- Прилег в номере, слишком много впечатлений, - ответила загадочная совсем по-интеллигентски. Гуревич не знал, юмор ли это, на всякий случай посмеялся. Бойкая знала официантку по имени, явились стаканчики, высунулась из сумки давешняя бутылка, Гуревич мысленно одобрил эту сметливость, за знакомство - за знакомство, бойкая сразу махнула свои пятьдесят, загадочная жеманно пригубила. Застучали ложки. Та или эта, эта или та, соображал Гуревич по привычке, обе были не слишком хороши, и одна другой стоила. Зато за одним столом, удобно. И решил рассказать свой анекдот, как вместо диагноза, что привел его сюда, ему прописали гастрит. А вы доктору пятьсот рублей дали? взволновалась бойкая. Я хотел было жаловаться главному врачу. Загадочная протянула сладкие губы трубочкой: тогда тысяча. И Гуревич, что редко с ним бывало, почувствовал себя неуклюжим: эти дамы из провинции крепко укоренились в жизни, лучше него знали законы здешнего существования, уверенно дышали в санаторной атмосфере, несколько искусственной на его, Гуревича, вкус.
Вечером пошли в бар втроем. Гуревич угощал. Он по очереди протанцевал с каждой томный танец, каждую легко прихватывая за зад, помнил завет Казановы, что, если уж оказался с двумя дамами, не торопись выбирать, ухаживай за обеими. От быстрых прыжков Гуревич, впрочем, уклонился, вегетативная недостаточность.
- Тогда сумочку посторожите, - сказала загадочная, и обе пошли плясать в кружок с другими. Что ж, они воспитывались в глубинке, родители из деревни, привыкли по клубам… Так-то оно так, но дамы не испытывали никакого стеснения от собственной провинциальности, ухватисто скакали по танцевальному полу, с кабаньей грацией и силой мчали по жизни. И ведь вряд ли были богаты, нет, тут другое.
Дня через три Гуревич с удивлением обнаружил, что дело не движется, а ведь он привык нравиться женщинам - быть может, одна другую стесняется, из одного ведь поселка. Он уж оглядывался вокруг, не найдется ли чего-нибудь попикантнее, близкого круга, из волонтерок любви с высшим гуманитарным образованием. Но нет, даже те, кто помоложе, сосредоточены на прописанных процедурах, а некоторые и вовсе были с мужьями. У тех же, что постарше, жуткие откляченные зады, студенистые ляжки, выкаченные животы туго обтянуты джинсами - поддельный Левис, на ногах жуткие кроссовки, делающие легкий обвод дамской ступни следом слоновьей лапы мужского размера. И на всех лицах та сосредоточенность, с какой ждут приема в кабинет врача, а ведь выглядят вполне здоровыми. Как-то в очереди на процедуру рядом с Гуревичем уселась пожилая цыганка с лицом потасканного евнуха, сказала с самозабвением я ведь только что из больницы. Ночью никак не мог устроить ноги: зажимал одеяло между колен, потом выпрастывал кончик левой ноги на холодок, потом переворачивался и прятал, высовывал правую. Сначала сладкая дрожь пробегала по телу, потом нога зябла. За завтраком Гуревич соврал, что сегодня у него день рождения, хотя родился он две недели назад.
Решили пойти съесть свежей рыбы. Ресторан подсказала бойкая: в центре города у мола, рядом с отелем Гранд-Палас, брусчатка на мостовой сложена не по-русски, веером. Лиловые скатерти, такие же свечи, вино на выбор красное и белое, спросили белого. Пока в ресторане накрывали и выполняли заказ, решили пройтись по молу. Нагнувшись к тихой, почти недвижной воде, Гуревич обронил в воду свои очки. Очки были дорогие, гибкие, утонули не сразу, но для начала сделали в мутной воде несколько па.
Перед трапезой обе преподнесли ему милые подарки: одна зажигалку, отделанную янтарем, другая такой же брелок для ключей, и где успели купить. Растроганный Гуревич даже несколько устыдился своего розыгрыша. Но сознаться духа не хватило, зато сделался шедр, предупредителен, говорил тост за дамскую дружбу, пытался беседовать о кино. Назвал фильм такого-то, они не видели. Пересказал содержание, ой, да знаем мы, просто режиссеров не запоминаем. На десерт потребовали арбуз, Гуревич заказал, себе - кофе с коньяком. Сидел и смотрел подслеповато, как смачно они управлялись с арбузными ломтями, сплевывали косточки. Та или эта, эта или та. А, все равно, устало подумал Гуревич, понимая, что никакого любовного приключения здесь не будет, и он их не интересует, равно как и они его. Боже, еще неделя жизни в этом тоскливом санатории на волшебном обрыве, как исчезнет, растает, испарится прозрачный эротический флер, что скрашивает существование не совсем еще старого господина в этом грустном мире.
