась!" Дура-пемпендура!
- А, помнишь все-таки!
- Такое не забывается. Пемпендури-бринджи-анджи.
- Ну, так почему?
- Нет, ты давай выдавай в ответ что положено.
- Да брось ты.
Он сжал зубы, на челюстях заиграли желваки.
- Я сказал, отвечай как положено!
- Ну, якумари-бринджи-фанджи! - снова подчинилась она.
- Адмерфлё! Адмерфлё! Ну? Ну?
Прокричали вместе: "Адмерфлё! Адмерфлё!"
- Дальше, давай, давай! Пемпендури-бринджи-о!
- Бринджи-о… - уныло пробормотала она.
Как бы так сделать, чтобы он отчалил?
- Слушай, у тебя что, крыша совсем того?
- Нисколько. Я просто объясняю, почему мы с тобой водились. Потому что мы с тобой оба изгои были. И я и ты. И ты еще хуже меня, а делала вид, что лучше.
- Я? Я делала вид? Да я тебе прямо рабыня была.
- Во-во. Рабыня, а велишь тебе что-нибудь сделать, никогда сразу не делала, вечно споры, возражения, а может, лучше так, может, лучше то… а моя мама говорит… Это из тебя вылезала твоя еврейская сущность.
- Да ты что?! При чем тут это?
- А при том, что кто бы еще стал с тобой водиться?
- Врешь, врешь! У меня подружки были. Анечка Красненькая… Анечка Синенькая…
- Ну, Красненькая с кем угодно… Как Чехова в школе проходили, ее сразу все душечкой стали звать, забыла? Про вас так и говорили "шерочка с машерочкой, душечка с жидушечкой". А вторая вроде и сама была… Точно не знаю, вы ведь скрыть старались… Как будто это можно скрыть. Думала, я про тебя не знал? При твоей-то маме, при Рахиль Исаковне…
Мама! При имени матери все старые беды и обиды, связанные с ее еврейством - давно изжитые! давно забытые! давно оставленные позади! - всколыхнулись в ней тошнотной волной:
- Ах ты, расист поганый! Татарва вонючая!
- Во-во, - удовлетворенно рассмеялся он. - Вот теперь правильно. Теперь как надо. Давай, давай, вываливай!
- Антисемит говенный!
- Жидушечка пархатая!
- Сволочь мусульманская! Бин Ладен!
- Сар-рочка! Ср-р-рулик! - хохотал он. - Старушка не спеша дорожку перешла!
И замолчал.
И она вдруг совершенно успокоилась, усмехнулась даже:
- У меня все.
- И у меня все.
Они смотрели друг на друга в некоторой растерянности. Их шары мерно колыхались над головами, корзины покачивались маятниками, каждая в свою сторону, они тихонько скользили друг мимо друга и молча ворочали головами.
- Теперь отъезжай, Вилен, - негромко сказала она.
- Валид, - так же тихо ответил он.
- Да хоть и Валид. Уходи.
- Так прямо сразу?
- Кажется, поговорили достаточно.
- Да уж, поговорили…
- А зачем? Неужели не жалко тебе нашего… ну, всего?
- Почему не жалко… Сам не знаю… Так получилось.
- Теперь уходи. Раз ты так меня ненавидел.
- Ненавидел… да… Я в восьмом классе сказал матери, что после школы женюсь на тебе. Мне парни другие завидовали. Думали, я тебя…
- Завидовали? А сам говоришь, никто не…
- Это уже позже было, по другой линии. Ты вдруг такая телочка сделалась, тоненькая, нежненькая, глазки разинутые, удивленные, так бы и съел. Только рассуждала очень уж много, и все из книжек.
- Ну и чего ж ты? Ты ведь за мной даже не ухаживал. Потом даже и здороваться перестал.
- Ухаживать еще, охота было. Время попусту тратить? Без всякого понятия ты была.
- Ну, объяснил бы.
- Говорю, дура ты была, дура и осталась. Объяснил бы! Тебе бы все объяснения да рассуждения. И вообще, к тому времени мне до тебя уже было как до луны. Принцесса.
