Внизу, на огородах, растения поникли, листья их пожухли, сморщились. Кучка бредущих по полю мужчин остановилась перед Сиськой Торресильориго, их глаза были прикованы к извилистой, все более отчетливой линии холмов. Светлей всего было небо за Приютом Дональсио. Время от времени кто-нибудь наклонялся к Нини и шепотом спрашивал: "Будет уже поздно, ведь правда, малыш?" И Нини отвечал: "Пока солнце не взошло, еще есть время. Солнце, оно-то и сжигает колосья". И в сердцах оживала надежда. Но день наступал неумолимо, свет озарял холмы, делал заметней убожество деревенских лачуг, а небо было по-прежнему ясным, ветра не чувствовалось. Односельчане Нини, затаив дыхание, пристально глядели широко раскрытыми глазами на гряду холмов.
Все случилось внезапно. Сперва пронеслось легкое, еле ощутимое дуновение, ласково пригнувшее колосья; потом ветер набрал силу и стал налетать с холмов резкими порывами, трепля и причесывая хлеба, заходили по полосам волны, как по морю. И вдруг взревел шквальный ураган, набросился яростно на поля - колосья закачались, как маятники, сбрасывая с себя иней, распрямляясь и вытягиваясь к золотой утренней заре. Повернув лица против ветра, люди улыбались безотчетно, как загипнотизированные, не решаясь пошевельнуться, чтобы не помешать благотворному действию стихий. Первым обрел дар речи Росалино, Уполномоченный, - обернувшись к остальным, он сказал:
- Ветер! Разве не видите? Ветер подул!
И ветер подхватил его слова и понес их к деревне, и там, будто эхо, радостно зазвонил колокол, и от перезвона этого кучка людей в поле словно бы проснулась, и послышались бессвязные возгласы. Мамес, Немой, пускал слюни и ходил взад-вперед, усмехаясь и приговаривая: "Хе-хе". А Антолиано и Вирхилио подняли Нини на руках выше своих голов и закричали:
- Он предсказал! Нини предсказал!
И Пруден с повисшей у него на шее, всхлипывающей Сабиной опустился средь поля на колени и стал тереть себе лицо колосьями, и меж его пальцами сыпались зерна, а он хохотал, как помешанный.
16
Маленькие огородики у речки черный заморозок все же погубил. Но деревенские упрямо выходили на свои участки, засевали землю щавелем, крессом, кудрявым цикорием, сладким горошком, жабрицей, пореем и ранней морковью. Росалино, Уполномоченный, разделил высаженные черенки винограда и удалил на подвоях лишние побеги, а Нини, малыш, занимался очисткой ульев от трутней и отбором кроликов для случки. Еще не злое солнце поддерживало устойчивую температуру, под его лучами хлеба повсюду вышли в трубку, заколосились и в несколько дней поспели. Тогда в деревне все оживилось. С утра до вечера мужчины и женщины очищали гумна и готовили орудия для молотьбы, а как стемнеет, дезинфицировали амбары, чтобы не портилось зерно. В густо-синее небо стали взлетать молодые аисты с колокольни, опередив срок, указанный в присловье покойного сеньора Руфо: "На святого Иоанна вылетают аистята".
Однако взгляды всех жителей деревни каждое утро обращались к Северо-восточному Перевалу, небо над которым в первую декаду месяца было неизменно ясным и безоблачным. Пруден все приговаривал: "Теперь нужно одно - чтобы не было дождя". Покойник Столетний, бывало, изрекал одну из своих неоспоримых поговорок: "Дождь в июне - все труды втуне". И жители долины всякое утро ждали восхода солнца с таким же нетерпением, с каким ждали дождя на Пресвятую Деву Санчо Абарка или на святого Сатурия. Преждевременный оптимизм наполнял души всех деревенских и на Василия Великого. От радости, что хлеба устояли перед черным заморозком, всех обуяла непомерная словоохотливость. "Так или иначе урожай спасен", - говорили кругом. Но сеньора Либрада, то ли по старости, то ли по опытности, предупреждала: "Не хвались, пока зерно не в амбаре".
