Что еще Слава?.. Научил танцевать квикстеп. Это быстрый фокстрот, танец – веселящий газ. Слава – взрывное соединение всего острого и лучшего. Он повернул ее голову к сумасшедшим стилям, он достал ей записи Бежара и Ролана Пти. Инга попробовала осторожно ступить на лед авангарда. Не то чтобы ей нравились кувырки под шорохи и перестуки ультрасовременных музык Веберна… но это свобода! Жаль, что виртуоз не может быть бездельником, и любой бунтарь, ломающий канон, все равно начинает день у станка. Но Славка разбудил детскую жажду невозможного, любимую иллюзию о "свободном Париже", что есть миф, утопия чистого искусства, где мастерство достигнуто, где можно дрыхнуть до сиесты, а потом пить бордо в кафе, не платя, почивая на пружинистых лаврах. Инга выдержала все муки с Ниной благодаря Славе.
Нина сказала:
– Зря стараешься, он не интересуется девушками…
– Я тоже не интересуюсь девушками, похоже, наши вкусы совпадают, – ответила Инга.
Предстояли гастроли – мучительные, скомканные – в Австралии. Слава разглагольствовал о гремучем сочетании кенгуру, коал, аборигенов и буржуазного благополучия. Нина свирепствовала и обещала, что ничего этого они все равно не успеют увидеть, а посему не мешало бы отставить разговорчики.
У Одиллии много значит выход. Выход – это все. Обезоружить обаянием коварства. Нелли, прижимая руки к впалой грудине, причитала, что Инге повезло и партию разделили. Для дебюта, пожалуй, это выигрышнее.
– Одиллия у тебя получится. У тебя эффектный арабеск, экспрессивная пластика… – Нашла когда резонерски понудеть, будто толпы критиков ей мало… – С Одеттой тебе сейчас было бы труднее. В том смысле, что труднее переплюнуть основоположниц. А нужно бы сразу заявить о себе, – потирала руки назидающая Нелли.
А Инга горбилась, придавленная проповедью. Снова нужно кого-то переплюнуть, "получить пятерку, чтобы мама вернулась". Нелли – честолюбивый дьявол, питающийся славой учеников. Инге иногда казалось, что она танцует для Нелли, чтобы та могла самодовольно обернуться к мужу за кофе:
– Вот видишь, я знала, что эта девочка даст жару. Это ведь я ее открыла!
– Ты, ты, солнышко, – пробормочет муж, углубившись в свои любимые международные скандалы.
И для этого мгновения – весь тернистый и рваный путь.
Глава 6
Почти не болела. Если не считать константы – где-нибудь да болит всегда. Но боль не болезнь, а напоминание о худшем. Инга ничего не лечила, ранние травмы порой давали о себе знать, но они что гипертонику смена погоды – привычно и неизбежно. Заживало все как на кошке, Инга и не знала толком, что у нее внутри. Просто существует некая цельная конструкция под названием организм. И он может страдать единственным, столь же цельным недугом – хандрой. Главным образом – когда мать присылала посылочку. У нее не хватило духу честно исчезнуть, она не сожгла иллюзорный мостик к светлому воссоединению с девочкой Ингой, уже совсем ей незнакомой. Детдом же Инге зарубил на носу: все на свете лучше рвать рывком, без дублей и проб. Оттого она перестала ездить домой на каникулы, врала про сверхурочные постановки, фолликулярные ангины, мать как-то даже звонила на вахту и плакала, это удивило, смутило, перевернуло душу вверх донышком… на один день.
Назавтра навис трезвый страх обмана. Мама сколько угодно может плакать и намекать на мерцательную аритмию, но в назначенный день она посадит дитя на поезд, якобы движимая родительским долгом уцепиться за шикарный шанс. Ради большого плавания надо бросить ребенка в большую воду. И так далее… Но этот слезливый ураган, будоражащий залежи прошлогодних печалей, как листьев, был скорее порывом ветра.