Вечером опять были в баре, Гуревич напился. Он крайне редко бывал пьян, мог выпить очень много, умел пить. Но сегодня напился на правах самозваного именинника. Сидя между двумя дамами и блажено улыбаясь, он вдруг со страхом увидел рядом с собою две жуткие хари. Это были, несомненно, те же дамы, но лица их исказились и напоминали хищные свиные рыла с зубами, как у вампиров в кино. Гуревич понял, что на мгновение прозрел их тайный оскал, их сокровенную сущность, и испугался. Это было секундное наваждение, и вот уже перед ним те же неюные дамские раскрашенные смеющиеся лица, но видение было столь несомненно, что Гуревичу захотелось перекреститься, испуг не проходил. Неудержимо тянуло сбежать. Когда его спутницы в очередной раз отправились отплясывать, Гуревич бочком выполз из бара, и, задевая плечами косяки, добрался до номера. Он упал на кровать, задыхаясь, тут же заснул. Ему приснилось, что он служит под началом той, бойкой, и она все время дает ему непонятные задания, и все время недовольна им: не так, не так, вы же мужчина, возьмите себя в руки… Гуревич очнулся, сел на постели, глотая воздух, как после кошмара, выпутался из пиджака. Мельком подумал, что надо бы измерить давление - пульс был учащенным. Ему стало одиноко, потому что представилось, что он скоро умрет. Он набрал номер жены. Она, наверное, спала, долго не брала трубку, сказала хрипло алло. Она стала много курить, подумал Гуревич, и ему стало ее жалко. Алле, передразнил он ее так, как делал только в минуты нежности. Она дышала в трубку и молчала, так как плакала. А потом повторила за ним алле, их общий пароль. И обоим стало ясно, что до конца еще далеко-далеко.
СОСНОВЫЙ САД
Тем летом мы нанимали дачку, стоявшую в сосновом лесу. В мансарде, похожей на башенку, я устроил кабинет, благо здесь обнаружился старый дубовый письменный стол и книжная полка с собранием Конан Дойла и Анной Карениной в двух томах. За столом, по словам хозяйки, кто только не сиживал, сочиняя романы и диссертации. Что ж, комната была светлая, окнами на две стороны, и в окнах стояли сосны. По ночам высоко построенная мансарда дрожала и покачивалась от тяжелого хода скорых поездов, проходивших рядом по Казанской железной дороге. И дрожала и покачивалась кровать, будто я был не на летней даче, а ехал в купе на верхней полке.
Сосновый бор скрывал от глаз основной, большой дом, в котором жила хозяйка, старенькая английская переводчица, настоявшая, чтобы я обращался к ней по имени, без отчества. Днями она, подслеповатая, звала своего кота Рыжий, Рыжий, в то время как кот сидел у нее за спиной, пристроившись на периллах веранды. Размер участка был по нынешним временам велик, сорок соток: когда-то, в сталинские времена заслуженным людям давали много земли, тогда как сейчас дают мало или вообще не дают. Хотя земли в России меньше не стало, а в пересчете на душу так стало даже больше в связи с убылью населения. Но и заслуженных людей стало меньше, тоже правда. Хозяева, в разных поколениях врачи, адвокаты, инженеры, переводчики, профессора называли свой участок садом, но ничего никогда не вскапывали и не сажали. Росли только кусты жасмина у веранды старого дома, той, что смотрела в сторону ворот, впрочем, ни ворот, ни калитки за соснами и жасмином видно не было, да пожилой куст персидской сирени.
Семейство хозяйки как-то повывелось. Она рассказывала, и выходило совсем как у Чехова: шесть лет назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша, мама не перенесла, ушла без оглядки. Что-то в этом роде: умер старый муж хозяйки, умерла от скоротечного рака младшая дочь-художница, ее сын уехал в Германию, в довершение на восьмом году околел английский бульдог Панч, и они остались вдвоем - мать и старшая дочь, у которой, впрочем, был сын-программист от какого-то безвестного раннего друга-геолога. Но этот бастард редко показывался то ли потому, что его германского кузена старуха больше любила, то ли гулять по Интернету для него было соблазнительнее, чем плутать в бабкиных соснах.
