И опять Ю. начал ждать "ликвидации последствий". Прошел день, прошло три дня, прошла неделя, последствий не было. Вдруг среди почты - открытка. Светло-голубое небо над разноцветными в два-три этажа игрушечными домиками, желтые и красные тенты над витринами в нижних этажах этих домиков, заботливо выращенная зелень южных деревьев, аккуратно округлых или аккуратно продолговатых, теплая рябь темно-голубой воды, подступающей к каменной набережной песочного цвета, и вместе с шеренгой белых, явно ручных лебедей у набережной на ряби этой плещется составленное из по-лебединому белых латинских букв название маленького немецкого городка на швейцарской границе, где отдыхает Барбара. "Да, в свободе есть что-то игрушечное, может, поэтому она бывает так уязвима и так непрочна, в то время как в нашей жизни все всерьез". По-русски Барбара говорила, хоть путала слова и понятия, но писать, очевидно, не умела. Открытка была заполнена немецкими округлыми буквами, и Ю. представил себе, как Барбаpa писала, сидя у окна какого-либо из этих игрушечных домиков, глядя на лебедей и на теплую темно-голубую рябь. "Ночь, ледяная рябь канала, - вспомнил Ю. блоковское, - у нас повсюду ледяная рябь, даже в Крыму… Холодная, старческая кровь…"
Дать прочесть эту открытку кому-либо знающему немецкий язык Ю. не захотел, достаточно уже, что по этим волнующим сердце буквам шарил глаз почтового цензора. Ю. взял немецко-русский словарь и с трудом, кое-что читая, кое о чем догадываясь, узнал, что Барбара помнит его, надеется на новую встречу и грустит, что сейчас он не рядом с ней на этом озере. Озеро называлось Бодензее, то есть Нижнее озеро. "Все-таки время не пропало даром, - думал Ю., - даже в тепловатые хрущевские времена такую открытку могли бы не пропустить, и получатель мог бы иметь неприятности. Теперь же время застойное, то есть центровое. Ни шаг влево, ни шаг вправо. Дюссельдорф не имел последствий, и, кажется, не имеет последствий мой отказ участвовать в советско-арабской дружбе. Никаких последствий, кроме личной утомленности, дурного сна и частого покалывания в сердце. Надо бы в отпуск, и если нельзя на Бодензее, то хотя бы в Крым".
В этом году Ю. отпускное время пропустил из-за разнообразных хлопот. Многие приятели или в отпуску, или уже вернулись. Придется ехать одному. Что ж, в этом есть свое преимущество, полная отрешенность где-нибудь подальше, в крымской глуши. И Ю. начал хлопоты. Вскоре через профком театра Он уже взял путевку в небольшой крымский дом отдыха. Путевка была с двадцатого сентября. Теперь надо было еще достать хороший билет, чтоб ехать прилично. Но это Ю. предпочел сделать не через профком, а частным образом. Он сначала созвонился, а потом заехал на работу к Вадиму Овручскому, своему приятелю, хореографу известного московского ансамбля. У Овручского каким-то образом были хорошие связи с железной дорогой.
В репетиционном зале пахло смесью парфюмерии и пота. Русокудрый, похожий на Есенина танцор в черной потной майке и черном, туго обтягивающем мускулистые ноги трико стучал каблуками. Черноглазый, с типично семитским обликом Овручский хлопал в ладоши и выкрикивал:
- Опа-опа-опа-опа-опа-опа… Молодцом! Гоп-опа-опа-опа-опа… Молодцом!
Увидев Ю., Овручский сунул ему потную ладонь труженика и автоматической скороговоркой спросил:
- Как дела?
- Движутся, - дипломатично ответил Ю.
- У одного дела движутся со скоростью света, а у другого - со скоростью того света, - пошутил Овручский. - Подожди минут пять. - Он подбежал к другой паре танцоров. - Скомороший перепляс! - выкрикнул весело Овручский. - Егорка и Митяйка… Егорка в костюме барина плетет кренделя. - И Овручский умело пошел вприсядку, выкрикивая: - Эх, есть! Эх, есть! Эх, есть! Эх, есть… Митяйка подыгрывает на балалаечке и подпевает. - Овручский руками изобразил балалаечку и запел: - Так танцует, ваша честь! Так танцует ваша честь!
Наконец Овручский вернулся к Ю., тяжело дыша и утирая потное лицо полотенцем.
- Ты едешь двадцатого? - спросил он.
- Нет, девятнадцатого, - ответил Ю., - с двадцатого у меня путевка.
