Не к добру замыслил Теофиль Готье эту фабулу, начитавшись германских мифов про эльфов, жестоких дев в белых платьях, с подолами влажными, как мох могильный, надменно белокожих кровожадных стерв в веночках из лилий, обуреваемых беспощадной жаждой вальса. Горе путникам запоздалым – их затанцуют мертвые невесты до смерти.
Кладбищенский триумф! Инга с досады купила джинсы. И вот ностальгическая ирония судьбы: у нее на кнопки железные тоже выступила аллергия, что досаждала когда-то Олеське, будто стигматы родной души. Раскисшая Инга вернулась на поклон к Нелли. Нелли сжалилась, не стала расхваливать и тыкать в новые горизонты. Обняла, когда Инга расхлюпалась:
– Что я без них буду делать?! Олеська в дерьме тонет, теперь Славка…
– Затаиться. Пока, – посоветовала Нелли. – Затаиться. И свечки ставить. Язык не распускать. Молись за его семью, их теперь в бараний рог будут гнуть.
– А у меня от него подарок. Передать надо человеку. Славка говорил, золотой души старик.
– Вот что. Пока никаких стариков. Годик пережди.
– Годик!! Да ты что? – взвилась Инга. – Слава просил, а я подведу… Он позвонит, спросит, передала, а окажется…
– Совсем рехнулась?! Позвонит, видите ли… Думаешь, ему теперь до звонков и джигу он там себе отплясывает от счастья буржуазного?! Сидит сейчас твой Славка и дрожит как осиновый лист, с перепугу носа не кажет. Да он и не надеется, что ты вообще эту крамолу не выбросишь от греха подальше. Сидеть тихо, поняла меня! Пока шумиха не уляжется…
Инга послушалась, но беспечно изумилась про себя. Не верилось в страшные сказки. Тени их принялись шелестеть по театру.
Глава 10
Скудная осень прошлась по домам грязной тряпкой. Инга – во втором составе "Баядерки". Не понять, награда или отмщение. Спектакль редкий, до второго состава когда еще дойдет… Репетитор – Норкина. Она преподавала в хореографическом и слишком напоминала школьную грымзу. Голову ее венчал слипшийся от лака кокон. Это были не волосы, а нимбоподобная конструкция, загрунтованная до полной недвижимости; и все это добро Норкина скорбно и торжественно, словно тиару, несла на голове. Впрочем, она была неглупой теткой. Впечатление такое, что знает, как надо, досконально, но не может объяснить. Ей дано только возопить сигнально: "Вот оно!" Норкина – детектор правды. До момента нечаянной истины она не бэ ни мэ, Инга предоставлена самой себе. Партнер совсем неоперившийся, после Славки руки новичка кажутся навесным мостиком. Шатко, боязно, все не так.
Норкина, как ни странно, просекла неудобство, у этой незыблемой крепости, оказывается, были открыты настежь неожиданные лазейки, попадешь в них – и ты понят. Инга терялась в догадках, что Норкина втолковала неустойчивому Солору, но лед тронулся. Довольной Норкина никогда не была, как водится, но вспыхивать себе тоже не позволяла. Как ни странно, парадоксальная ее манера дала плоды. Танцевала Инга не чаще равноденствий, зато теперь ее спектакль – событие, галерка и та битком. Впечатлительная женщина в дерматиновом плаще с букетом дефицитных ирисов в слезах из-за гибели "бедной индийской девочки", с ней сиплый сын, непоседливый и щербатый, повисает на массивной створке подъезда, она скрипит немилосердно, остальные терпят, они тоже хотят причаститься несвятых тайн, сказать пару слов августейшей Инге.