С высоты моей башенки был виден и соседский участок, тоже большой, отделенный от нас лишь прозрачным забором. Но там не было сосен. Это было непонятно, сосновый бор не мог вдруг обрываться, и не могли прерываться без прихоти человека воздушные беличьи пути, - скорее всего, сосны были срублены. И образовалась большая травяная лужайка с одуванчиками, какие наши нувориши предпочитают именовать английским газоном: в конце концов, бывает же армянский коньяк или советское шампанское, отчего не быть и русскому английскому газону. Самого хозяина никогда нигде видно не было, как и никаких других обитателей. Лишь изредка говорил за забором по-украински грубый женский голос, громко, будто его обладательница торговала на рынке; или возникала у забора белая соседская хаски с круглыми оловянными, ледяными глазами, но никогда не лаяла; да громко и заполошно, будто на него наступили, кричал вдруг посреди дня невидимый петух.
Я навел у хозяйки справки. Сосед Ефрем Вениаминович, родом из Одессы, шестидесяти восьми лет, в прошлой своей жизни - военный интендант, участвовал в этом качестве в афганской компании. Участок он приобрел у овдовевшей генеральши лет пятнадцать назад, но не успел благоустроиться, потому что сел в тюрьму за неумеренное даже по армейским меркам воровство. Он провел в лагерях пять лет, и сосновый бор все это время стоял нетронутым. Но по освобождении интендант, видно, достал награбленное из тайников и первым делом вывел сосны на своем участке, заявив соседям, что сосна есть сорное дерево. Старуха-хозяйка назвала мне и фамилию соседа, точно я не запомнил, лишь обратил внимание, что фамилия звучала по-русски, что-то вроде Шишкин. Хозяйка вспоминала, как в один день были пригнаны на участок лесорубы с пилами и трактор; старожилы поселка, припавшие к забору, с ужасом смотрели, как падают вековые сосны, как ампутируют их ветви, как трактор легко подцепляет голые текущие смолой стволы и волочет в кучу в дальнем конце. Дело было вопиющее: сосны были пронумерованы лесничеством и находились под охраной. И разрешение на их уничтожение было получено Ефремом Вениаминовичем не иначе как за приличную взятку. Кто-то из соседей даже написал в газету, приезжала корреспондентка, напечатала заметку, но дело осталось втуне, да и сосен было не вернуть.
Свою усадьбу Ефрем Вениаминович превратил в образцовую. Ворота были возведены из красного кирпича и украшены наподобие входа в московский зоопарк; при них стоял охранник, невысокий пузатый человек по имени Володя, бывший спецназовец: возможно, хозяин кого-то боится, предполагала моя хозяйка, начитавшаяся в юности готических романов. На самом деле это был работник по двору и слуга для мелких поручений. Как-то я разговорился с ним от скуки, он рассказал, что хозяин ночью в город за семечками посылал.
Самодур-пенсионер деревянный дом, однако, не снес, но оставил для хозяйственных нужд: там жила прислуга. А у самых ворот выстроил трехэтажную виллу, подстать им - краснокирпичную, на каждом этаже которого, шепнул Володя, ковер, по роскошному мягкому гарнитуру с лохматой шерстью и по квадратной кровати одному не застелить. Раскорчеванный участок рассекли гравийные дорожки, замкнутые бетонным бордюром, по бокам встали высокие столбы с лампионами, посредине был устроен фонтан с прудом, обложенным булыжником, через пруд перебросили китайский горбатый мостик; фонтан не выключался и ночью, и в дождь, потому что в проточной воде в пруду жили карпы, которыми хозяин питался; старый дом, сараи, столбы, забор, скамейка-качели, игривая беседка прямо посреди лужайки были выкрашены яркой зеленой краской, а перилла мостика, балясины беседки, верхняя перекладина качелей - светло-бордовой, и участок, кабы не куры, общим видом напоминал бы территорию загородного номенклатурного дома отдыха советских времен для партработников среднего звена.
Ничего больше о хозяине виллы мне узнать не удалось. Разве что дошли неясные сведения, что было у него две жены, совсем немного по нынешним временам. От каждой было по дочери, но ни одна из них на дачу не ездила, Ефрем Вениаминович утверждал, что они живут в Америке, но, думаю, старый интендант был просто-напросто скуп, не жаловал родню, как это свойственно жирно и не праведно разбогатевшим людям, даже чадолюбивым евреям. Известно было, что вторая, текущая, так сказать, жена болела в московской квартире, к ней ходила медсестра делать уколы, тогда как муж сидел на этой своей даче, на крыше которой не было даже телевизионной тарелки.
