Лук и выборы
На втором периоде службы, где-то ближе к году, Лук морально подустал и крепко призадумался об отпуске. Исправной службой в полку и примерным исполнением возложенных на тебя обязанностей отпуск не выколотить, нет, впрочем, Лук никогда и не пытался этого сделать. Ему хотелось, чтобы вот так сразу: на фоне серых безрадостных будней – ЧП, общая растерянность, подвиг с его стороны и прижизненный хэппи-енд: отпуск десять суток, не считая дороги. А пока, в ожидании оказии для подвига – тихо кантоваться в общей массе, никуда не высовываясь. Серега Калюжный, его хороший приятель-однопризывник, начинал карьеру солдата совсем иначе: первые полгода он будет служить не за страх, а за совесть, рассуждал про себя и вслух Калюжный, с достоинством и честью, так, чтобы все его непосредственные и прямые командиры заметили и оценили славного воина, можно даже без особых наград, а вот летом – летом он поедет и сдаст экзамены в заветное офицерское училище. Успешно сдаст, подкрепленный полученными боевыми навыками и превосходными характеристиками с места службы! Теперь и он мечтал о дембеле, об отпуске, об увольнительных в компании с нетрезвыми девицами… Да мало ли о чем может мечтать воин срочной службы, изнутри хлебнувший солдатской романтики… Но только не о карьере строевого офицера, о, нет! В январе, оттрубив всего-навсего девять месяцев из двадцати четырех, Калюжный уже твердо решил, что поедет на экзамены, с тем, чтобы не поступить, просто проветриться, откосить месяцок от солдатского бытия, но к марту и от этого отказался, напуганный рассказами знающих сослуживцев о том, как таких хитропопых за уши подтягивают до положительного результата – и в курсантскую неволю на пять лет. А потом опять в войска – и уже на двадцать пять: "Родину защищать я готов, но так ее не защищают, это сплошное хамство и тупость".
Бывали в полку, и не сказать чтобы редко, усердные солдаты, "колотилы", для которых похвала начальства слаще ордена, а нахмуренные брови какого-нибудь командира узла связи – страшнее презрения товарищей. Но и они, угождая, не любили свою солдатскую участь и тосковали, в ожидании дембельского приказа. Как при этом пополнялись ряды прапорщиков и старшин сверхсрочников – одному богу известно, однако в те советские времена, в отличие от нынешних, Бог для армии не полагался.
Лук также был атеист, и формально, и по убеждению, математический склад ума подсказывал ему, что молиться или на подвиг рассчитывать не стоит, вероятность мала, а в отпуск между тем очень желалось. И тут ему, распаленному всякими интересными мечтами, юношеским нетерпением и грядущей весной, побрезжился счастливый фант и показался весьма остроумным…
Началось все с выборов. Выборы! Выборы в чего-то там Верховный Совет, всенародные, тайные, прямые и вообще… А Лука, хорошо продвинутого во всем, кроме основной специальности, а именно в знании уставов, во владении лопатой и в особенности в политподготовке, назначили членом полковой избирательной комиссии.
Эта честь показалась ему слегка обременительной: в день выборов все свободные от нарядов солдаты отдыхают, спят вволю, ибо в день выборов не действует команда "Подъем!", а члены избирательной комиссии, из числа воинов срочной службы, напротив – с самого рассвета суетятся возле избирательных урн, дабы без сучка и задоринки обеспечить личному составу полка отправление политических надобностей. В помещении для голосования руководил всем замполит третьего кабельного батальона майор Андриященко.
– Лук.
– Я, товарищ майор!