Бесхитростные души! Нелли учила хулу и почести принимать одинаково утилитарно, выжимая бесстрастную суть, остальное – из сердца вон. Что же есть суть у этих озябших маленьких людей в вязаных шляпках, шныряющих на расшатанных каблуках каждый день мимо сонных артерий каналов на гнусную работу и обратно, потом – дети, или – нет детей, нет семьи, что чаще среди них, кротких любителей. Выходит, после работы – одиночество, скрашенное каким-нибудь тощим выродком из отряда кошачьих. Что они видели в жизни своей однокомнатной согласно штатному расписанию… Инга желает спрятаться от слез и от людей, от сплошной человеческой печали. А тут еще старушка Вера Иннокентьевна в безупречно отутюженном старье запросто восхищается:
– Инга Сергеевна, вы превзошли саму…
Страшно и вслух произносить такое! С Верой Иннокентьевной Инга подружилась, у нее удивительно ясный ум и полная разруха в жизни. В войну вся семья погибла, Вера осталась одна в извилистой, как подземелья средневековых замков, коммуналке. Она преподавала зарубежную литературу в педагогическом. Вот и вся ее история, умещающаяся на ладошке. Хорошо, хоть Матвеев сглаживал картину. Он служил перешейком сразу между тремя мирами: миром прим, миром поклонников и обыденной реальностью. Матвеев не носил стоптанных бот и шапочек-"пирожков". С виду банально приличный господин. Возник он, недосягаемый, еще на Ингином выпускном. Гладкое овальное лицо, борода казалась мягкой, как кошачья шерсть. Ему очень шло быть ценителем и обозревателем одновременно, он редко опускался до рецензий на спектакли, до хвалы или ругани, он парил где-то выше, в подведении итогов, в стратегиях и тенденциях, и замечал лишь очень крупную дичь. Инга, ясное дело, не читала его опусы… до поры до времени.
Их свело большей частью то обстоятельство, что двое людей в одном месте и одном времени, которые, пусть каждый по-своему, ищут чего-то нездешнего и нетеперешнего, неминуемо почуют созвучие, пусть даже по сути цели их категорически не совпадут. Приятельство с Матвеевым оставалось переливной картинкой: то Матвеев идет поздненько мимо ее окошка и душит в себе порыв: "Дай, думаю, зайду", а Инга после заламывает руки: "Ну почему ж вы не зашли!"
То Инга в ночном раздрае жаждет релаксирующего тембра и успокаивающей логики, но звонить не решается, а Матвеев, узнав, высмеивает ее за робость. Ведь что за звезда без причуд? Матвеев удивлялся:
– Инга Сергеевна, ты единственная у меня ничего не просишь.
Инга просила. Слова живого. Получалось так, что прочее для нее – излишество…
Нелли заговорщицки бурчала в нос:
– Вот кто тебе подходящий муж. Лови его за жабры, а то мужика окончательно засосет!
При благодушной внешности Матвеев имел запутанные отношения со своими семьями. Ибо на одной был женат, на другой не был, у той от него ребенок, у другой не от него, но она дорога ему как память, а потом эта рожает от него, а та, первая, наоборот, не от него, но хочет все равно вернуться к нему, и он вроде хотел… Начинал Матвеев медбратом и даже почтальоном, как известно, иное эстетическое чувство оттачивается грубой реальностью. Окольными путями он пришел к искусствоведению и в хрупком кругу балетоманов выглядел иноходцем.
– К балету неравнодушны либо диктаторы, либо поздние девственники, – говорил. – Одним словом, сплошное угнетенное либидо.
Фрейдистской иронией Матвеев не гнушался и в самых чопорных ситуациях, за это его побаивались, и Инга в том числе. Впрочем, лучшая защита от матвеевских острот – открыть все карты, капитулировать. Тогда он не выдаст. Его учтивость с дамами всегда обманчива, он не делает скидок на пол, возраст, здоровье ума, достаток. Впрочем, одновременно он только прикидывается, что это так, чтобы не выглядеть пресно. На самом деле он душка.
Он приносит одну хризантему. Никаких букетов и тем более корзин, потому что Инга их инфантильно боится с тех пор, как узнала про Олеськиного рокового поклонника. Инга поведала туманную декадентскую историю Матвееву. Он выслушал молча. Потом прогуливались однажды вечером по набережной, Матвеев вдруг ткнул пальцем в сторону дома: вот здесь жил раньше подпольный абортмахер.
– И ваша Олеся наверняка у него побывала…
Инга язык проглотила, потом опомнилась, затребовала объяснений, но Матвеев качал головой в знак того, что мир порой неприятно тесен.