Однажды я все-таки увидел его. В кофте мешком до колен, со стриженным под горшок черно-седым жестким волосом на круглой голове, смахивавшим на парик, с падающими на воротник щеками, с огромным животом много больше, чем у его прислужника, на коротких ножках, и если бы не маленькая седая щеточка усов над губой, издалека Ефрема Вениаминовича можно было принять за старую пузатую бабу.
Я все ломал голову, глазея в своем безделье на соседскую виллу, чем ее хозяин занимался на афганской войне, закончившейся четверть века назад. И что такое он там воровал. За неимением практики честного грабежа, я воображал всякую чепуху: Ефрем Вениаминович приторговывал солдатскими сапогами и шинельным сукном, как делали его коллеги еще во времена Крымской войны, мукой и тушенкой, не гранатометами же. Хотя почему бы и нет. Я пытался представить себе прошлую соседскую жизнь. Сын, может быть, водителя грузовика, внук, быть может, ломового извозчика не зря ее прожил - исполнение заветных желаний поколений состоялось. Теперь он, окруженный челядью, владел собственным поместьем, как дореволюционные господа дачами на дальних станциях фонтана, куда на лето их с чадами и домочадцами перевозил на подводе его дед, и ел на обед, чередуя ее с карпами, собственную полезную и экологически вне подозрений парную курятину.
Однажды хозяйка пришла ко мне в панике: сосед заявил кому-то, что он купит всю улицу, установит на ней шлагбаумы и будет брать плату с проезжающих и прохожих. Вы думаете, такое возможно, тревожно спрашивала старушка, прибавив, что раз в год он покушается откупить ее участок. Я ответил в том духе, что, по-видимому, ее сосед шарлатан или помешанный маниакального склада. Она смотрела на меня задумчиво, знаете, Николай, он ведь был подпольщиком в одесских катакомбах, он и ордена показывал, и у него там, в Одессе, тоже вилла, и еще, кажется, в Тунисе. Я рассмеялся: но ведь он к началу войны только родился. Она все смотрела тревожно: и то правда. Я продолжал посмеиваться: может быть, просто-напросто он нравится вам как мужчина, вот вы ему и верите. Она смотрела на меня с прежним сомнением: он мне не нравится, я, знаете ли, его боюсь. И я не стал напоминать старушке, что в случае, если на робкую даму действует мужская харизма - Ефрем Вениаминович, видно, был нахрапист, - то страх и симпатия в каком-то смысле одно и то же.
Однажды, томясь в своей башенке, - отлыниваешь от работы чаще всего именно тогда, когда с трудом создал для нее все условия, - я наблюдал в окошко, как ловко крутит педали дочь хозяйки, поспешавшая по дорожке между сосен на дамском велосипеде с корзинкой над передним колесом. В корзине были большие полиэтиленовые бутыли с ручками: она ехала за живой водой из близкого какого-то источника, в чудодейственность и целебность которого верили все окрестные дамы-дачницы, отнюдь не пейзанки. Я размышлял, помнится, об интеллигентской растерянности, опасливости и доверчивости. И прикидывал, отчего же эти Ефремы Вениаминовичи, настоящие хозяева положения, терпят нас рядом, переводчиков, безработных геологов и праздных сочинителей: быть может, для чего-то мы им нужны. Но это до времени, конечно, до времени, не пришла просто пора. И тут мне по какой-то неясной ассоциации припомнилось одно отдаленно знакомое московское семейство, назову их Стражниковыми. Припомнилось, быть может, потому, что муж Стражников, начинавший как провинциальный партийный функционер невысокого пошиба, как и наш сосед, сумел украсть такое количество денег, что ему хватило на несколько дорогих квартир в Москве, одну окнами на Христа Спасителя, и на дом в Алупке. И еще осталось, наверное, до смерти и собственной, и жены, и единственной дочери.
Реконструкция этой карьеры мне давалась много легче, чем соседской, потому что с мадам Стражниковой я был тесно знаком в течение нескольких лет - она служила диктором на радио, и кто-то подсказал ей записывать на студии звукозаписи на Качалова мои опусы; позже их же она наговаривала на компакт-диски для Общества слепых. А потому время от времени нуждалась в моих консультациях: как произносится, скажем, Мельмот Скиталец и где делать ударение в слове Мураками. Это была темноглазая, на коротких кривоватых ногах дамочка с пухлым порочным ртом, низким лобиком и скулами кипчачки. Живая, смешливая, одевалась она провинциально, в кофты с рюшами, в темные, малиновые или фиолетовые, шерстяные платья с накладными пожелтелыми кружевами ручной работы, зимой носила толстую древнюю шубу из котика, наверняка предмет застарелой зависти товарок по прошлой жизни, поскольку некогда такие были знаком настоящего благосостояния.