– Дуй в казарму, к себе, в первый батальон, и присмотри там… Помоги товарищам проснуться: семь часов уже, до восьми мы обязаны проголосовать в полном объеме. Бегом…
Вот и поспали, называется… Интересно, размышлял Лук, как это я буду помогать проснуться дедам? Да и позора не оберешься от такого усердия. Не буду, и без меня найдутся помощники из числа товарищей офицеров… Лук угадал: по казарменному динамику эстрада во все горло славила юный октябрь и молодого Ленина, но самые упорные из солдат все равно пытались реализовать свое право на предвыборный сон, дарованное им советской демократией, поэтому офицеры узла ходили вдоль коек и ласково сдергивали одеяла: "Вставай, вставай, Кесель, ну что ты, в самом деле… Чтобы, мать и перемать, в шинель – и голосовать, потом зубы почистишь"… "Некрасов, я не понимаю: ты дед, или Мамулин дед? Помоги молодому воину придти в себя и вместе с тобой быстро-быстро проголосовать…"
Лук, видя такое большое количество офицеров узла в казарме, тотчас ретировался от греха подальше – слоняться без дела он и в клубе может.
– Шура, подожди меня.
– Тороплюсь, Витя, давай в клуб, там, в туалете перекурим…
В десять минут девятого стены спортивного зала в клубе полка, где стояли урны и кабинки для голосования, потряс раздраженный рык подполковника Носко, командира части:
– Андриященко!
– Я, товарищ п`полковник!
– Пачему, я спрашиваю, такой низкий процент проголосовавших? Малчать! Мне ваши оправдания слушать некогда! Почему, я спрашиваю? Что?.. Значит, надо обойти всех вольнонаемных по адресам и за руку привести. А среди личного состава?.. Угу. Все равно не дорабатываете, товарищ майор. Озаботьтесь, чтобы к десяти все – караульные, вольные, повара, музыканты, больные, ходячие – все чтобы проголосовали. Ровно в десять. Вам ясно?
– Так точно.
– Магро где?
– Товарищ подполковник Магро (начальник политотдела полка) в штабе части, докладывает промежуточный, на восемь ноль-ноль, процент проголосовавших. Лучше, чем в прошлый раз.
– И должно быть лучше. Так, что у нас еще тут, рассказывайте, показывайте…
К восьми часам утра схлынул почти весь поток воинов срочной службы и большинства офицеров, к девяти проголосовали реденькие струйки вольнонаемных, больных, подмененных от наряда. Ожидалось, что привезут с десяток ветеранов, приписанных к этому участку… И все… И Лук еще не голосовал, потому что к этому моменту идея "подколоченного" отпуска созрела в его голове в полном виде.
Дождавшись, когда спортзал совершенно опустеет от голосующих, и при этом члены комиссии будут не своих местах, чтобы ничто постороннее не отвлекало их зрение и слух, Лук промолвил громко, с энтузиазмом:
– А я? Мне тоже надо проголосовать! Можно, товарищ майор?
– А ты что, еще не? На бюллетень, не можно, а нужно!
Лук видел, что все бюллетени учтены, на каждом циферка, и какие-то циферки в специальных журналах… Очень хорошо, стало быть, им легче будет искать.
Лук взял бюллетень и твердым шагом направился к кабинке для голосования. Из его наблюдений – он единственный был, кто переступил границу кабинки и задернул за собой занавеску, все остальные просто кидали бюллетени в урны, не читая, не изучая…
Лук испугался вдруг, что в кабинку ворвутся и возьмут его за хобот раньше, чем успеют разобраться в происходящем… Эдак можно вместе с котятами и воду выплеснуть… И Лук заторопился. А надо же еще, чтобы почерк был четким и узнаваемым: "Эти выборы – первые для меня и я, советский человек, сын советского народа с волнением и радостью отдаю свой голос за тех, кто своим трудом, всей жизнью своей на благо советского народа…"
Сердце азартно бухало в груди, кровь горячо стучала по вискам – они все смотрят на него… Сейчас застучат куда следует, а иначе как объяснить – зачем еще он в кабинку заходил… Ничего, прочтут, поймут и разберутся, даже еще и эффектнее выйдет…
Хитрые… Никто и виду не показал, что заметил выходку Лука… Надо ждать.
Наконец, выборы на участке свершились, на часах без четырех минут десять. В зал вошло командование полка в лице командира части и его политического заместителя. Этот торжественный день политической активности военнослужащих, несомненно принадлежал епархии подполковника Магро, но майор Андрищенко не колебался ни мгновения и обратился к Носко:
– Товарищ п`полковник, разрешите доложить?