Что до дядюшки Крысолова, он от погоды ничего не ждал. С каждым днем становился он все молчаливей и угрюмей. Весь день рта не раскрывал, а вечерами, укладываясь на солому, неизменно говорил Нини:
- Завтра надо спуститься.
Мальчик удерживал его:
- Подождем. На святого Вита начинается ловля раков.
- Раков?
- Может, на них будет хороший год. Как знать?
Неделю назад, на святую Орозию, едва не разрешилось их дело. Хусто Фадрике, Алькальд, в зелено-красном галстуке, который он надевал на большие торжества, сказал в кабачке Крысолову напрямик:
- Что бы ты ответил, Крысолов, если бы я тебе предложил поденную плату тридцать песет и питание?
Крысолов кончиком языка облизал потрескавшиеся губы. Затем крепко поскреб себе голову под беретом. Казалось, он готовится к длинному рассуждению, но он только сказал:
- Надо посмотреть.
- Что посмотреть?
- Надо посмотреть.
- Тебе, видишь ли, только и надо будет, что ходить вместе с эстремадурцами копать ямы. - И, указав на Нини, Хусто прибавил: - Мальчик, конечно, сможет ходить с тобой и питаться тоже.
Крысолов немного подумал.
- Идет, - сказал он наконец.
Хусто Фадрике машинально ущипнул себя за свежевыбритый подбородок. Такое же движение сделал он два дня назад, когда адвокат в городе сказал ему: "Если этот ваш тип до сих пор не изменил своего решения, у вас нет никаких оснований подвергать его тесту и лишать наследственного владения". Теперь Хустито посмотрел на Крысолова долгим взглядом и с деланным равнодушием сказал:
- Только ставлю одно условие - ты должен уйти из землянки.
Крысолов поднял глаза.
- Землянка моя, - сказал он.
Хусто Фадрике облокотился на стол и терпеливо продолжал:
- Не упрямься, Крысолов. За домик на Старом Гумне надо платить всего двадцать дуро, а ты будешь зарабатывать сто восемьдесят и питание получать. Ну, что скажешь?
- Землянка моя, - повторил Крысолов.
Хусто Фадрике вытянул руки и, стараясь говорить помягче, сказал:
- Ладно. Я у тебя ее покупаю. Сколько хочешь за нее?
- Нисколько.
- Нисколько? Даже тысячу?
- Нет.
- Но у нее же есть цена, что-то она стоит?
- Да, стоит.
- Сколько? Говори.
Крысолов хитро усмехнулся.
- Землянка моя, - сказал он.
Хусто Фадрике покачал головой и вперил в Крысолова раздраженный взгляд.
- Я мог бы сделать так, - сказал он, - чтобы Луисито, тот парень из Торресильориго, не трогал твоих крыс. Что ты на это скажешь?
Лицо Крысолова вмиг преобразилось - ноздри раздулись, губы сжались так сильно, что даже побелели.
- Я сам это сделаю, - сказал он.
- Пороху не хватит, - сказал Хустито, подымаясь. - Во всяком случае, подумай. Если захочешь, я могу тебе помочь.
С того дня Крысолов часами не сводил глаз с речки. Затаенное возбуждение не покидало его, ночью он не мог уснуть. Несколько раз подымался по утрам на Сиську Торресильориго и с ее вершины неотрывно наблюдал за берегами. К вечеру он уходил посидеть в кабачке, или в хлевах, или на скамье у мастерской Антолиано. И Антолиано говорил ему: "У тебя есть пара рук, Крысолов. Больше и не надо". А Росалино кивал в сторону Торресильориго и прибавлял: "Что до меня, пусть бы со мной попробовали так поступить". И Дурьвино в кабачке наседал на него: "Речка твоя, Крысолов. У него еще зубы не прорезались, как ты уже занимался своим делом".