– Господи, у всех какая-то информация, одна я, тетеря…
– Я бы не назвал это информацией. Это – вероятность… И закончим об этом. Если не дано уберечь, лучше не знать.
Воистину абортмахеры не должны жить в таких прекрасных местах!
– Он уже и не живет. Его посадили, – примирительно уточнил Матвеев.
Но чаще всего разговоры про "почему мне не везет?".
– А вы разве хотите, чтоб вам везло, Инга?
Его правда – не хочет. Везение – это когда доволен собой, что бы ни происходило, куда бы ни швырнуло и во что бы ни ввязался; это нечто из области "знать себе цену" или когда до твоего Ангела всегда можно дозвониться. Везунчикам незнакомы длинные гудки. Если Инге начнет везти, то это будет уже не Инга.
– Вот она, ваша ошибка! Вы себя запрограммировали на трагедию!
И начиналась исповедь взахлеб.
"…Хочу переиграть обратно. Осточертели вынужденные лавры, я их не выбирала, отдам в хорошие руки! Так не честно… Вечная готовность к бегству, которой мешает громоздкая театральная условность. Бутафория, грим, прическа. Жест. Освободиться бы от всего, смыть, расправить несуществующие крылья, ведь крылышки Сильфиды – всего лишь реквизит. Все снять, останется только вид из какого-нибудь окна. А там – последний трамвай огибает пузатый театр. Пустынно. Одиноко. Иногда хорошо до слез. Кажется – вот и кончилось все. Я, Инга, одна, уносите меня куда-нибудь, не хочу ни в рай, ни на сковородки, постою в предбаннике, отдышусь. Забуду, кто я. Забуду имя свое, которое дал мне моментальный папа. Дал, замешкался и исчез. Я – никто, сама с себя стекаю. Пусть всегда будет пауза. Никакие почести и вершины не стоят ее и этого трамвая, в последний раз огибающего театр, и смолкающего гула его…"
Матвеев слушал, и улыбка его могла означать что угодно. Как у Будды.
Иногда он приводил на Ингу женщин, детей, своих и не своих. Редкая идиллия! Матвеев и сам редкий. Он не завсегдатай, не поклонник в полном смысле этого слова. Ведь поклонник – это призвание, опричнина, крест потяжелее, чем у гения, раз пропадаешь ни за что. Вот Вера Иннокентьевна для примера. В войну – каторга и горе страшное, после войны – разруха, обтесало девочку, как кочерыжку, осталась одна. Почему ее вдруг обрадовало действо, увиденное в бинокль, – кто разберет теперь. Похоже, попади она на "Вестсайдскую историю" или на бразильский карнавал, судьба описала бы совсем иную траекторию; юная Вера Иннокентьевна просто была готова во что-нибудь влюбиться жадно и безнадежно. Сам серый крупозный воздух города внушал: девочка моя, на Целого Мужчину после этой бойни ты никак рассчитывать не можешь, выбирай мечту подоступнее…
Или это балет с его строгостями приучает к аскезе верных оруженосцев? Вера стала ходить в театр, театр – через два квартала, "Вестсайдская история" – на Бродвее, случайности географии подчас и есть судьба. Матвеев корил Ингу за мифологизированное мышление.
– Но, право же, Инга Сергеевна, есть и такие, которые не хотят замуж. Может, Вера Иннокентьевна не хотела…
Как так – не хотела?! Не бывает. Если б Инга пошла бы любой из тысяч дорожек, кроме своей, она бы только и делала, что хотела замуж. Не получилось бы с мужем, плевать, родила бы одна…
– А вы не думали, что ребенка нужно содержать? Это деньги! – не унимался Матвеев. – А если одна и никого родных, оставить не с кем, помочь некому? Света белого не увидишь! Почему вы думаете, что с ребенком ей было бы лучше? Да может, ей от балета больше радости, может, она прожила самую счастливую жизнь, на какую была способна!
