* * *
Историю любят те, кто в ней чувствует себя сиротой. Вот и мой голос обрел сиротские нотки. Возможно, я стала историком-архивистом благодаря неведомой жизни матери, ее едва очерченному образу. Если не ворошить прошлое, подпитываешь пустоту. Моя работа в том, чтобы выискивать глухие закутки европейской культуры. Самое известное мое исследование посвящено Огюсту Маке - помощнику Александра Дюма, разработчику его сюжетов. Еще я создала портрет Жоржа Вага - профессионального мима, который в 1906 году натаскивал Колетт для мюзик-холльной программы. Моя сфера - тайные свидания искусства и жизни. Как сказал поэт, старина - моя Утопия; несомненно, друзья мои знают, что современная жизнь кажется мне пастбищем худосочным и малоинтересным. Возможно, так оно и есть. Если Рафаэль спрашивает, в какое время я бы хотела жить, я без запинки отвечаю: в Париже, в те дни, когда умерла Колетт, а Жорж Ваг устроил так, чтобы на ее похороны Ассоциация мюзик-холлов и цирков прислала тысячу лилий… Хочу в своей майке с надписью "Против Сент-Бёве" стоять там, говорю я, и смотреть на окна ее апартаментов на втором этаже Пале-Рояль, где "любовно отобранные слова больше не выстроятся на бледно-голубом листке под светом синей лампы".
Жорж Ваг, наставник Колетт в пантомиме, открыл ей два важных секрета, распознав в ней скрытое умение выразить себя без слов. Он понял, что эта женщина обладает иными способностями. Она умела быть мощной в молчании. В саду Натали Барни он взял ее за руку и отвел в сторону; едва Колетт заговорила, он приложил палец к ее губам, и взгляд ее полыхнул живым огнем. Она не спускала глаз с его лица, ожидая знака. Рука его безвольно упала - мол, никаких представлений. Они шли по дорожке. Мимы живут долго, сказал он. Второй секрет она уже знала. Ничто не дает такой уверенности, как маска. Под маской можно вписать себя в любое место и любую форму.
Вот тогда-то я поняла, что порой мы все надеваем маску. Личина третьего лица нас спасает и охраняет. В "Отверженных" Виктор Гюго вводит в реальный парижский пейзаж вымышленную улочку, которой Жан Вальжан спасается от погони. Как же она называлась? Не помню. Я жила на Дивисадеро-стрит. Дивисадеро происходит от испанского "division" - межа, что некогда отделяла Сан-Франциско от лугов Пресидио. Другая версия гласит, что источником стало слово "divisar", означающее "смотреть издали". (Близлежащая "высотка" называется Эль Дивисадеро.) Место, с которого смотришь вдаль.
Наверное, этим я и занимаюсь. Вдали высматриваю тех, кого потеряла, и вижу их повсюду. Даже здесь, в Демю, где жил Люсьен Сегура, где я "переиначиваю замену, будто небрежные складки шарфа".
Я и сейчас не знаю, чем было вызвано желание изучить жизнь Люсьена Сегуры и написать о нем. Что заставило в архивах Беркли исследовать почти исчезнувшие следы его пребывания в Жере. Я читала его произведения, когда училась в женском колледже Рандольф-Мейкон. Но главное, в лингафонной кабинке библиотеки Беркли я впервые услышала его голос - когда-то он начитал свои стихи в лакированный ящик с жестяным раструбом, подобным огромному уху незнакомца. В записи, сделанной Французской академией на заре двадцатого века, его голос тонул в шорохах, похожих на шум прибоя и шипенье огня. И все же я расслышала в нем затаенную боль, как в старой хронике по замедленным движениям королевской особы угадываешь скрываемую хворь. После чтения стихов он заговорил об отце, вернее, отчиме, который был часовщиком, и я, отложив конспект по курсу доктора Вебера о сельской жизни, прислушалась. Я уловила в нем тихую грусть и надломленность, как от погибшей любви. Мне это было знакомо. Тогда я знала лишь о его странном уходе из семьи: на закате жизни, уютной и успешной, он вдруг сел в повозку и исчез. Меня преследовал его пронзенный болью голос. Я поехала во Францию - в дом, где прошло последнее действие его жизни. Разыскивала места, которые он описывал. Совершала долгие прогулки. Купалась в ручье. Бродила по его аллее. Встретила Рафаэля.