Принцесса? Она себя в юности всегда чувствовала золушкой затерханной. Неужели так ее видели другие? Ах, если б знать это тогда!
Она засмеялась:
- Принцесса и нищий? Да ведь и наша семья нищая была, хуже вашей.
- Это точно. Нищая ты была, я про кусочки хорошо помню.
Ее опять замутило. Кусочки!
Она тоже помнила. Он часто выносил во двор еду - хлеб с жареными дрожжами, кусок свекольного пирога, раз вынес вареную баранью голову и долго сидел у порога своего подвала, выковыривая хрящи и мясные волоконца. А она стояла перед ним, глотая слюни, и клянчила. Ну Ви-илька, ну кусо-очек! И он давал. Бросал наземь, а она подбирала. Однажды вынес редкое лакомство - большую ложку сметаны, вынес, сказал, специально для тебя, и она подставила открытый рот, но он поводил ложкой мимо ее рта, а потом швырнул сметану на гранитную облицовку стены. И она пальцем подобрала сметанные потеки и съела. Не могла удержаться. И не спрашивала, зачем он так делает. И позже годами старалась не вспоминать об этом, а если вдруг нечаянно вспоминалось само, запоздалое унижение корежило ее каждый раз с новой силой, и она поспешно задергивала серую завесу.
И вот теперь словно опять ей было девять лет и она подбирала с земли грязные измусоленные кусочки. Но не стыд она ощутила, не горечь и не взрослую снисходительность к терзаемому несовместимыми порывами татарчонку, а холодную мстительную злобу.
- Да ты, я думаю, и теперь нищий, - спокойно сказала она, догадываясь, чем ущемит его особенно остро. - Ну что у тебя, у пенсионера, осталось, кроме звездочки? Правда, золото, все-таки кое-что. То-то ты ее нацепил, нашел, чем похвастаться. А что, действительно золото или так, жестянка позолоченная?
- Не сметь! - На заросших седой щетиной челюстях опять забугрились желваки. Он был теперь совсем старый, сгорбленный старик, даже усы и брови побелели. - Не сметь касаться своими жидовскими руками! Мне ее власть за дело дала! За мой труд!
Она его теперь нисколько не боялась и не подчинялась. Притягательный и загадочный Вилька ее детства исчез навсегда, исчез и горбоносый смуглый юноша с длинными черными волосами. Перед ней был скверный мусульманский старик Валид Замаль-эд-дин, он качался в своей корзине, злобно сжимая кулаки, и она только удивлялась, почему он все еще здесь, хотя уже дала своему шару приказ отдалиться. И шар поплыл было в сторону и вдруг рывком остановился.
Крюк. Отцепить крюк! Она схватилась за нейлоновый канат, потянула на себя, чтобы выдернуть зубья крюка, впившиеся в бортик ее кабины. Но канат вырвался из ее рук. Злорадно ухмыляясь, старик крутил лебедку, подтягивая ее шар к себе.
- …покажу тебе, как измываться! - одышно хрипел он. - При мне теперь будешь!
- Да зачем тебе? Отпусти! - крикнула она. - Ладно, я извиняюсь! Герой - это красиво, это почетно, признаю! Хоть и от власти, которую ты ненавидел!
- Да мне на власть твою насрать! Я для народа трудился, для людей! Какая ни власть, а я ей честно служил! Не сбежал от нее, как ты в свою Израиловку!
Ее шар послушно подтягивался к нему, расстояние между ними быстро сокращалось.
- Отпусти!
- Не-е… - задыхался он, с натугой крутя лебедку. - Не-е, мы с тобой еще пообщаемся!
Она пыталась отцепить крюк, но туго натянутый канат не позволял. Почему? Сказали же - будут только те, кого захочешь, а не пожелаешь - уйдут. Почему же он не уходит?
- …Еще пообщаемся, еще в прежние игры поиграемся, а? Помнишь?
Ей стало страшно. Что делать? Топор бы или нож острый, наверняка есть где-нибудь, но ведь не найти сейчас.