Справедливо. Инга упускала из виду деньги. Догадывалась, что быт иссушил бы ее в момент, как бабочку – энтомолог, но втайне она лелеяла наивную мечту бесстрашно в него окунуться. Она бы родила! И мучилась бы, заламывала руки, научилась бы ругаться матом, молиться на лучший кусок мяса в битве за магазинный урожай. И – проиграла бы, все коту под хвост! Ну и что? А сейчас не под хвост? Танцует все реже, все больнее перевоплощения, все меньше и меньше нравится ей роль трагической жемчужины. Хочется блеска, шика, безумного шоу, после которого хоть тысячи змей от Гамзатти вопьются, зато погудели всласть! Чем дальше, тем острее настигает ее Олеськина философия, и совсем не страшно было бы теперь пристраститься к чему-нибудь и ухнуть в тартарары, где "лиловый негр ей подает манто"… Но только чтобы больше не танцевать смерть баядерки Никии, полюбившей воина Солора, на которого возложила глаз и царственную длань наследница престола Гамзатти и для верности загубила соперницу. Послала ей змею в корзине с цветами – опять эта корзина! А Никию любит Великий Брамин и приносит ей противоядие с условием, что она откажется от Солора навсегда; но она отказывается от Брамина, да вообще от всех отказывается, и черт с ними со всеми… Засим – Царство теней, вершина хореографии. Зрители плачут. Что видно им, людям достоевским, с их верхних ярусов?
Кино – еще куда ни шло с его достоверными житейскими мелочами, балет же скуден на актерские дарования, и все величие этой рафинированной условности рассчитано на впечатлительные натуры.
– Кстати, Инга, а вам никогда не грезились драматические подмостки? – закидывал удочку Матвеев.
– Грезились, но не мне, – усмехалась Инга, вспоминая, как одна раритетная балетная знаменитость – теперь уж царствие ей небесное… – решила одарить Ингу вельможным вниманием: "Инга, с вашей фактурой хоть в немое кино". Невиданное одобрение из августейших уст, заодно и шпилька от старой стервы. Придворные любезности – ребус нехитрый: хвалят экстерьер – тонко намекают на тусклый танец. Матвеев про ту "бабушку русского балета" хохотал:
– Если старушка и была Одеттой, то из породы не лебедей, а индюшек…
Кто их любит, этих резвых долгожительниц! Инга и насчет себя не обольщалась: придет время – и ее просклоняют на все лады.
– Конечно, – весело соглашался Матвеев, – в некрологе, правда, жемчужиной обзовут. Марина точно слезку на веревочке спустит…
Опять Марина! Что за бес вечно лепит из нее соперницу! Инге ненавистен дух соревнования, он ее парализует, чтобы танцевать, нужно забыть о Марине. Даже если своих никого не осталось. В театре одна симпатичная физиономия – Галка, да и у той не лучшие времена. Пустыня… Ингу потихонечку оттесняют. В "Лебедином" выпускают старуху Боярышникову. Бог и ее не обидел фактурой, но лебедь она явно не свежий. Угрюмый мат в антракте, запах спермацетового крема, старательно запорошенные гримом ветряночные ямки на носу, без пятидесяти граммов она не разогревается. На бедре у нее татуировка. Да ничего такого, просто "Привет!". Можно услышать за спиной: "Девочка, поправь мне крылышко!" Голос, словно у мальчика-подростка, ломающийся то в писклявость, то в баритон. Оглянешься – это, оказывается, тебе.
– Мария Антоновна, – терапевтически заводит Инга, – с крылышками все в порядке. Может, что другое поправить?