Минут через семь после того, как на стоянке под Сан-Хосе я сбежала от отца, личность, прежде известная как Анна, забралась на сиденье рефрижератора. Всю ночь мы ехали на юг, водитель, застенчивый чернокожий, считал, что подвозит француженку. (Я молчала, не желая ничего объяснять.) Изредка мы останавливались перекусить, но у меня от страха сводило живот, и я почти не ела. В придорожных закусочных шофер наворачивал фаршированные перцы с салатом из агуакате, с телевизионных экранов синоптики докладывали о невероятной снежной буре, накрывшей север Калифорнии. Еще вчера я была с Купом на его помосте, светило солнце, в безветрии погромыхивал гром, а сегодня я сидела за столиком с учтивым и добрым незнакомцем. Я молчала. По-английски не произнесла ни слова, всю дорогу до Большой Центральной равнины говорило лишь радио.
Мы проехали через Большую Калифорнийскую долину, некогда являвшую собой море цветов. Джон Мюир описывает "бескрайнее покрывало из кендаря… столь невообразимо густое, что каждый твой шаг затаптывает сотню цветков". Временами здешние места напоминали подлинное море. "Вся долина превратилась в океан. Многие утонули. Кое-кто пытался спастись вплавь, но их пожирали лягушки и рыбы. Лишь два народа, которых вынесло в сьерру, уцелели". Так легенда племени майду повествует о рождении Большой Центральной равнины. Первопроходцы дали рекам имена: Сакраменто и Мерсед. Таинство и Милость. Охотник Кит Карсон промышлял возле "заросших речных русел". В суровых беспокойных краях обитали бандиты и воры - Хоакин Мурьета (уверявший, что ел страуса), Джонни Воскресенье, Трес Дедос (Трехпалый Джек), Далтоны. Они разбивали стоянки под Висалией, позже превратившейся в несуразный сонный городишко. Байки учат, что у тихонь бурное прошлое.
Ныне разровненная отверделая земля испещрена переплетениями железных дорог и внушительной симметрией каналов, словно Господь впечатал в нее свою схему, придав ей здравый смысл. Теперь у нас есть низкогорные цивилизации Пиксли и Портервилля, огни Баттонуиллоу и Туларе. Однажды Куп провел бурную ночь с девицей из Туларе, о чем стыдливо вспоминал. Он "переспал" с ней, как "спал" со мной. Проклятие, что обрушилось на нас, еще не истлело. Кто-нибудь из прошлого мог бы сказать обо мне: "В жизни этой женщины есть черная метка". Но вряд ли скажет. Семья хранит свои тайны. Ведь о прошлом Большой долины остались лишь туманные слухи - о неудержимых уголовницах и свирепом Юджине Ки, который, став шерифом Туларе, отсек Трехпалому Джеку левую руку и почтовым дилижансом отправил ее в Висалию, знаменуя сомнительную победу.
Наш рефрижератор ехал по древнему морскому дну. За окном мелькали фруктовые сады, орошаемые скоротечными дождями. С той поры я прочла всю историю Большой Центральной равнины, узнала о прекрасном и незабвенном Алленсуорте. Я прочла "Спрут", где Туларе переименован в Боннервиль, и узнала о переселенческих волнах, привнесших мелодики иных языков - тагальского, испанского, итальянского, китайского, японского. Их носители рыли ирригационные каналы, превращая болота в цветущие сады, и в одуряющий зной добывали асфальт, как мой дед; они работали практически голые, с ног до головы вымазанные нефтью, которую отводили от выработки подле Асфальто. Еще одно место, поименованное в честь полезного ископаемого. Сколько их на карте мира? Думаю, больше тех, что названы в честь королевских особ.