И Инга так бы и дальше никогда ничем не заболела, как вдруг разок прихватило: из донышка варварскими кусачками выкорчевали шуруп. Истошное ощущение называлось "цистит". Тогда рядом еще ночевал Игорь, оказавшийся странно осведомленным по части женских проблем. Заставил сесть в теплый таз, предварительно вымыв его мылом. Они, конечно, были в гостях, в тех самых удобных гостях с хозяевами на даче или просто далеко. Таз был весь в конопушках побитой эмали, облизанный язычками ржавчины. Инга не доверяла доморощенному лечению и щепетильным Игоревым хлопотам, которые нагоняли смесь любви и подозрений. Как известно, подсуетишься в мелочах – и главным можешь пренебречь. В тазик усажу, но жизни у нас с тобой не выйдет.
Инге даже стыдно стало за разбуженную свою меркантильность и страшно за профнепригодность. Сжимающийся жгучий шарик внизу живота гасил саму мысль о движении, хотелось только покоя и тепла. В покое и тепле Инга пропадет, для жизни ей нужен дискомфорт.
– Дурочка, это в крайнем случае до завтра… если не запускать, – утешал Игорь, потом порылся в хозяйских залежах, принес ей две огромные, как хорошие пуговицы, таблетки. Они еле-еле проглотились, поцарапав горло горечью.
Замутило. Зато прошло.
Потом ее житейски просветили насчет неприятностей "медового месяца" из-за близлежащих женских отверстий. Бактерии-человечки из одного государства не должны попадать в другое, иначе – война. Все по законам эволюции: страсти больших людей порождают войны маленьких человечков. Но после Игоря у Инги бурных ночей – с гулькин нос, все больше эпизоды, "одноактные балеты". Посему недуг закис и умер.
Глава 7
Нина со своими строгостями как в воду глядела: Австралии толком не увидели, был просто перелет и другая сцена. И то, что называется триумфом, которым неустойчивая натура тщится прикрыться, как щитом. Не пышной гордыни, а тихой гордости ищет душа. Ан нет, промежуточного, щадящего не дано. Слава – она и в зародыше слава, змееныш – он хоть и маленький, но змея. Изволь жить по его законам и в следующем сезоне устроить еще больший фурор. Меньше либо равно – провал.
Хотя никто такое не пропагандировал. Адепты признали бы в глаза греховным столь пошлый спортивный подход, но Инга уже пригубила выжимку из здешнего философского камня. Она не пьянила, напротив, беспощадно отрезвляла, оставляя только знание о том, что с тонкого каната восхождения все равно спихнут. Все, что зависит от тебя – умереть и воскреснуть поближе к Богу в лучшей роли. Лавров не будет, будет сумрак сознания и богадельня, женщине редко прощается величие. Нет ни кнута, ни пряника, надо просто успеть сделать свое и всем все простить, аминь.
И все, что осталось от австралийской вершины, взятой трудами праведными, цейтнотом и муштрой, – страшное откровение: отдохнем на пенсии, она же могила. Воцарилась "Жизель"! Репетитор – Нелли. Новый великий поход. В нем Инга не имела права даже на жалобы. А чего ей еще надо? Роль – есть, и какая! Педагог – Нелли, чего желать еще, лучше не преподаст ни одна душа на этом свете. Кроме того, Нелли давно была убеждена, что уж для Инги эта партия шита белыми нитками. Нужно просто быть собой!
Черт бы ее побрал, эту простоту. Из-за нее случалось небывалое – ссоры. Нелли раздражалась, покрикивала, особенно за первый акт. Дескать, что за деревянное у тебя плие, где безыскусность, где легкость, где доверчивость, нечего наваливать минора… Жадная учительница ожидала, что в Ингу, как в заводную куклу, вживлен танец Жизели изначально, и теперь стоит только нажать кнопку…
Инга впервые позволила себе сбежать с репетиции и поплакать в подворотне, где старушка, ровесница декаданса, кормила кошачью стаю, игнорируя человеческие трагедии.