Тем временем Нини из сил выбивался, помогая односельчанам в хозяйстве, но за удаление трутней из улья, или холощение кабана, или отбор негодных кроликов в крольчатнике ему редко удавалось заработать больше двух реалов. Дурьвино говорил ему: "Назначь цену, черт возьми! Бери пример с врачей и адвокатов". Нини пожимал плечами и смотрел на него так строго и серьезно, что Дурьвино смущался и умолкал.
На святого Вита кончился запрет на ловлю раков, и Нини спустился к речке с мордами и рачешнями. Как приманку он положил в морды дождевых червей, а в рачешни - вяленое мясо; к заходу солнца там набралось десятков пять раков - и другие еще сползались, привлеченные приманкой. Когда стемнело, мальчик засветил фонарь и заменил вяленое мясо в рачешнях куриными потрохами. Вокруг трещали кузнечики, а над его головой, на одном из трех тополей, хлопала крыльями сова. В полночь Нини собрал снасти, разбудил собак, но, прежде чем уйти, протянул в речке веревку с крючками на угря. Раки копошились в мешке, шелестя влажно и маслянисто.
Сидя на корточках у входа в землянку, дядюшка Крысолов ждал его при свете тусклой лампочки.
- Видал того? - сказал он, когда Нини еще только подходил к тимьянной площадке.
- Нет, - сказал мальчик.
Крысолов что-то проворчал сквозь зубы.
- А раки есть? - спросил он.
- Одиннадцать с половиной десятков, - сказал Нини. И в первый раз за много недель рот дядюшки Крысолова приоткрылся в улыбке.
- Если Симе нынче не будет их ловить, все пойдет хорошо, - прибавил мальчик.
Симе уже давно была его самой сильной соперницей. Симе ловила раков прямо рукой, завернув подол юбки и обнажив белые полные ляжки. Указательный палец правой руки был у нее покрыт мозолью, и она смело засовывала его в рачьи норы или меж камнями - рак алчно кидался на палец. Таким нехитрым способом Симе в иные годы ловила больше пятисот дюжин. Адольфо, водитель рейсового автобуса, отвозил раков, отсортированных по размеру, в город и продавал на рынке. Но в этом году Симеона приняла на себя обет. Она ходила с распущенными по плечам волосами и в длинном, до пят, черном халате. Точно в таком наряде ходила пять лет тому назад Эуфрасия, первая послушница, которую взяла к себе в дом Одиннадцатая Заповедь. Как и Эуфрасия, Симе должна была прожить три года у доньи Ресу, исполняя самую трудную и грязную работу, чтобы потом постричься в монахини. Дурьвино в кабачке говорил: "Хороший способ иметь даровую прислугу". Внезапная перемена в Симеоне пробудила у ее односельчан жадность - при каждом удобном случае они спрашивали: "Симе, что ты будешь делать с повозкой?" - "Она мне нужна", - неизменно отвечала Симеона. "А с ослом?" - спрашивали ее. "Он мне тоже нужен". Мужчины чесали затылки и под конец спрашивали: "А можно узнать, зачем тебе нужны повозка и осел, коли ты в монашки идешь?" Симе, не задумываясь, отвечала: "В приданое". Последнее время Нини от Симеоны убегал, потому что она, как встретит его, наклоняла голову и просила: "Глумись надо мной". Мальчик отрицательно качал головой. "Я этого не умею", - говорил он. "Плюнь на меня", - настаивала она. Мальчик отказывался. "Не слышишь? - вела она свое. - Сказала тебе, плюнь на меня. Учись слушаться старших". Мальчик упирался, но иногда не выдерживал и делал вид, будто плюет. Ей не нравилось. "Не так. Плюнь по-настоящему и в лицо. Слышишь?" А иногда Симе валилась на землю и требовала, чтобы он ее топтал. Постепенно у Нини появилось суеверное чувство страха перед Симеоной.
В последнее время ее одолела страсть предсказывать, как она умрет; заламывая руки, она говорила: "Все случится так быстро, что я и помыться не успею". Хранителем последних своих распоряжений она сделала Нини. "Слушай, Нини, - говорила она, - если я помру, повозка и осел останутся тебе. Повозку ты продашь, а на выручку закажешь молебны за упокой моей души. С ослом делай что хочешь. Можешь кататься верхом, но каждый раз, когда будешь на него садиться, вспомни о Симе и прочитай за меня хакулаторию". "Что это такое, Симе?" - спрашивал мальчик. "Иисусе! Не знаешь? Хакулатория - это краткая молитва. Ты должен сказать: "Господи, помилуй Симеону". Больше ничего, слышишь? Но зато каждый раз, когда будешь садиться на осла. Понял?" "Да, Симе, не беспокойся", - соглашался мальчик. На секунду она задумывалась, потом добавляла: "Или вот еще что, Нини. Каждый раз, как будешь садиться на осла, ты должен сказать: "Господи, прости Симе грехи, которые она совершала головой, потом руками, потом грудью, потом животом", и так называй все по порядку до ступней ног. Ты меня понял, Нини?" Нини спокойно смотрел на нее. "Симе, - сказал он, - разве можно совершать грехи животом?" Симе внезапно расплакалась. Ответила она не сразу. "Ох, Нини, и самые тяжкие. Мой грех звался Пакито, и лежит он на кладбище рядом с моим отцом. Неужто ты не знал?" "Нет, Симе", - ответил мальчик. Нетерпеливым движением руки она откинула назад волосы и сказала: "Ну ясно, ты тогда был еще сосунком".
Но на святого Протасия и святого Трибуна Симе всерьез захворала, и Нини, глядя, как она лежит, уткнувшись в матрац, вспомнил покойника Столетнего. Девушка сказала:
- Слушай, Нини, если я помру, я хочу, чтобы повозка, и осел, и Герцог остались тебе. Понял?
- Но, Симе… - начал мальчик.
- Никаких "но, Симе", - перебила она. - Если я помру, мне уже не понадобится приданое.
- Ты не умрешь, Симе. Хватит, что отец твой умер.
- Молчи, глупый. Никакой отец не может умереть вместо кого-то. Слышишь?
- Слышу, Симе, - отвечал мальчик, оробев.
Она добавила:
- Взамен я прошу одного - не забывай, что я говорила тебе. Помнишь?
- Да, Симе. Каждый раз, как буду садиться на осла, я попрошу бога, чтобы он простил твои грехи, начиная с головы.
Симе вздохнула с облегчением.
- Правильно, - сказала она. - А теперь - глумись надо мной. У меня осталось мало времени, а надо еще помыться. Я спешу.
- Чего тебе, Симе?
- Плюнь на меня! - приказала она.
- Нет, Симе.
Она быстро состроила несколько страшных гримас.
- Не слышишь, что ли? Плюнь на меня!
Мальчик попятился к двери. В обострившихся чертах лица Симеоны ему почудилось лицо Столетнего и покойной бабушки Илуминады.
- Нет, Симе, ни за что.
В этот миг сквозь щели в окне просочился визгливый, жалобный крик. Симе застыла, только глаза ее слегка моргали в нервном тике - вдруг она закрыла лицо руками и истерически зарыдала.
- Нини, слыхал? - сказала она, всхлипывая. - Это дьявол.
Мальчик приблизился к ней.
- Это сова, Симе, не бойся. На чердаке за мышами охотится.
Тогда Симе откинулась на спину, расхохоталась и забормотала что-то непонятное.
На святую Эдитруду и святую Агриппину Симеона поправилась. Нини, малыш, встретил ее на Площади, она была еще бледна и пошатывалась и впервые с тех пор, как посвятила себя богу, не потребовала, чтобы он над ней глумился.
- Уже выздоровела, Симе? - спросил Нини.
- Почему ты спрашиваешь?
- Просто так.
С минуту они смотрели друг на друга, словно с затаенной какой-то мыслью. Наконец Нини спросил:
- Пойдешь в этом году ловить раков, Симе?
- Ох, малыш, - сказала она, - с этим покончено. Мне не до забав.
Начиная с того вечера раки стали почему-то избегать морд и рачешен Нини, Так было и в тихую погоду, и когда ветер дул - хоть южный, хоть северо-восточный. В сумерки раки выползали из своих ямок и нор под крессом и кружили возле рачешен, но на обруч не заползали. Как ни старался Нини, больше десятка наловить не удавалось.
Возвращаясь в землянку, он говорил дядюшке Крысолову:
- Симе меня сглазила.
Крысолов ожесточенно скреб себе голову под беретом.
- Ничего нет? - спрашивал он.
- Ничего.
- Значат, надо спуститься.
Однако Нини понимал, что весенние выводки нельзя уничтожать, и он снова принялся рвать одуванчики и ловить ящериц. Чтобы расширить круг клиентов, он ходил от дома к дому, предлагая одуванчики. Однажды Нини подошел к дому Браконьера, хоть и побаивался его хищной усмешки.
- Матиас, - спросил Нини, - не надо тебе одуванчиков для кроликов?
- Одуванчиков? Больно ты хитер, бездельник! Будто не знаешь, что я своих кроликов перерезал, когда началась чумка?
Нини смущенно заморгал, вдруг Браконьер схватил его за шиворот и, сощурив глаза, будто от резкого света, спросил:
- А кстати, ты не знаешь, какой это бездельник выпустил орленка, что был в гнезде в камышах?
- Орленок в камышах? - спросил мальчик, - Орлы не вьют гнезд в камышах, Матиас, ты же знаешь.
- А на этот раз свили, и, понимаешь, какой-то сукин сын перерезал проволоку, которой я привязал птенца. Ну, что скажешь?
Нини пожал плечами, в его глазах светилась невинность. Выпустив мальчика и торжественно скрестив руки на груди, Матиас Селемин прибавил:
- Скажу тебе одно, и постарайся раз навсегда это запомнить. Я еще не знаю, кто этот негодник, но, коли он мне встретится, я задам ему такую трепку, что у него пропадет охота соваться не в свои дела.
17
На Драгоценную Кровь Господа Нашего над холмами поднялось беспощадное, огненное солнце и сожгло сальвию и лаванду на склонах. Всего за одни сутки столбик в термометре подскочил до тридцати пяти градусов, и долина погрузилась в расслабляющую, душную дремоту. Под жгучими лучами земля на холмах трескалась, а расположенная в ложбине деревня была окутана ореолом удушливой пыли. С шелестом осыпались спелые колосья, а копны собранного ячменя, рассеянные по жнивью, оседали, ссыхаясь, как бывает к осени. От зноя всякая жизнь замирала, и могильную тишину полуденных часов лишь изредка нарушало жалобное чириканье воробьев среди высокой осоки. С закатом солнца от холмов веяло ласковой прохладой, деревенские жители пользовались этой передышкой, чтобы, собравшись в кучки у дверей домов, потолковать на досуге. С полей подымался запах сухой соломы, слышались зловещие выкрики ночных птиц, мошкара ритмично ударялась о стекла ламп или неутомимо летала вокруг них, описывая большие и малые орбиты. С холма Мерино доносилось посвистыванье выпей, разбуженные ими комары тучами вылетали из зарослей у речушки, и повсюду раздавался их назойливый писк. Летний сезон шел к концу, и люди, встречаясь на пыльных улицах, улыбались друг другу, и улыбки эти казались новыми морщинами на их лицах, опаленных солнцем и ветрами Месеты.
Но на святого Михаила Архангела холмы уже с утра были окутаны стелющейся дымкой, которая с каждым часом густела. Заметив это, Пруден пошел по бревенчатому мостику, с трудом поднялся по склону и, ступив на тимьянную площадку, громко окликнул Нини.
- Нини, малыш, - сказал он, когда Нини, потягиваясь, показался во входном отверстии землянки, - эта мгла мне не нравится. Не к граду ли?