Между ними оставалось всего метра два. Уже он тянул руку, чтобы ухватиться за борт ее кабины, и бормотал, плотоядно облизывая сморщенные губы:
- Ты разве не за этим летела? А? Так чего? Поиграемся! Теперь-то у тебя, поди, все дырочки в порядке, а?
Зажигалка! Вот она, в кармане. Подаренная сыном зажигалка с сильным плазменным пламенем, которой она всегда побаивалась.
Нейлоновый канат начал плавиться и чернеть. Пламя обжигало ей пальцы, но она упорно водила зажигалкой под канатом и одновременно била по нему телефоном.
Старик схватился за бортик.
И тут канат поддался. Растянулся в тонкую расплавленную нитку и тихо разошелся.
Ее шар метнулся в сторону и вверх, едва не выдернув старика из его кабины. Он перевесился через борт и мгновение болтался на краю вниз головой. Не дай бог, еще сковырнется! Или пусть? Однако он удержался, выпрямился, ей видно было, как беззвучно разевается его рот, и она, не слыша, знала, что он шлет ей проклятия.
- Вали-вали, В. И. Лен! - крикнула она, но и он вряд ли ее услышал.
Н-да, вот это возможность так возможность.
Не просила, не звала. И даже не вспоминала его, только изредка, мельком. Но ведь появился же он, а случайностей здесь не бывает. Значит, все-таки просила и звала? Нет, надо, видно, поосторожнее с воспоминаниями. Только вспомнишь, как раз выскочит опять что-нибудь этакое.
Скорей найти что-нибудь хорошее. Приятное. Лестное для самолюбия.
Выйти замуж за иностранца. Какая волнующая, невозможная, блистательная перспектива! Сбросить все то, что целую жизнь сковывает внутренности парализующим каркасом страха и отвращения и не доходит до ясного сознания во всем своем отчаянии только потому, что вот это, здесь, такое, как оно есть, это ведь и есть единственная возможная жизнь, ведь ничего другого нет, не бывает, а только в кино, в книжке, в недоступном мифе.
Выйти замуж за иностранца! Расслабиться. Расцепить зубы, разжать кулаки со следами ногтей на ладонях, отдаться под опеку и заботу инопланетянина, который в том, несуществующем, мире - свой, а значит, может дать все, в том числе и счастье.
И вот он, иностранец. Мифическое существо. Полунебожитель. К тому же - француз. Приехал изучать что-то наше, но это его дело, не все ли равно. И - да, влюблен, очарован ее характерной русской внешностью и экзотической русской душой. То, что она еврейка, он вроде бы вообще не принял к сведению - конечно же, он ведь иностранец, иностранцам это наверняка безразлично. И даже наоборот, это его подогревает. Что-то он слышал про русских евреек, чем-то они особенно очаровательны. И он очарован - ее немодной чистенькой одежкой, ее невинным антисоветизмом - ах, только в его глазах невинным! - и цитатой из Валери по-французски, выученной к свиданию.
И она тоже, она тоже. В иностранца влюбиться так легко. Он ведь ненастоящий. Он такой незапачканный и прозрачный снаружи, и совсем не видно, что внутри, и не надо, чтоб было видно, как можно дольше не надо, зачем. Неужели внутри может оказаться что-то не вполне совершенное? Или, еще хуже, что-то обычное, знакомое, повседневное? У иностранца? У француза? Такого цивилизованного, такого нездешнего? С ним даже по улице ходить страшно - а вдруг пристанет к нему что-нибудь наше, потом отскребай.
Но они ходили - по улицам, по паркам, по музеям, по кафе, - а куда еще денешься? Не в гостиницу же к иностранцу идти, в самом деле, где на каждом этаже в коридоре сидит чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй… И не домой же, в густонаселенную коммуналку. Ну и уж, конечно, не в подъезд.
Ну и выходили. Не стерпел бедный иностранец, стал звать жениться, ехать с ним туда. Счастье висело у нее перед носом, как сверкающая елочная игрушка, и заманчиво мерцало в сумерках неизвестности.