А над городом провисали облака дымного оттенка с подпалинами заката…
Украдкой начинали донимать угрызения. Ведь Неллина благая критика ни при чем, просто зашевелились старые раны, Игорь то есть… Инга вернулась в общагу, простуженная, зареванная, готовая сгинуть, уткнувшись в стену, за которой бормотали блатные песни. "Картишки-карты на столе… раскинет девочка-крупье…" Но Ингу внезапно поджидала "мертвая душа" Эльвира, та, что числилась, но не жила, купаясь в приятных личных перипетиях в ожидании замужества. Однако волны времени вынесли блудную соседку обратно на круги своя, и вот она, словно три сестрицы в одной ипостаси, засела в халатике цыганской расцветки на панцирном скелете, швыряя окурки в окно. При виде Инги она счастливо заломила руки:
– Как хорошо, что ты пришла! А то думала – свихнусь…
Инга слабо взаимодействовала с действительностью, но вскоре обнаружила себя за столиком в тесной рюмочной неподалеку. Эльвира порывисто угощала, стащив сбережения некоего "подлеца", с каковым неосторожно поссорилась, и вот теперь он не брал ее в Израиль. Соль драмы Инге, особенно после живительной янтарной влаги, было не постичь: ведь и хорошо, что не ехать в Израиль, к басурманам, да как можно было вообще замахиваться на такое!
– Ты антисемитка?! – восторгалась Эльвира.
– Да! – хлопала кулачком по столу хмельная Инга, сильно сомневаясь в провозглашенном.
– Слушай, – не унималась Эльвира, – у тебя имя такое необычное, может, ты сама еврейка?
– Имя не еврейское совсем… Но все может быть. – Инга была готова к превращениям, удивляясь, как до сих пор она умудрилась миновать этот театральную еврейско-антисемитскую дилемму…
Назавтра Эля сказала, что нужно идти к святой Ксении и та поможет. Что Ксения помогает в самых неожиданных случаях. Эля так и сказала – "неожиданных", хотя Инга ничего неожиданного в их случаях не видела. Пускай. Впервые кто-то взялся помочь! Часовня Ксении стояла на кладбище, а день выдался стылый, кривые холода и мокроты сошлись в наивысшей точке, какая только возможна при стечении этих паршивых обстоятельств. Пока держали путь, Инга думала, о чем она будет просить. Все-таки не об Игоре. Сколько можно… Более того, молить о его возвращении – портить доброй святой репутацию, ведь Игоря не вернуть, зачем блаженной тратить силы на невозможное. Инга попросит о новой любви… и еще, чтобы Игорь вернулся и предложил ей все, а она бы его прогнала. С другой стороны, он уже возвращался, правда, не предлагая "всего", Инга уже отвергала его, и что могло измениться теперь…
Эля тоже наотрез отвергла вторую часть просьбы, назвав отмщение низкой астральной эмоцией, об этом у святых не просят.
– На что ты злишься? – потребовала пояснений Эля.
– По правде говоря, из-за мерзкой мелочи. Он однажды сказал, что я – бревно! – Инга, сама не ожидавшая таких откровений, закапала слезами.
Эля улыбнулась:
– Подумаешь! Он ведь специально. Ты, наверное, с ним мало встречалась. Нечасто, но понемногу, – хохотнула Эльвира.
Инге полегчало: успокоительная обычность беды…
– А ты-то будешь бить челом насчет Израиля? – съязвила она ответно Эльвире.
– Что ты! – серьезно забухтела Эля, вытирая потекший нос меховой оторочкой. – Ксения же христианка…
Инга не ожидала, что новая подруга строго соблюдает конфессиональную этику. По Ингиному разумению, святые превыше земных междоусобиц, но Эльвира опять одернула мечтательницу, заявив, что с такими мыслями в святом месте делать нечего.
Умилил ритуал записочек. Инга коряво, прижав тетрадку к стене, выводила: "Дорогая Ксения…", потом чернила угасали, не желая преодолевать земное притяжение, торопливая рука выдирала страничку, часовня закрывалась, Инга ротозейничала. Прихожане ничем не напоминали тех богобоязненных замшелых голодранцев, что она рисовала в воображении, люди как люди. Инга решила: буду верить в Бога, в святых, в евангельскую сказку, в Христовы страдания. У бабушки, давным-давно, она разглядывала детскую Библию начала века. Выглядела она так, словно ее пользовали исключительно во время жарки беляшей – вся заляпанная жиром, но с распадающихся листов благостно и печально смотрели еврейские глаза. Иллюстрации брали за душу даже бабкину соседку, вздорную Софью Егоровну, бывшую учительницу домоводства и секретаря школьной партячейки.
Инга же чуть опасалась этой книжки, держала с ней дистанцию и как будто боялась попасть под влияние загадочных назиданий на ломаном торжественном языке. Теперь, удаляясь от утлой часовенки по сумеркам, опускавшимся на ажурные склепы, Инга верила в силу исцелений и прозрений, и магических эпитафий. Они шли сквозь лютеранскую часть кладбища, где все было иным – исполинским, насупленным и по-немецки фундаментальным. Манили тайны иноверческих жизней, которые закончились здесь, так далеко от фуг, кирх и настоящего пива.
Вернувшись, Инга еще раз мельком раскаялась о пропущенных утреннем классе и репетиции, а это уже наглость, и, значит, у Нелли начались нервные боли в эпигастре и сигареты у нее тухнут. Но Инга была спокойна. Эля достала из запасов восхитительную краковскую колбасу, а Инга теперь знала, какова будет Жизель. Это душа, девственно верящая в праздник. Танец безумия – распущенные волосы, метания со шпагой, выдавшей в милом друге дворянина, – это не агония, а торжество беснующейся иллюзии. Девочка поверила, что пришел черед стать принцессой. Смерть ее – дефект сюжета, должно быть по-другому: долго-долго поседевшая мать лелеет сумасшедшее дитя, не пускает в лес, заплетает ей косы, а Жизель, разряженная в пух и прах на маменькины гроши, часами ждет у калитки своего Альберта. Но приходит только лесничий Ганс, хотя и тот глаза опускает. Стремится мимо, мимо, и дальше эта история про него. Про то, как он больше никому не скажет правду, про то, как останется нелюдимым мизантропом, скрягой, или про то, как женится, а стареющая девочка Жизель будет смотреть вслед венчальному ликованию и предвкушать свое…
Нелли на пару минут отбросило волной привнесенного энтузиазма – Инга назавтра прямо в классе и выложила ей новорожденную трактовку. Лучшая защита от нагоняя – говорить первым. Обдумав, учительница сухо парировала:
– Тебе бы романы писать…
Но ругать за прогулы не стала. "Интересно, Нелли – еврейка?" – первый раз задумалась Инга. В первый и в последний. Эльвира вместе с еврейским вопросом быстро улетучилась из ее жизни, пройдясь легким ураганом по жестким кирпичикам мироздания. Кое-где пробились крохотные бреши, образовались сквознячки, смутное волнение вперемешку с эйфорией между строк, объяснимой лишь тем, что Инга приучилась поглядывать вверх, в невидимые очи небожителей. И ждать от них несложных радостей.
За то, что появился Алеша, Инга всерьез благодарила Ксению Блаженную, она и Эльвире хотела коробку конфет подарить, но та опять запропастилась в ожидании Иерусалима.
Алеша играл вторые роли. Вроде злополучного лесничего Ганса. Ему шли ботфорты, шляпка с пером, задумчивость. Инга, глядя в его сторону, не сомневалась, что у него уж точно графа "семейное положение" заполнена. Но Леша оказался свободен. Совсем! Ни даже девушки-подруги, ни к чему не обязывающей, ни даже наметок на прицельный флирт. С дамами донельзя мил и как будто лишен навязчивого честолюбия. Последнее подкупало особенно: быть может, они с Ингой – кошки из одного лукошка. И плевали оба на удобные места под солнцем… Алеша неловко шутил, что лично его место – откидной стульчик под дождем. А женщину хлебом не корми, дай мужчину пожалеть, тогда она у него в кармане. Даже если – пожалеть слегка. Даже если – он сам того не желал.
Не очень удачливый, но довольный происходящим, – это интригует, это тема для импровизаций. Да и если на то пошло, счастлив не тот, кто получил многие почести, а тот, кто получил, что хотел. Что же он такое хотел, что сумел получить? – иной раз гадала Инга. Жадно выискивая аналогии со своей фабулой, она подталкивала судьбу на свидание с непонятным, уравновешенным, улыбчивым Алешей, и судьба понуро послушалась.
Они пошли на выставку каких-то привозных шедевров. Выяснили, что оба не видели, и Алеше пришлось ее пригласить. Не то чтобы нехотя, а потому, что была во всей этой истории натянутость, как в бессмысленных рифмах игры в чепуху. Ведь ничего бы не случилось, если бы Инга не намагничивала так пространство ожиданием претендента… Да и Ксения волей-неволей "пообещала".
Обнадеженная и на всякий случай разочарованная заранее, Инга бродила по залам, Алеша – немного поодаль, до искусства ли тут?! Проскальзывает в фазе знакомства этакий пророческий моментик, который, если поймаешь, станет ясно, что же дальше. Чем кончится и чем сердце успокоится. Ведь кончается все. Охлаждением, ссорой, неминуемым разрывом, разводом, смертью, наконец, смертью в один день или по очереди, счастливым итогом в кругу потомства или… Какая разница, если с Лешей все должно было кончиться ничем. Натужные встречи должны были раствориться без осадка в вязком течении сезонов, как железка в смеси кислот, почить в бозе без драм и сожалений. Это не страсть, повесила нос Инга. И вдруг решила: раз нет страсти, значит, ее нужно выдумать. И тут началось.
Сначала исчезла Олеська, предварительно дав напутствие срочно "сходить" замуж, замуж не важно за кого, – а сама сгинула "в притонах Сан-Франциско". Инга металась и вертела головой, не веря, что мюзик-холл – это не сказка, а быль. Они давно не виделись, но у Олеси всегда свои бурные дела, а тут болтают, что она – наркоманка. Все неправда! Олеська хоть и без царя в голове, но этот царь у нее в другом месте и не даст ей слететь с ее кряжистых рельсов, в ней текут прижимистые хохляцкие крови. Инга повисла в вакууме неведения.
Олесю из театра турнули, и в примы потихоньку начала вылезать Марина. Их однокашница с глазами зелеными, как у русалки (по ее собственной версии), а на самом деле цвета крутого холодца. Марина заняла нишу, столь недальновидно отвергнутую ветреной Олесей. А именно – местечко у Главного трона. Не то чтобы Олеся сказала бескомпромиссное "нет" царю-батюшке, главному балетмейстеру. Это было бы безумством. Она просто по рассеянности забыла должным образом ответить на знаки внимания: манкировала приглашением в один знатный дом, острила не слишком милосердно, обзывая его "курощупом в белых перчатках" за надменную похоть. Что с нее было взять, если у нее были другие "мальчики". Марина же… но что греха таить, Инге она казалась вполне себе ничего. Они раздевались в одной гримерке, на четвертом этаже, их трюмо стояли рядом, и Марина однажды угостила Ингу бутербродом с балыком. На заре отрочества Нелли просветила Ингу насчет деликатесов, и та понемногу научилась принимать угощения с достоинством, без неофитского ажиотажа. Марина держалась барыней милосердной, только вдруг обронила про Алешу:
– Осторожнее, он стукач.
Ингу это рассмешило по-девичьи недальновидно. Что за нелепость! Но у гадких сомнений живучие и цепкие семена, она непроизвольно принялась присматриваться к Алеше и вот что высмотрела. Мама у него страдала атеросклерозом, ходила по улице в просторной шляпе с перьями, раздавала продавцам автографы вместо денег, и, пока те изумленно таращились на волевой стремительный росчерк, мама удалялась восвояси.
– Она хулиганка! – восторгалась Инга.
– Она больной человек, – отрезал Алеша.
Что касается домашних, тут юмор был ему не попутчик. Следующим домашним был пес Христофор мало кому ведомой лохматой породы барбет, добряк и дурашка несусветный, открывший Инге неожиданные Алешины приметы.