Филипп - некогда довольно близкий приятель, - несколько лет назад вовлек Н* в пренеприятную историю. Когда-то они учились в одном классе, довольно часто общались все эти годы, поэтому Филипп и попросил Н* помочь его племяннице поступить в Политехнический. Племянница была нормально подготовлена, да, к тому же, она не претендовала на какую-то дефицитную специальность. Ее устраивал строительный факультет, причем по специальности "водоснабжение и канализация", куда всегда был хронический недобор. Н* поговорил с друзьями в приемной комиссии, и они его заверили, что проблем у девочки не будет. Девочка, действительно поступила, но оказалась то ли дурой, то ли сволочью, но она на всех углах стала трепаться, что "доцент Н* - друг ее отца", что "на экзаменах ее вообще не спрашивали" и т.д. И это бы не представляло угрозы, если бы ее же школьная подруга, которая не смогла поступить, не написала кляузу в Министерство, о том, что доцент Н* за взятку устроил в институт дочь своего школьного товарища. Н* начали таскать по парткомам, дура-девочка подтверждала, что еще до поступления она с отцом приходила к Н* домой и он решал с ней задачи по математике, а, в довершение всего, в разгар событий Филипп взял, да и эмигрировал. Н* чудом удержался, и если б не вмешательство старых друзей его отца - выгнали бы с волчьим билетом. Но самое обидное было то, что Филипп еще до отъезда повел себя подло: на все вопросы Н* он отвечал - это твои проблемы, а мне своих хватает. Подонок!
"И что же? Нарисовать теперь в памяти другую картину: не было ни унижений со стороны парткома, ни подлости со стороны Филиппа? А зачем, когда прошло уже много времени, обида поутихла, проблемы позабылись?..."
Н* вспоминал многие подобные эпизоды из своей жизни. Добрался даже до всколыхнувшегося вдруг чувства зависти к соседскому Вадику, который не давал ему покататься на своем велосипеде, - а было им тогда лет по пять!
"Ну, это не серьезно... Не о такой ерунде надо думать. Надо попробовать изменить мое отношение к чему-нибудь. Не обстоятельства, а мою оценку обстоятельств. Например, - мне не нравится теперешняя власть, я ненавижу этого ворюгу-президента. Это меня раздражает, даже, пожалуй, мучает. Пусть старик-корректор создаст во мне другое отношение и к этой власти, и к этому президенту. Даже не надо, чтоб я их полюбил, достаточно полного равнодушия, а?"
Мысль на некоторое время заняла Н*, но потом он подумал, что "через два года президента переизберут, власть поменяется, придут новые, причем, скорее всего, еще хуже, а к ним-то я уже не буду равнодушен... Так зачем эти хлопоты..."
"Нет, я, видимо, слишком глуп... Совсем я не готов к встрече с золотой рыбкой! Неужели я так ничего и не придумаю? А что если попросить его вот о чем...Если б я был евреем, я бы уехал в Америку, или в Германию... Это ведь и вообще неплохо - быть евреем: вся их древняя история - моя, все их артисты, музыканты, ученые - мои! Я буду всем этим гордиться! Я стану частью великого международного сообщества, я перестану чувствовать себя одиноким, незащищенным!
М-да... Мысли, образы, воспоминания, ощущения - это, конечно хорошо, только для успеха в этом деле нужно еще кое-что материальное добавить - документики, например, а кое-что, не просто материальное, а прямо-таки плотское - убавить... Иначе совсем уж глупо: я считаю себя евреем, а все остальные - нет. Таки идиот!"
И вдруг - осенило: Надя Максимова!
Одноклассница. Точнее, из параллельного класса. Они вместе занимались плаваньем, вместе ходили на тренировки, встречались, ходили в кино, целовались...
Однажды поздно вечером, пожалуй, даже ночью, они засиделись на скамейке в Долине Роз, там, где аллея из старинных шелковиц. Они ели спелые, упавшие на землю ягоды, в темноте собирая их прямо в траве, и губы почернели, и руки, а потом они мучили друг друга в объятиях, в попытках добраться друг до друга...
Но ничего, ничего не вышло: они боялись, они были слишком юными...
Потом таких вечеров больше не было, а после школы она уехала в Ленинград, и они больше так и не встретились.
"Пусть он осчастливит меня хотя бы в памяти. Пусть в моих воспоминаниях все будет, все произойдет. Пусть будет долгая ночь упоительной любви, небывалых ощущений первой в жизни сексуальной свободы, радости, раскрепощенности!"
Н* дал полную свободу фантазии, представил себе, как эротический кинофильм, все необходимые видения, а потом вдруг задумался: "Положим, дед что-то действительно может мне внушить, но где уверенность, нарисованная им картина хоть в чем-то совпадет с моей? Ведь он мне там такого секса может наворочать, что жить с этим будет тошно... Нет, уж лучше я, как-нибудь, со своим собственным сексуальным опытом доживу".
Петр Петрович вернулся и бодренько спросил:
-- Ну, как, не заскучали? Готов ли ваш заказ?
-- Да, Петр Петрович, интересный вы мысленный эксперимент предложили... Я чувствую себя вышившим из ума стариком из сказки о золотой рыбке.
-- Ну, что ж, может еще по стаканчику тулбурела? Для освобождения, так сказать, психологических зажимов...
-- Нет, спасибо, уже поздно, спасибо вам за все...
-- Так что же, вы так ничего и не хотите изменить в своей памяти, - хитренько улыбаясь спросил старичок.
-- Выходит, что ничего, - ответил Н* и направился в прихожую, вытаскивая по дороге из кармана пачку сигарет и тут его осенило - Слушай, Петр Петрович, а ты можешь сделать так, чтоб я курить бросил, а? Разрушить во мне образ сигареты, как чего-то привлекательного?
-- Могу, конечно, но, думаю, что ты и сам теперь с этим справишься. Если сильно захочешь. Ну, а не получится - заходи. Я всегда буду рад тебе. До свидания.
-- До свидания, Петр Петрович, до свидания.
Н* шел по темной, неосвещенной улице, но запахов он уже не ощущал, зато хорошо слышал музыку, много-много музыки.
Права молдавская поговорка: "Водка идет рядом с тобой, а вино - догоняет!"
* * *
1 - 5 января 2001 г.
ЗИНГЕР - ГЕНИЙ ВОСПРИЯТИЯ
Зингера легче всего можно было встретить именно в нашем районе, потому что конечная остановка 8-го автобуса - из Костюжен - здесь, на Киевской, возле Дома Офицеров.
Вид у него был, мягко говоря, броский: рыжая щетина на голове и на подбородке, худые, впалые щеки, на теле майка, семейные трусы и резиновые сапоги.
Выражение лица такое, как будто он только что защемил палец, и боль уже исказила физиономию гримасой, но крик еще не вырвался.
Он мог идти по кромке мостовой, не обходя, по возможности, препятствий, предпочитая дожидаться, когда они сами исчезнут. Упрется, скажем, в стоящий на краю мостовой грузовик, и будет, переминаясь на месте, ждать, когда тот уедет.
Да, вы догадались, он - сумасшедший. Нормальная принадлежность нормального города - ненормальные люди. Но я-то вам рассказываю не о каком-то неопределенном городе, а о нашем Городе, где все необычно.
Зингер был гениален.
Распознать это было непросто, но, при определенных обстоятельствах, он демонстрировал энциклопедическую образованность в области литературы, точнее, русской поэзии серебряного века и последующих нескольких десятилетий. Но не в этом проявлялась его гениальность - много запоминать всякой информации, обычное свойство заурядного идиота. Зингер же не просто много знал и помнил, он - интерпретировал! Он не так как мы с вами воспринимал поэзию, да что там - весь окружающий мир он не так воспринимал.
И мог свое восприятие выразить в словах, - что бывает, вообще говоря, крайне редко.
Ни на какие обращения со стороны прохожих Зингер не реагировал, он шел, как ему казалось, "по своим делам", пребывая в состоянии полной само сосредоточенности. Если бы вы к нему обратились, даже если бы вы попытались схватить его за руку, он никак бы вам не ответил. Прошел бы мимо, и все.
Исключений из этого правила было немного, но, все-таки, нескольких человек он узнавал, и допускал возможность общения. Своеобразного, впрочем, но на иное Зингер просто не был способен.
Я принадлежал к числу счастливцев, которых Зингер иногда удостаивал беседы.
Попробую вспомнить кое-что, иначе, боюсь, это явление - Зингер - исчезнет с палитры мировой истории, а его мысли, в лучшем случае, всплывут под чужими именами, да и то в исковерканном виде.
Я тоже не смогу передать во всей полноте своеобразие его суждений, тем более не смогу изложить особенности его образной системы, я лишь попробую донести до вас смутное отражение образа этого замечательного человека.
Вместо ответа на приветствие Зингер мог, устремив свой безумно-болезненный взгляд в никуда, начать неожиданно бормотать стихи, например вот эдакие:
Большевик полюбил меньшевичку,
Его на постое жиличку,
Но был с ней груб!
Она же дала ему кличку,
Под стокот колес перекличку:
"Ты - большедуб!"
Он ее не утопил в Днестре,
Не отдал друзьям в Эн-ке-ве-де,
Он ее сам прибил!
Не нашли ее потом нигде,
Труп сгорел в чарующем костре,
А он и позабыл.
На вопрос: "Чье это?", он никогда не отвечал, и только от природы презрительный изгиб его губ становился еще более выразительным. В авторстве вполне можно было заподозрить и его самого, но не авторство было важно.
Рифмоидный бред, подобный вышеприведенному, нам тогда казался крамольно-опасной поэзией, пострашнее пресловутого "кремлевского горца" Мандельштама - поясню, что речь идет о шестидесятых годах двадцатого века, - поэтому мы, собеседники Зингера, казались самим себе ниспровергателями режима, заговорщиками-диссидентами.
Ничего не поясняя, слегка картавя и заикаясь, время от времени пришепетывая и не выговаривая некоторых других букв, он, вдохновенно следуя ритму, завывал, не изменяя при этом привычному еврейскому интонационному повышению в конце каждого устойчивого фрагмента фразы:
Да, так велит мне вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
Потом он сам себе говорил: "А теперь надо это":
Мертвецкая мгла,
И с тумбами вровень
В канавах - тела
Утопленниц-кровель.
-- А?! Вы улавливаете созвучие? - продолжал он говорить как бы сам с собой, но при этом обращался, все-таки, к вам, - Следите дальше, но очень, очень внимательно:
И я люблю сей мир ужасный:
За ним сквозит мне мир иной,
Обетованный и прекрасный,
И человечески простой.
-- Так, вот именно вот так: сквозит! Это - у него, а у того - смотри, смотри, сейчас тебе откроется еще одна тайна:
Оконницы служб
И охра покоев
В покойницкой луж,
И лужи - рекою.
И в них извозцы,
И дрожек разводы,
И взят под уздцы
Битюг небосвода.
-- А?! А теперь - сразу вот это:
Ты был когда-нибудь унижен
Болезнью, голодом, нуждой?
Ты видел ли детей в Париже?
Иль нищих на мосту зимой?
-- Но главное, - и здесь он мог даже мельком взглянуть вам в глаза, от чего холодела спина:
Всю жизнь жестоко ненавидел
И проклинал я этот свет,Пускай грядущего не видел,
Дням настоящим молвил: НЕТ!
Зингер умолкал столь же внезапно, сколь и начинал говорить, но, даже ничего не понимая, а скорее эмоционально вы, помимо собственного желания, попадали во власть чего-то мощного и страшного. Вы начинали догадываться о том сумраке и тех бурях, которые бушуют внутри этого неухоженного, некрасивого черепа с кое как обскубанными рыжими волосами.
Видимо, эта голова была наполнена немыслимым множеством стихов, постоянно в нем звучавших, выплывавших из памяти, вызывавших резонансные или диссонансные ассоциации... Но, музыкой сфер это, все-таки, не назовешь, скорее это была музыка скорлупок, изломанных фрагментов тех, божественных "сфер", но магическое воздействие на слушателя это производило всегда.
Самое же интересное, когда его удавалось вызвать на толкование какого-нибудь непонятного стихотворения.
За ним охотились предприимчивые литераторы-литературоведы, мечтающие о карьере за рубежом. Достаточно было, насилуя Зингера, повытаскивать из его безумного воображения несколько неожиданных, непредсказуемых, немыслимых суждений, сравнений, ассоциаций, чтоб из этого получилась статейка, обреченная на то, чтоб стать замеченной.
Вот вам один пример, точнее, жалкие капельки тех мощных струй, которыми однажды при мне фонтанировал Зингер.
Начинается такой сеанс, обычно, с чтения какого-нибудь стихотворения, о котором вы хотели бы узнать мнение Зингера.
Например, я читаю ему стихотворение:
От сырой простыни говорящая -
Знать нашелся на рыб звукопас -
Надвигалась картина звучащая
На меня и на всех, и на вас...
Начихав на кривые убыточки,
С папироской смертельной в зубах,
Офицеры последнейшей выточки -
На равнины зияющий пах...
Было слышно жужжание низкое
Самолетов сгоревших дотла,
Лошадиная бритва английская
Адмиральские щеки скребла.
Измеряй меня, край, перекраивай -
Чуден жар прикрепленной земли! -
Захлебнулась винтовка Чапаева:
Помоги, развяжи, раздели!...
Такое вот стихотворение...
(Прежде чем читать дальше - перечитайте его еще раз, осмыслите самостоятельно, а потом - вослед за мною и Зингером.)
Прочитав, я говорю ему, что плохо понимаю это стихотворение, и тогда, если Богу будет угодно, Зингер заведется и начнет изрекать, бормотом обращаясь к самому себе, совершенно не заботясь о том, понимаете ли вы его речь, улавливаете ли вы его смысл его объяснений:
-- Да... холодные, холодные мокрые простыни... головная боль и хочется пить, а руки связаны, связаны на спине... Я кричу, я ору огромным, страшным воплем внутри моего черепа, но я нем... нем как рыба.. я ничего никому не говорил, я молчал, но они знают...Они видят, они слышат мой мозг, он проникают повсюду, от них нельзя скрыться... Он ведь мог написать так: "На их лицах кривые улыбочки, с папироской вонючей в зубах, офицеры последнейшей выучки на равнины наводят страх!" - А? Мог ведь, да? Все ясно - соцреализм, фашисты наступают - ведь это тридцать пятый год... и все было бы в порядке... Но он пишет так: "несмотря на кривые убыточки" - что за кривые убыточки, я вас умоляю?... Убыток он и есть убыток - "кривой убыток" - так он пишет, а мы с тобой не знаем и пРнять никак не можем. Гения не можем пРнять, - как же мы поймем простого, не гения?
У него нет лишних слов... Импрессионизм - экспрессионизм... Краска кладется не обязательно та, что на цветное фото... Цветные тени... Зато - ассоциация, импрессия и экспрессия... "Кривые убыточки" - классно! Это и ухмылочки тоже...Да... Но и убытки - нет убыточки: они меня пустят в расход - какой же это для них убыток, - так, убыточек... "Офицеры..." - это раньше были офицеры, а теперь - говно! Это теперешние - "последнейшей выточки". Нет, это не портновский-шнайдерман слово "выточка", это их всех на станке выточили, они безликие деревянные болваны-матрешки... Они так всю страну, а не одни только лишь равнины обосрут и изгадят... Залезь в выгребную яму, и смотри снизу, как кто-то испражняется - таки поймешь, что такое "зияющий пах"!
Мне их страшно, я им боюсь...
Эти звуки все время... они проели голову, они выходят через глаза, они выдавливают мои зрачки наружу, и зрачки повисают на щеках, едва держась на прозрачных студенистых ниточках, выблеванного глаза... Падают, ревут и взрываются, а их хозяевам - холя лиц... Мы все тут издохнем, а они там - нет... Но таково мое счастье, я - здесь, а они - там... Я прикреплен здесь, я с этим всем и буду крутиться... Прикрепленная земля... И эта холодная мокрая простыня, и руки за спиной... Они обещали одно, а что мы имеем? Или кто-то ошибся? Я - нет!
Мои слезы не нагреют этот мир...
Во время подобного монолога его веки все время нервно смыкались, подергивались щеки, и не дай вам бог его перебить каким-либо вопросом... Он сам закончит, когда захочет и без прощания двинется дальше, стараясь не сворачивать и не огибать препятствий...
* * *
7 - 10 февраля 2001 г.
ГОСПОДИН РАДУ ДРАГОШ
Г
осподин РЮду ДрЮгош вышел со двора на улицу, прикрывшись глухой дощатой калиткой от двух соседок, которые целый день торчат у ворот, выставив перед собой табуретку с миской, наполненной семечками с утонувшим в них стаканом.
"Они думают, что занимаются коммерцией, - но кому, скажите мне, понадобится покупать семечки, если они и так есть у каждого? Разве что, приезжим, но приезжих теперь стало мало, да и до улицы Бернардацци им вряд ли дойти. Так что это никакая не коммерция, а самообман. Причем самообман вредный и разорительный: от нечего делать они съедают столько семечек, сколько не зарабатывают не только они, но и их мужья, не говоря уж о калориях".
Господин Драгош не любил их и специально, прикрывшись калиткой, свернул в сторону так, чтоб не надо было здороваться и выслушивать эти надоевшие "а как поживает мадам Драгош? Что-то давно ее не видно...". Или, еще хуже: начнут рассказывать всякие сплетни...
Лучше пройтись спокойно, с достоинством, не отвлекаясь на пустопорожние разговоры, - сегодня суббота, выходной день. Да, к тому же, солнечно и сухо. Господин Драгош надел светлые брюки и серый летний пиджак с коротким рукавом поверх кремовой трикотажной футболки "поло": если станет жарко, пиджак можно снять, сложить подкладкой наружу и перекинуть через руку, а вид при этом останется приличный.
К ногам господина Драгоша подкатился мяч, упущенный играющими на мостовой детьми. Несмотря на возгласы: "Дяденька, пасните мячик!", господин Драгош молча, не оборачиваясь в сторону детей, перешагнул через мяч и продолжил свою субботнюю прогулку.
Пройдя по Бернардацци до Армянской, господин Драгош собрался ее пересечь, пройти еще немного и преодолеть шумную улицу Котовского, поскольку решил дойти сегодня до Озера и погулять вокруг него.
Нет ничего лучше прогулки вокруг Озера!
Во-первых, пока до него дойдешь, твой ум и твою душу успокаивает размеренный ритм кварталов верхней части Города, на тебя великолепными резными дверьми смотрят прекрасные особняки, из-за заборов к тебе тянутся ветви деревьев...
Когда же ты пересечешь Садовую, вспоминая бессмертное: "не пройти по Садовой в день цветения липы? - Нет, это не для меня!", и углубишься в самую необычную на свете улицу - Университетскую, на которой крыши домов слева находятся на одном уровне с порогами домов справа, ты уже почувствуешь приближение этого магического места: величественного ансамбля холмов, оврагов, воды и безбрежных далей, называемого Озером.
Но в этот день господину Драгошу не суждено было погулять по аллеям парка, окружавшего озеро.
На углу Армянской и Садовой словно именно его поджидал друг детства Вася Тимченко, бывший шофер, ныне спившийся. Вася стоял возле углового магазина, ожидая кого-нибудь, кто поможет ему собрать на первую бутылку. Увидев Раду, он замахал рукой и, как ему казалось, бодро и радостно поприветствовал:
-- Буна диминяца, домнул Драгош!