А какие могут быть крылышки, старуха небось перепутала с Сильфидой! Шутит она так или вправду с ума сходит… Что Спесивцева! Паранойя в зените мировой славы – сам бог велел, многие-то, не дойдя до корифеек, с катушек слетают, вот уж где жалость…
Межсезонье жизни одаряет способностью ценить пустяки. Инга научилась гулять с собакой. С Христофором, конечно, с кем же еще, благо времени прибавилось. Вот и долгожданное безделье! Инга погрузилась в брожение по обожаемым местам и поминает всех добрыми мыслями. Анзора, например. Где-то он теперь? Где-где… здесь! Вот и телефон его есть. Он в том же городе, только в другой галактике, ибо движется совсем по иным орбитам, и когда Инга с ним пересечется – неизвестно. Принцип неопределенности Хейзенберга, кстати и не кстати упоминаемый Игорем: если известно где, то неизвестно когда, и наоборот. Но где-нибудь и когда-нибудь – обязательно! Только вот сколько световых лет проползет… Любимые люди превратились в космическую условность, в алхимическое "почти", растянутое в веках: смешиваем белый порошок с красным и вот-вот получим золото, и опять смешиваем, и опять – вот-вот. И – ничего…
Это особое состояние "вот-вот"; привыкнув, можно смаковать его, как палочку от леденца. Хотя, если объяснить честнее, Инга боится. На каком языке ей разговаривать с "мирскими" людьми? Она же полуэльф, только-только учится по земле ходить и слушаться гравитацию, и вместо слов у нее – безмолвный нектар, ей не ответить на вопрос "как жизнь?", у нее будто и нет жизни…
И все-таки ошеломительные встречи врезались в реальность. Случилось же столкнуться с Оксанкой сто лет назад в музыкальном магазинчике, где так удобно мечталось о мармеладной жизни со своей "вертушкой" и заграничными патлатыми группами на пластиночных конвертах. Что может быть желанней своего дома и танцев по субботам и пятницам! Не тех изуверских танцев, от сто пятидесятого повторения которых пот уже забродил, а танцев от радости и от свободы, оттого что завтра не на работу… А может, все эти грезы – отголоски детдомовских пластинок с итальянскими песнями и "Риоритой", исцарапанных десятками судеб и дрянной иглой.
В кои-то веки Инга зашла сюда по делу – за подарком для Нелли, в наивных поисках Марии Каллас, дефицитной носатой певицы и красавицы в придачу. Ее, разумеется, жизнь тоже наградила многими печалями. У Инги иногда закрадывалась мысль, что того из великих, кто мало-мальски был счастлив, Нелли попросту бы не признала. Ну да ладно, в ладони мусолился целый список возможных приобретений, потому как Инга была катастрофически забывчива на названия, и, быть может, если б не суетливая волнительность момента, Инга бы и раньше заприметила девушку у окна… Воспитатели прозвали Оксанку "бритвой", но, видимо, запас бодрости иссяк, так бывает: в нежном возрасте перехода из бутона в цветок резкие краски меркнут, превращаясь в пастельные тона. Округлая, чуть застенчивая, хохляцкое гэканье звучит убаюкивающе, стрижка – все тот же сэссон… Она не пьет, не на панели, не пошла по рукам в южных гостиницах, – да мало ли чем еще стращали Ингу в назидание о лучшем шансе, который – пусть не она, пусть он ее поймал. Но вот с Оксанкой тоже ничего не случилось, закончила техникум, приехала в институт поступать. Глянцевые щеки, старомодные туфли, легкий энтузиазм по поводу происходящего… Значит, и Инга могла бы выплыть и без балетной канители. Смешная обида, кому ее объяснишь.
Из-за таких необъяснимостей они с Оксанкой встречались редко. Она училась в текстильном, воплощая собой хозяйственную женственность. Быстро и верно определилась с замужеством. Инга ждала, что Оксанка попросит ее показать ей город, укромные сказочные места, но та через полгода стала здесь как рыба в воде, какой трамвай до какого универмага – это она кумекала куда лучше Инги-старожилки. К тому же Оксаночку не интересовала обратная сторона слякотной Луны. Она обосновалась, стала заботливой и аккуратной мамой в пику судьбе. Ее не тошнило от быта ввиду его полного отсутствия в прошлом. Счастье – иногда нечто тривиальное.
Инге в те волнительные времена был присущ житейский пантеизм: ну и ладно, надо мной тоже не каплет, у меня ведь Игорь. Просто я не замужем. Она ошибалась. Не тоже. Пришла в невезучий день поздравить Оксанку с днем, кажется, рождения. Та уже изрядно помордастела, ждала второго ребенка, на пальце зияло толщиной с ошейник обручальное кольцо, вросшее в складку кожи. Она вдруг повернулась к Инге и высказалась: