Криста жила на Таун-стрит, в комнате на чердаке, с окошком, выходящим на лужайку, как раз над гастрономом, где работала. За квартиру она не платила, за обед тоже, и вдобавок получала двадцать пять долларов в неделю. Два месяца, по средам, вечерами Дренка и Шаббат приезжали сюда каждый в своей машине, чтобы заняться с Кристой любовью на чердаке. После наступления темноты на Таун-стрит уже все было закрыто, и они могли незамеченными подняться к Кристе по наружной лестнице. Трижды Дренка приезжала к Кристе одна, но, боясь, что Шаббат рассердится на нее, рассказала ему об этом только через год, когда Криста обозлилась на них обоих и переехала за город, на ферму, к преподавательнице истории из Афины, женщине лет тридцати, с которой начала крутить еще до того, как решила удовлетворить свой маленький каприз со старичками. Она вдруг перестала отвечать на звонки Шаббата, а когда он однажды с ней столкнулся, - притворяясь, что рассматривает витрину гастронома, витрину, которая не обновлялась с тех пор, как в шестидесятые бакалейная компания "Тип-топ" превратилась в гастрономическую компанию "Тип-топ", чтобы не отстать от времени, - она, поджав губы так, что рот почти исчез с лица, сказала: "Я не хочу больше с тобой разговаривать". - "Почему? Что случилось?" - "Вы вдвоем меня эксплуатировали". - "Это неправда, Криста. Эксплуатировать кого-то - значит эгоистично использовать его для своей выгоды, в корыстных целях. Не думаю, что кто-то из нас использовал тебя больше, чем ты использовала нас". - "Ты старик! А мне двадцать лет! Я не желаю с тобой разговаривать!" - "Может быть, ты поговоришь хотя бы с Дренкой?" - "Оставь меня! Ты просто старый толстяк!" - "Как Фальстаф, детка. Как гора мяса сэр Джон Толстое Пузо, славный родоначальник всякой напыщенности", как "этот мерзкий, чудовищный совратитель молодежи, Фальстаф, этот сатана с седой бородой!" Но она уже вошла в магазин, оставив Шаббата созерцать - кроме картины будущего без Кристы - две банки китайской утки в соусе от "Ми-Ки", две жестянки бобов "Виктория", две банки виноградных листьев в рассоле от "Кринос" и две банки бакстеровского супа из копченой форели, обступившие бутылку уорсетширского соуса "Ли-энд-Перринс", причудливо задрапированную пожелтевшей, выгоревшей от солнца бумагой и установленную на пьедестале в центре витрины, как будто она была ответом на все наши чаяния и устремления. Да, нечто столь же реликтовое, как сам Шаббат, останки того, что считалось таким пикантным… до нашей эры… до нашей эры, когда… до нашей эры, до нашей эры, которая… Идиот! Ошибка в том, что он никогда не давал ей денег. Что вместо того, чтобы платить ей, он платил Дренке. Единственное, что перепало Кристе, и то только чтобы закинуть удочку, это тридцать пять долларов за ее лоскутное покрывало. Столько он должен был давать ей каждую неделю. Поверить, что Криста занимается этим исключительно ради удовольствия доводить Дренку до безумия, видеть, как Дренка кончает, что это достаточное вознаграждение для нее… Идиот, идиот!
Шаббат и Криста встретились однажды вечером в 1989 году. Он подвез ее домой. Подобрал на обочине на 144-м километре, она была в смокинге, он проехал было, а потом дал задний ход. Что ж, если у нее есть нож, значит, так тому и быть, какая разница: несколькими годами раньше или позже? Нельзя же оставить на дороге с поднятым большим пальцем светловолосую девчонку в смокинге, которая выглядит скорее как светловолосый мальчик в смокинге.
Она объяснила свой вид тем, что была на танцах в Афине, в колледже, и туда нужно было прийти в "чем-нибудь отвязном". Она была изящная, но на ребенка не похожа, скорее на миниатюрную женщину, очень хрупкую, очень уверенную в себе, с маленьким ртом и плотно сжатыми губами. Немецкий акцент был совсем легким, но возбуждающим (Шаббата всегда возбуждал акцент любой привлекательной женщины), стрижка - короткой, как у новобранца на флоте, а смокинг свидетельствовал о склонности к вызывающему поведению. Во всем остальном малышка была сама деловитость: никаких сантиментов, мечтаний, иллюзий, глупостей и, он готов был голову прозакладывать, никаких табу, о которых стоило бы говорить. Шаббату понравились ее жесткость, практичность, расчетливость, ее недоверчивый, по-немецки подобранный рот, - здесь открывались кое-какие возможности. Отдаленные, но возможности. Он с восторгом подумал: вот она, добыча, почти девственная, незапятнанная никаким бескорыстием.
Он ехал и слушал Бенни Гудмена "Live at Carnegie Hall" Они только что расстались с Дренкой после вечера в "Куку" двадцатью милями южнее 144-го километра.
- Они черные? - спросила немочка.
- Нет. Кое-кто черный, но в основном мисс, они белые. Белые джазовые музыканты. Карнеги-Холл в Нью-Йорке. Вечер 16 января 1938 года.
- Вы там были? - спросила она.
- Да. Водил детей, маленьких детишек. Чтобы не пропустили такое значительное событие в музыкальной жизни. Хотел, чтобы они были рядом со мной в ночь, когда Америка изменилась навсегда.
Они вместе с Кристой слушали теперь "Honeysuckle Rose", играли ребята Гудмена и шестеро из оркестра Каунта Бейси. "Тут жесткий ритм, - сказал ей Шаббат, - что называется, ноги сами пускаются в пляс… Слышите эту гитару на заднем плане? Заметили, что именно струнные задают ритм?.. Каунт Бейси. Очень сдержанное фортепиано… Слышите здесь гитару? На ней все и держится… Вот это - черная музыка. Сейчас пошла черная музыка… Сейчас будет соло. Это Гарри Джеймс… А за всем этим четкий ритм, на нем все держится… Фредди Грин, гитара… Опять Джеймс. Мне всегда казалось, что он рвет свой инструмент на части - прямо слышишь, как рвет… Вот сейчас они еще только примериваются, что бы им сыграть… А теперь послушайте, что из этого получилось… Вот они ищут выход… Вот оно! Они все настроены друг на друга… Все, прорвались! Вырвались… Ну, и что вы из этого поняли? - спросил ее Шаббат."
- Похоже на музыку из мультфильмов. Знаете, из детских мультиков по телеку?
- Да? - удивился Шаббат. - А в свое время считалось, что это очень круто. Старая добрая простодушная жизнь. Теперь весь мир, кроме разве что нашей сонной деревушки, ополчился на нее, - сказал он, поглаживая бороду. - Ну а вы? Что вас занесло в Мадамаска-Фолс? - жизнерадостно спросил Добрый Дедушка. Другое амплуа тут не подошло бы.
Она рассказала ему о своей кошмарной работе по договору в Нью-Йорке, о том, как уже через год она не могла больше выносить этого ребенка, так что в один прекрасный день просто взяла и сбежала. Мадамаска-Фолс она выбрала, зажмурившись и наугад ткнув пальцем в карту. Вернее, Мадамаска-Фолс даже не было на карте, но она доехала до первого светофора, остановилась выпить кофе в ближайшем гастрономе, и стоило ей спросить, нет ли где поблизости работы, как работа тут же материализовалась. И вот уже пять месяцев сонная деревня, где живет этот любезный господин, - и ее дом тоже.
- Так вы здесь спасаетесь от работы няней?
- Я чуть с ума не сошла.
- А еще от чего вы бежите? - спросил он легко, легко и небрежно, без нажима.
- Я? Ни от чего я не бегу. Просто хочу попробовать жизнь на вкус. В Германии мне не хватало приключений. Я уже знаю, как там что устроено. А здесь со мной случается много такого, чего никогда бы не случилось дома.
- И вам здесь не одиноко? - спросил этот милый, участливый человек.
- Конечно. Бывает одиноко. С американцами трудно подружиться.
- Да?
- В Нью-Йорке - точно. Еще бы. Все хотят тебя использовать. Каким угодно способом. Это первое, что приходит им в голову.
- Мне странно это слышать. В Нью-Йорке люди хуже, чем в Германии? История учит нас совсем другому.
- О, точно! И какие они все циничные и лживые в этом Нью-Йорке! Свои истинные намерения держат при себе, а тебе выдают совсем другое.
- Это вы о молодых?
- Нет, в основном, о тех, кто старше меня. За двадцать.
- Вас обижали?
- Н-ну да… Да! Но при этом они такие приветливые: "Привет! Как поживаешь? Как я рад тебя видеть!" - Чувствовалось, что ей нравится пародировать американскую фальшивую манеру говорить, и он одобрительно засмеялся. - А вы с ним даже не знакомы! В Германии по-другому, - сказала она ему, - а тут все это дружелюбие - фальшивка. "О, привет! Как ты?" Приходится так себя вести. Так здесь принято. Я была очень наивной, когда приехала. Мне было восемнадцать. Знакомилась с кучей народа. Пила с ними кофе. Приходится быть наивной, когда ты чужая. Со временем, конечно, многое понимаешь. Еще как понимаешь.
Трио: Бенни, Джин Крупа и Тедди Уилсон на фортепиано. "Body and Soul". Очень мечтательная вещь, очень танцевальная, просто прелестная, от начала и до трех аккордов Крупы в финале. Хотя Морти всегда считал, что Джин Крупа своей пиротехникой все дело портит. "Пусть бы был просто свинг! - говорил Морти. - Крупа - это самое худшее, что могло случиться с Гудменом. Слишком выпендривается", - и Микки повторял это в школе как свое собственное суждение. "Бенни никогда не стесняется и не останавливается на полпути", - и это Микки повторял вслед за Морти. "Отлично играет на кларнете. Другие и рядом не стояли", - и это тоже повторял… Интересно, может ли этот томный, ленивый ритм, эта сдержанная сентиментальность, присущая Гудмену, пронять немецкую девушку поздним вечером. Минуты три Шаббат просто молчал. Под стройную и соблазнительную "Body and Soul" они ехали по темным, заросшим лесом холмам. Вокруг - никого. Тоже очень соблазнительно. Он мог завезти ее куда угодно. Мог свернуть у магазина, подняться на Бэттл-Маунтин и удавить ее там в этом ее смокинге. Прямо Отто Дикс какой-то. Здесь все-таки не близкая ей по духу Германия, а циничная, эксплуататорская Америка, и здесь рискованно голосовать на дороге в смокинге. Или было бы рискованно, подбери ее кто-нибудь из американцев, то есть из настоящих американцев, не таких, как он.
"The Man I Lave". Уилсон исполняет Гершвина, как будто Гершвин - Шостакович. Зловещая жуть Гэмпа в каждой вибрации. Январь 1938 года. Мне почти девять. Морти скоро исполнится четырнадцать. Зима. Пляж недалеко от Маккейб-авеню. Он учит меня метать диск на пустом пляже после уроков. Бесконечно.
- А могу я спросить, как именно вас обидели? - вставил Шаббат.
- Все готовы общаться с тобой, если ты красивая, и общительная, и улыбаешься. А если у тебя неприятности, если тебе плохо, ну что ж: "Приходи, когда станет лучше". У меня было очень мало друзей в Нью-Йорке. И большинство из них оказались полным дерьмом.
- И где вы познакомились с этими людьми?
- В клубах. Я хожу в ночные клубы. Отдохнуть от работы. Переключиться на что-нибудь другое. А то целый день с ребенком… бр-р-р. Жуткая работенка, но это привело меня в Нью-Йорк. Я бы, конечно, предпочла ходить в клубы, где собираются те, кого я знаю…
- Клубы? Тут я плохо ориентируюсь. Не моя территория. Расскажите об этом.
- Ну, я обычно хожу в один клуб. Хожу бесплатно. Выпивка, билеты. Об этом можно не беспокоиться, тебя просто видят и пропускают. Я туда ходила больше года. Одни и те же люди приходят в одно и то же время. Мы даже имен друг друга не знаем. У нас клубные имена. Я даже не знаю, чем они занимаются днем.
- А в клуб они зачем приходят?
- Хорошо провести время.
- И удается?
- Конечно. Там, куда я ходила, пять этажей. В подвале - регги, туда черные ходят. На следующем этаже - танцы, там играют диско. Яппи и им подобные остаются на том этаже, где диско. Дальше - техно, на следующем этаже - опять техно - музыка из машины. От нее затанцуешь. От света просто одуреть можно. Но это нужно, иначе музыки как следует не почувствуешь. Ну, танцуешь… Танцуешь часа три, четыре.
- С кем танцуешь?
- Все просто танцуют сами по себе. Что-то вроде медитации. Полно всяких разных людей, и каждый танцует сам по себе.
- А вот под "Sugarfoot Stomp" не будешь танцевать один. Слышите? - сказал Шаббат, добродушно улыбаясь. - Под это надо танцевать линди-хоп, и притом не одному, а с кем-то. Под это нужно дергаться, моя дорогая, это джиттербаг.
- Да, очень красиво, - вежливо отозвалась она. С пожилыми надо вести себя вежливо. В этой черствой девочке все-таки есть что-то доброе.
- Как насчет наркотиков в клубах?
- Наркотики? Да, бывает.
Он все испортил этим "Sugarfoot Stomp". Теперь наступит полное отчуждение. Даже, пожалуй, отвращение - вот он какой безвредный, неопасный старикашка-ретроград. И еще он перевел внимание с нее на себя. Нет, это ситуация, в которой больше ничего не придумаешь, кроме бесконечного терпения. Если потребуется год, что ж, значит, год. Значит, надо припасти еще один год жизни. Наладить контакт. Получить от этого удовольствие. Вернуться к ее наркотикам, к ней самой, любимой, к этим ночным клубам, которые так важны для нее.
Он выключил музыку. Стоит ей услышать клезмер Элмана, выводящий маслянистое "Бай мир бист ду шен", - и она выпрыгнет из машины на ходу.
- Какие наркотики? Какие именно?
- Марихуана, - ответила она, - кокаин. И еще у них есть такой наркотик, смесь кокаина и героина, называется "Спешиал кей". Его трансвеститы принимают, чтобы совсем башню снесло. Это такая потеха. Они танцуют. Они потрясные. Весело. Много латинов. Пуэрториканцы. Полно черных. Многие из них - совсем молодые ребята, девятнадцать, двадцать. Подпевают какой-нибудь старой песне и все одеты, как Мэрилин Монро. Обхохочешься.
- А вы как одевались?
- Черное платье. Облегающее, длинное. С глубоким вырезом. Кольцо в носу. Огромные ресницы. Туфли на платформе. Все друг с другом обнимаются, целуются. Тусуются и танцуют всю ночь. Приходишь туда в полночь. И торчишь до трех. Нью-Йорк, который я знаю. Америка. Вот и всё. Я подумала, надо посмотреть еще что-нибудь. И приехала сюда.
- Наверно, вас просто сильно обидели. Использовали.
- Не хочу об этом говорить. Просто все развалилось. Все свелось к деньгам. Я думала, у меня есть подруга, а оказалось, что эта самая подруга развела меня на бабки.
- Правда? Ужасно. А как это вышло?
- Да мы работали вместе, а потом оказалось, она отдавала мне только половину денег, которые мне причитались.
Я думала, она моя подружка, ну то есть моя девушка. Я говорю ей: "Ты зажала мои бабки. Как ты могла так со мной поступить?" А она мне: "А, так ты узнала? Я не смогу их тебе вернуть". Больше мне с ней не о чем было разговаривать. А что вы хотите? Очень по-американски. В следующий раз надо быть умнее.
- Это уж точно. А как вы с ней познакомились?
- В клубе.
- Когда все раскрылось, вам было больно?
- Просто почувствовала себя дурой набитой.
- А что это была за работа? Что вы делали?
- Танцевала в клубе. Такое у меня прошлое.
- Вы слишком молоды, чтобы иметь прошлое.
- Да, да, - она громко засмеялась своей непозволительной скороспелости, - у меня есть прошлое.
- Как вас зовут, двадцатилетняя девушка с прошлым?
- Криста.
- А меня Микки, но здешние все зовут меня Кантри.
- Будем знакомы, Кантри.
- Большинство двадцатилетних девушек, - сказал он, - еще и жить не начинали.
- Американских девушек. У меня никогда не было девушки-американки. Парни были, а девушки - нет.
- Интереснее встречаться с женщинами?
- Да, я бы хотела встречаться с женщинами. Еще лучше - с женщинами постарше. Типа мамочки. Мне нормально. Девчонки моего возраста? Нет, не прокатит. Они еще сопливые.
- Значит, Кристе подавай мамочку?
- Ага, - сказала она и снова рассмеялась.
На углу у магазина он повернул на Бэттл-Маунтин. Голос, который проповедовал терпение, вдруг затих. Мамочку. Он не мог ее так отпустить. Он никогда не мог дать уйти чему-то новому. Главное в обольщении - настойчивость. Настойчивость, идеал иезуитов. Восемьдесят процентов женщин уступят сильному давлению, если давить настойчиво. Блуду надо посвятить себя целиком, как монах посвящает себя Богу. Большинству мужчин приходится совмещать блуд с другими вещами, которые они считают более важными и насущными, например зарабатывание денег, борьба за власть, политика, мода, да бог знает что это может быть, вплоть до горнолыжного спорта. Но Шаббат упростил свою жизнь, положив блуд в ее основу, а остальное подстраивая под него. Никки сбежала от него. Розеанна была сыта им по горло, но, в общем, для мужчины с его данными он был неправдоподобно удачлив. Аскетичный Микки Шаббат. Притом ему еще только за шестьдесят. Подвижник Блуда. Проповедник Разврата. Ad majorem Dei gloriam.
- И как оно - танцевать в клубе?
- Это было… Ну, как сказать… мне нравилось. Я это делала из любопытства. Просто мне надо все в жизни попробовать.
- И как долго вы этим занимались?
- Не хочу об этом говорить. Я обычно так поступаю: выслушиваю все советы, потом поворачиваюсь, ухожу и делаю по-своему.