Но разве это возможно? Это же невозможно!
Он, конечно, не понимает. Говорит, что формальности можно уладить потом, во Франции, а сейчас главное, чтобы быть вместе. Чтобы она поехала с ним.
Что значит - ее не пустят? Кто не пустит? Почему не пустит?
Объяснять долго, трудно и - стыдно. Да, стыдно. Ей стыдно за свою страну, такую, какая она есть, с ненавистным ее устройством, со всеми ее горами лжи и пропастями страха, и все равно - свою. Как странно. Кажется, она действительно ощущала ту страну как свою - теперь уже трудно вспомнить. Удивительно, как без следа испарилось это ощущение.
…Но даже если бы вдруг отпустили. Уехать отсюда? Уехать навсегда. Из своей родной страны. От всего своего, от всех своих. И всю жизнь говорить по-французски? Она всегда любила французский язык, любила до обожания, но… говорить на нем в настоящей жизни? Это же литература! Корнель и Расин, Франсуаза Саган, Эжен Ионеско, Ромен Гари! Вся ее жизнь превратится в литературу, в сказку. И в этой сказке, в этом странном, страшном сне она будет одна, без родных, без друзей и знакомых. Никого у нее не будет, кроме него. А кто он? Кто он такой? Что он такое?
Герой фильма. Прекрасный рыцарь. Хорошо, по-заграничному одетый. Везде побывавший и могущий все. И совершенно не понимающий, где он находится.
Нет, ты только решись, говорил он. Я устрою, улажу, найду пути.
Может, и впрямь? Ведь бывает же, очень редко, но бывает, что выходят замуж за иностранцев, как-то же это делается!
Но она не могла решиться. Не могла сказать "нет", не могла сказать "да". Что называется, и хочется, и колется, и мама не велит. Мама-то как раз говорила, деточка, не упускай свое счастье… И бросить тебя? Да, бросить. Все дети рано или поздно бросают своих родителей. Когда-нибудь, как-нибудь, может быть, и я смогу к тебе приехать…
- Ты его любишь? - спрашивала мама.
- М-мм…
- Любишь или нет?
Она не могла сказать "да", не могла сказать "нет". Влюблена - да, разумеется! А любить… Это мифическое существо, которое чудом оказалось рядом и так же внезапно может исчезнуть, раствориться в параллельном пространстве? Как его любить?
Но с мамой-то справиться легко, ах, оставь, мама, позволь мне самой разбираться в своих чувствах.
Разобраться она так и не смогла. И пошла по линии наименьшего сопротивления - заболела. Да тяжело, так, что надолго попала в больницу.
Вот все и решилось само собой.
Он приходил к ней в больницу каждый день, совал, наученный ею, рубли и трешки нянечкам, чтоб пускали в неурочный час. Тактично молчал по поводу того, чем выглядела в его глазах советская больница, и бестрепетно выносил жар сумасшедшего любопытства, которым обдавало его со всех остальных девяти кроватей.
Ты сама себе пожелала этой болезни, говорил он с упреком. Ты убежала от решения. Ты хотела этой болезни! А она, с русско-французским словарем под головой, очень любила его в эти дни. Он был теперь для нее недостижим - и не опасен, и она любила его с нежностью, с сожалением и с тоской. Потому что он должен был уехать и задержаться никак не мог.
Пошли письма. Он писал, что любит и тоскует и непременно приедет за ней. И опять упрекал за нерешительность, за болезнь по собственной воле. В ответных письмах она пылко отрицала это обвинение. Хотя догадывалась, что доля правды в этом может быть. Догадывалась также, что и он, возможно, почувствовал в глубине души облегчение, когда она заболела. Но отгоняла от себя эти мысли. Теперь, когда вероятность этого становилась все более сомнительной, ей очень хотелось, чтобы он за ней приехал.
Ее письма были образцовыми упражнениями во французском языке. Прежде всего она заботилась, чтоб не допускать грамматических ошибок. Словарь всегда был рядом.