Мне было шестнадцать, когда с Купом в сердце я бежала от отца. Мои скитания среди чужаков продолжались еще десять лет; сама по себе, ни с кем не сближаясь, я медленно возводила уверенность в своем одиночестве. В ту первую поездку из просторной кабины рефрижератора я безотрывно пожирала все вокруг, дабы смыть то, что жило во мне. Радио наигрывало песню Бака Оуэнса "Вновь очарован тобой", я заглотнула и ее. В машину я забралась на стоянке сто первого шоссе; по счастью, водитель сперва направился в Мерсед (Милость), а затем по девяносто девятому шоссе двинул на юг. Такой маршрут разводил нас с отцом. В Динубе шофер заправился мексиканскими блюдами, потом были Катлер и Висалия. В сумерки мой загадочный новый друг взял курс на юго-запад, где, сказал он, можно заночевать. Взошла луна, рефрижератор миновал апельсиновые рощи, тюрьму и въехал в опустелый город Алленсуорт. Он обезлюдел больше сорока лет назад, сказал шофер. Кроме нас, там никого не было.
В темноте я разглядела контуры десятка-другого домов. На стоянке шофер выбрался наружу, предоставив мне кабину. Я вытянулась на потертом кожаном сиденье. Наступала последняя ночь моей юности. Сколько могла, я таращила глаза. Слушала ночных птиц. Потом прислушивалась к поездам, от которых всю ночь сотрясалась земля.
Утром я бродила среди прелестных пастельных домов в покинутом городе полковника Алленсуорта. Вместе с шофером мы поднимались на крыльцо каждого строения, прохаживались по верандам и читали таблички, извещавшие, что в 1912 году в этих домах располагались магазин, гостиница, школа, библиотека. Заглядывая в окна, мы видели древнее механическое пианино, портрет Линкольна. В поездках я всегда останавливаюсь в этом бывшем городке черных, сказал водитель. Потом мы вернулись к машине, припаркованной под деревьями, и выехали на шоссе. Было рано, нас окутывал туман, прозванный наземными облаками. В открытые окна лился птичий щебет, в белом мареве через дорогу шныряли красноплечие черные трупиалы.
Шофер говорил со мной по-английски, но я больше отмалчивалась, изредка отвечая на мамином испанском или своем неуверенном французском. Он видел, что меня донимает свежая рана, что я чем-то отравлена. Но все равно рассказывал о полковнике Алленсуорте и городке чернокожих, в котором с 1916 года не останавливались поезда. Наверное, он знал, что я все понимаю, потому что говорил открыто и временами ждал ответа. В какой-то момент этого последнего совместного утра он заговорил о том, что книги подают нам знак о вероятных событиях в жизни и процитировал изумительные, на его взгляд, строки. "Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой - должны показать последующие страницы". В то время я не знала, откуда эти строки, и когда впоследствии на них наткнулась, то замерла и расплакалась, впервые в своей взрослой жизни.
В Бейкерсфилде шофер меня высадил, сунув мне в карман немного денег. По улицам затрапезного города я пошла навстречу своей жизни. За всю поездку шофер ни разу ко мне не прикоснулся. На стоянке я его поцеловала. Мой последний чистый поцелуй. Потом я долго никого не целовала. Сейчас мне кажется, что на юг меня привез мистер Алленсуорт.
Я мечтала, что когда-нибудь расскажу об этом Купу - в письме или по телефону. Но он, моя первая любовь, исчез, а я была слишком далеко, в другой жизни.
Споткнуться об имя
~~~
Альдо Ви понадобилось два дня, чтобы вычислить Купа по телефонному номеру, продиктованному Клэр.
- Шале на южном берегу озера, - сказал он. - Видимо, съемное жилье.