– Докладывай. Садитесь, товарищи. Закончилось голосование?
– Так точно. Проголосовали все сто процентов личного состава полка, за исключением списка лиц, находящихся в отпуске и командировке, список прилагается. Проголосовало ровно пятьсот человек.
– Хорошо. Ну что, звоните, докладывайте, будем вскрывать да считать. – Магро неспешно кивнул своему командиру, почти как равный, но медлить со звонком "наверх" не стал, следовало не только отрапортовать, но и не отстать от других.
После короткого разговора поступила команда вскрывать урны. Этого момента Лук ждал весь в поту, напрасно Свирс и Кесель кидали ему "маяки" из-за дверей, нельзя было отрываться и упускать ни слова, ни жеста, ни взгляда.
Однако отсортировать и пересчитать пятьсот бюллетеней – это не дело пяти минут и Носко с Магро, оба невысокие и очень толстые, ушли коротать время в офицерскую столовую, где уже был накрыт для них скромный завтрак, пока еще без вина и водки.
– Ого. – Прапорщик Карпатый поднял двумя пальцами бюллетень, и сердце у Лука ухнуло куда-то в штаны.
– Кто-то против проголосовал! Зачеркнуто по всем правилам! – сердце у Лука провалилось еще дальше и задрожало где-то под портянкой.
– Это не я! – хотелось ему крикнуть, – я наоборот!..
– Да. – Майор Андриященко повертел бумажку так и сяк… Сюда клади, отдельно.
– А вот еще зачеркнуто.
– Что, еще один??? Погоди… Как это еще зачеркнуто? – Андриященко взял второй зачеркнутый бюллетень… – Да нет, это кто-то намудрил: зачеркнул не кандидата, а рядом, подчеркнут кандидат, а не зачеркнут. Причем неаккуратно, сикось накось.
– И что теперь?
– А что теперь? Вы что, товарищ прапорщик, никогда испорченных бюллетеней не видели? Отдельно клади, вот сюда.
Все сортирующие примолкли, будучи вынуждены внимательнее вглядываться в лицевую часть бюллетеней, но больше никто ничего не напортил и не вычеркнул. На оборотную часть листов, на одном из которых ликовали верноподданнические каракули Лука, никто уже не смотрел.
– Посчитали? – Голос у подполковника Магро высокий и несколько гнусавый, в отличие от сочнейшего баса подполковника Носко.
– Да, товарищ подполковник. Пятьсот бюллетеней, один недействительный, один против, четыреста девяносто восемь за.
– Ну-ка дай сюда тот и другой… – графин на столе вздрогнул. – Да. – Носко произнес "да" и уставился на своего заместителя, как бы предлагая тому реагировать в пределах своей компетенции. Опытный политработник Магро был невозмутим, он повидал на своем веку немало жоп и от судьбы, и от начальства, причем с очень близкого расстояния.
– Все в пределах нормы, социалистическая демократия в действии. Однако в нашем полку процент сознательных граждан все равно выше, чем в среднем по стране. Там 99, 91 % в среднем, если мне не изменяет память. А у нас… выше.
– Насколько выше, Игорь Иванович? (Лук, по прошествии многих лет, забыл имя и отчество Магро и в рассказе вынужден был вставить случайно придуманные… Прим. авт.)
– Сейчас посчитаем, товарищ п`полковник. Так… Один голос от пятисот… это будет… все равно, что две от тысячи.
– Четыре от тысячи.
– Почему четыре?
– Так два же бюллетеня.
– Вы меня не путайте, Андриященко. Два бюллетеня учтем, когда посчитаем процент проголосовавших за. А против – один бюллетень. Так, итого полпроцента получается, что ли?
– Ну да, полпроцента… Скорее четверть процента. – Это подключился к расчетам Носко. – Ну-ка, давайте посчитайте процент проголосовавших "за", и тогда от ста процентов отнимем итог и поделим пополам…
Все окружающие робко задумались. Откашлялся было Лук и даже что-то пискнул насчет двух десятых процента, но…
– Малчать, товарищ солдат, не разрешаю! Магро, позвони-ка в штаб части, пусть принесут логарифмическую линейку… – На этих словах члены комиссии, солдаты срочной службы, юный лейтенант Романовсков, и прапорщики, Дерман и Карпатый, послушные командирскому взгляду и жесту, дружной толпой повалили к выходу, перекуривать.
– Боже мой! Бож-же ты мой… – сигарета прыгала в губах товарища прапорщика Карпатого, уворачивалась от трясущейся зажигалки. – Даже я, и то… Логарифмическую линейку им! Рассказать – не поверят.
Лук без труда подстрелил у деморализованного "куска" сигаретку и у него же прикурил.
– Я лично очень даже верю. Кроме того, товарищ гвардии прапорщик, налицо явное умение пользоваться логарифмической линейкой, а это уже плоды высшего образования. Думать же – прерогатива сугубо гражданских лиц, отнюдь не наша с вами…
– Да ну… Лук, ты как всегда в своем репертуаре. Нет, ну скажи козлы!
– Козлы. О… Уже несут, линейку несут. Еще по одной, товарищ прапорщик? Мы успеем, не сомневайтесь.
Посчитали. Две десятых процента – численность личного состава полка просто физически не позволяла иметь меньший процент допустимого разноголосья мнений, и это понимали все, даже "наверху". Благодушно рокотал в телефонную трубку Носко, доброй улыбкой лучился Магро – все прошло благополучно, и впереди, если не считать торжественную часть с последующей солдатской самодеятельностью, только банкет. Андриященко лично повез в город запротоколированные результаты.
– Так! А это что? – Магро выковырнул из пачки, подлежащей уничтожению, бюллетень с исписанной вкривь и вкось оборотной стороной. "… и радостью отдаю свой голос за тех, кто своим трудом… своей социалистической отчизны… не подведем…". – Полюбуйтесь, товарищ п`полковник.
Бюллетень перекочевал к Носко.
– Да. Ну, что… Узнаю воспитательную работу Андриященко. Молодцы. Это третий батальон, оттуда сознательные хлопцы, они всегда первые в политподготовке. Как считаешь, Игорь Иванович?
– Буквально то же самое подумал, слово в слово. Давайте, я обратно положу. Надо будет подумать, как поощрить воинов именно третьего кабельного… Может быть экскурсией в Артиллерийский музей?
Мечты Лука рухнули ниц на полковой плац и скончались.
– Ты чего, Саня, что такой смурной? Не пишут давно? Есть закурить?
– Нет, Геныч, это я так, сам себе думаю… Держи.
А если бы выгорел номер? Если бы действительно не хлопали ушами, а проверяли и следили тотально – кто и что писал да зачеркивал, если бы вычислили Лука, поставили в пример и наградили бы отпуском – что тогда? Вот о чем задумался в тот злосчастный вечер Лук, и размышления по данному мелкому конкретному поводу, с перерывами, но – возвращались к нему много-много лет спустя. Что тогда было бы с ним, с его мировоззрением, с совестью, со всей жизнью? Он ведь, смеясь, не раз и не два потом рассказывал об этой злополучной истории друзьям. Если бы все получилось, как задумано – тоже бы рассказывал и тоже бы смеялся… Но только чудилось Луку сквозь годы, чем дальше, тем яснее, что это был бы совсем другой смех немножечко другого человека. Не такого, каким Лук желал бы стать в детстве. Но – не случилось, не сошлось, обошло стороной, и можно жить дальше, сомневаясь, вспоминая и хохоча.
Лук и Корвин
(выбивается из армейского цикла, но как бы завершает его)
Неигровые фильмы о дикой природе готов смотреть всегда, в ущерб новостям и даже документальным фильмам о человеческом прошлом и настоящем. Подводный мир, надводный и надземный, и подземный, птицы и насекомые, хищники и совсем уже планктон – съемки всего этого крупным планом превращают меня в зеваку. Особенно любопытно наблюдать за жизнью хищников, но здесь вдруг, в процессе осмысления своего любопытства, обрел я два новых знания. В первую голову постиг я, что мне, человеку, хищнику по природе, никогда не избавиться от этого пристрастного интереса к тотальной войне живого против живого. Второе знание оказалось более "шоковым"…
Животные – никудышные вояки.
Кашалоты, акулы, кальмары, львы, тигры, удавы, крокодилы… Охота на травоядных и внутривидовые битвы за право спаривания, нападение акулы и собачьи бои (ненавижу), косатка и тюлень, медведица и волки…
Всюду одно и то же: неспешность и "неуклюжесть".
Вот сцепились большой бурый медведь и огромный барсук, который, все же, в десятки раз меньше медведя. Казалось бы, один бросок, единственный удар лапой – и улетел малой в барсучью Валгаллу, так ведь нет! Оба пугают друг друга, пятятся, фыркают, замирают на десятки секунд…
А вот банда львов, истомленных недоеданием, подкрадываются к горе свежезаготовленного протеина, который усваивает здоровенная стая гиен. Все участники голодны и пьяны видом, вкусом, запахом крови, но и здесь чудеса: львы на брюхе придвинулись к одному боку, гиены, визжа, отодвинулись к другому – банкет продолжился и один только старый буйвол расплатился за него натурою…
Не-е-ет, за свою человеческую жизнь я привык к другим скоростям: реальный кирпич в руках или кинематографический меч куда быстрее стремятся к результату и достигают его. Да, конечно, и человек неуклюж в реальных драках, если он не Джеки Чан в удачном дубле, но зато он убивает все подряд, без разбору: курицу, комара, неверную супругу, куда скорее косатки и, как правило, под горячую руку и на сытый желудок.
Но если разница между акульей атакой в игровом и документальном кино так обескураживающе велика, то уместно предположить, что разница обусловлена человеческим антропоморфизмом и привычкой "мерить по себе".
Да, сам-то по себе вывод не нов: человек – опаснейший хищник земли… Но одно дело впитать это знание за школьной партой, абстрактно, вперемежку с восхищением перед чудесами собственного интеллекта и гуманизма, а другое дело увидеть вдруг, что это самая что ни на есть человеческая натура, слегка подмакияженная в облик гигантского крокодила, ползает по голливудскому экрану…
Это было вступление, а хочу я рассказать о том, как в битве за одну единственную жизнь столкнулись интересы человека и нескольких его синантропов. Зачем? Сам не знаю – и рассказ в память врезался, и имеет прямое отношение к вышесказанному.
Дело было в Петербурге, на улице Новикова, "под проводами", куда один мой близкий друг вывел погулять собаку.
"Под проводами" – это широченное пространство по типу бульвара между двумя асфальтовыми лентами проезжей части, под линией высоковольтной передачи, только вместо деревьев и скамеек там – вытоптанная трава, щедро удабриваемая собачьим дерьмом, да автомобильная стоянка, служащая естественной южной границей месту собачьего выгула (с севера – перекресток).
Близкий друг – он и есть друг, настоящий и единственный. Сетевой и "бумажный" писатель, мужчина, собаковладелец, звать Лук.
Собака – немецкая овчарка, мальчик, Гет-Корвин Унгварис-Лотт, в просторечии – Корвин, названный так в честь одного литературного героя, принца Амберского… Корвин – что называется, неласковый пес, угрюмый, себе на уме и очень недоверчивый к посторонним людям.
Корвин бегает, расставляет межевые знаки, читает собачью почту, мужчина глазеет по сторонам, но так, чтобы любимец его не выпадал из поля зрения, дышит свежим смогом и смотрит под ноги, чтобы хотя бы здесь в дерьмо не вляпаться. Неподалеку от них прогуливаются две вороны. В отличие от человека, они безо всякой брезгливости ходят и по траве, и по дерьму, по их раздраженному переругиванию понятно, что с перспективами на обед у птичек неважно.