Клэр припарковалась у подножья холма. Пожалуй, "шале" - слишком громко сказано. Одолев половину крутого подъема, она окликнула Купа. Потом поднялась к дому и сквозь распахнутую дверь увидела его: привязанный к плетеному стулу, он лежал ничком. Куп - парень крепкий, но кто-то в кровь его измордовал. Он был в сознании и уставился на нее, когда она повернула его набок. Шея в темных кровоподтеках. Значит, прошло сколько-то времени.
Приехала "скорая". На все вопросы - кто это сделал? где сильнее болит? в глазах плывет? - Куп лишь мотал головой. Клэр сказала, что останется с ним. Повезло ему, кивнули врачи, пригляд-то нужен. "Скорая" отбыла; выполняя предписание, Клэр несколько раз его будила - проверяла, как он. Потом Куп сам очнулся, и она приготовила ему яйца всмятку. Он разговаривал, но тяжело задумывался над каждым вопросом. Вспомнилась его смущенная улыбка в ответ на реплику о бандитской походке. С тех пор прошло всего два дня.
Что случилось? Это как-то связано с твоим делом?
Делом, тупо повторил он. Какое дело?
Покер.
Куп искал ответ, точно запропастившийся карандаш или зажигалку. Он не понимает, о чем я говорю, подумала Клэр.
Ты играешь в покер.
Ухмылка.
Ты игрок. Вот твое дело. Знаешь, как меня зовут?
Молчание.
Ты меня помнишь? Помнишь Анну?
Анна… - протянул он, словно учился выговаривать новое слово.
Спасибо, Анна, сказал он, когда она убрала поднос с нетронутыми яйцами.
Термин санскритской поэтики готрасхалана (буквально - "споткнуться об имя") означает, что в постели любовник назвал свою подругу чужим именем. Он часто встречается в старинных байках о супругах и прелюбодеях, собранных филологом Уэнди Донигер. Мол, подобные оговорки высвечивают огромный запасник фактов и желаний, хранящихся в мозгу. Когда Куп вполне логично принял ее за Анну, в голове Клэр будто вспыхнула лампочка, озарившая нехоженую тропу. Что ж, пусть, подумала Клэр, ради интереса.
Казалось, память прежнего Купа бесследно сгинула. Верность сохранили одни моторные навыки. В бакалейной лавке Клэр купила колоду карт и ручку "Шарпи".
Сдавай, сказала она, вернувшись в шале, и Куп ловко разложил пятьдесят две карты на четыре кучки. Но игру не вспомнил, пока ему не объяснили основные правила. Вот тогда он быстро сориентировался. Куп все запоминал, но терялся, если его ставили перед выбором. Назавтра Клэр безуспешно попыталась вывести его из заблуждения насчет ее имени. Первый урок запоминается крепче.
В беспамятстве что остается от желания, снедавшего Купа? Куда оно пропадает? Теперь вместо великолепно отстроенной одержимости - прискорбная утрата биографии. Когда на четвереньках Куп стоял на тонком паласе шале, могло показаться, что он лихорадочно ищет физическую сущность, страстно желавшую оказаться в чужом теле. Вскоре он уже не сознает, чего лишился; роль плоти бессловесна, мозг не хочет даже намекнуть, к чему некогда она так пылко стремилась. На односпальной кровати он погружается в благостный сон, не помня событий недели, не сознавая, откуда взялись его раны, не мучась жаждой мести. Желание и одержимость столь хрупки. Гиппокамп съеживается, и мы перенаправлены в пустоту.
Лица стали безымянны, словно тени в траве. Кто эта женщина рядом с ним? Другая женщина встает с постели. Когда это происходит? Он утягивает ее под струи душа, ее золотистые волосы темнеют, облепляя незнакомое лицо, которое не связано с каким-нибудь домом или улицей. Приятно быть с ней в тесноте ванной, наблюдать ее вялую силу. В капельках воды, она достает из ящика фен, пробует его на руке и сушит волосы, взрыхляя их, точно пшеницу. В обрамлении светлой шевелюры лицо ее стало другим. Она переводит струю теплого воздуха на тело, потом выдергивает шнур из розетки; с глухим ворчаньем фен умолкает.