- Ну, не важно. Четырнадцатого сентября позвонишь по телефону… - Он вынул из портфеля блокнот. - Записывай: 221-65-48. Записал? Попросишь 00–52. Андраш Михаил Яковлевич. Он тебе заказал на 169-й поезд. Выходит в 12.50 дня, на месте в 11.00 утра. Десятый вагон, двадцать пятое и двадцать шестое места. Все понятно?
- Все понятно. Спасибо, Вадим. Но мне нужно одно место.
- Как, ты едешь без молодой жены?
- Я развелся.
- Ну, извини, за тобой не уследишь. - И тут же, обернувшись, закричал танцору: - Коля, специфику! Дай специфику! Коленца, коленца… Настя, улыбочку держи, улыбочку… Играй ногами. - И сам Овручский, надев на лицо улыбочку, пошел на играющих ногах. - А я по лугу, а я по лугу, да я по лугу гуляла, да я по лугу… раз, два, три…
Незадолго до отъезда в Крым к Ю. зашел Авдей Самсонов, Авдюша. Принес наброски пьесы "Иван Донцов" о современном советском Дон-Жуане. Сидели на "кухоньке", ели заказанные в ресторане на дом блины с красной икрой, пили водку и шампанское. Авдюша с веселым вдохновением говорил о себе. Называл известные театральные имена.
- Такому-то показывал черновой вариант - завелся, такому-то - загорелся, такому-то - выпросил экземпляр, начал самостоятельно репетировать.
- Гениально, - перелистывая черновик, говорил Ю., - есть легенда о Дон-Жуане Байрона, Мольера, Пушкина… Блок писал, Алексей Толстой писал… Авдей Самсонов - почему бы нет? Скромность в творчестве - не моцартовское чувство. А сколько лет, Авдюша, твоему Ивану?
- Разве это важно, - вдруг насторожился Авдюша.
- Важно… У Пушкина Дон-Жуан молодой, у Мольера - старый.
- Мой Иван средних лет, наших лет, вокруг сорока.
- Гениально, - повторял Ю., - не представляю, правда, как у нас в театре отнесутся. Знаешь специфику нашего театра… Традиция, русофильство.
- А это пьеса очень русская, - парировал Авдюша.
Ю. листал рукопись, вычитывал куски.
- Замечательно, - засмеялся Ю. - Вот: "Иван (гневно): Говно!" Гениально, как хрюканье. Я вообще считаю, что некоторые ремарки надо сохранять на сцене… Недавно читали мы здесь пьесу Гершингорна… Знаешь его?
- Знаю, - ответил Авдюша, - талантливый парень. Такой местечковый Шагал с чесночком. Его Олежек очень метко обозвал: Першингорл. - Авдюша засмеялся.
- Какой Олежек?
- Из Сатиры. У меня там мюзикл начинают репетировать. Назывался "Трое на одной тахте". Конечно, название поменяли. Писал тоже в стиле сатирического символизма. Роли выписывал специально на актеров. В роли Заходящего Солнца Аглая Преображенская, по кличке Преобнаженская.
Посмеялись. "Першингорл, - думал Ю., - как это распространилось в театральной среде? Наверное, я где-то пьяный проболтался. Ах, свинья".
- Дон-Жуан вообще тема символическая, - сказал Ю., - особенно финал, появление фигуры Командора.
- В финале у меня как раз символики не будет. Скорей, бытовая фантастика. Когда Иван завлек молодую девственницу в постель, предвкушая удовольствие, юная девственница вдруг крикнула ангельским голоском: "Крекс, фекс, пекс", - хлопнула в свои маленькие розовые ладошки и превратилась в огромного волосатого мужика. Такой киплинговский образ. В нем должно быть нечто звериное, искреннее, лесное. Он приходит восстановить справедливость, приходит в постель к Ивану.
- Этот поворот опасен, - осторожно сказал Ю., - могут приписать не только сексуху, педерастию, но еще черт знает что политическое.
Авдюха затихает, сидит, молчит. Постепенно он мрачнеет.
- Ужасное время, - говорит Авдюша, - всюду застой, скука, холодное безразличие, нынешняя молодежь лишена даже любопытства. Выступаешь где-нибудь, вопросов не задают; кажется, нет на свете ничего такого, что могло бы их расшевелить. И над всем царит тупая, обывательская надменность… Тяжело…
Вышли на балкон. Балкон делал свой очередной виток над ночной Москвой.
- В Москве новый роман пошел по рукам, - сказал Авдюша, - называется "Обглоданная кость" с подзаголовком "Собачья жизнь одного человека". Первая часть - "В конуре", вторая часть - "На случке". Я считаю автора яркой восходящей звездой первой величины в новой русской прозе… Не читал?
- Еще не читал, но название гениально - "Обглоданная кость".
Стояли, вцепившись в поручни, смотрели в московскую тьму.
- У меня в Госкино сценарий зарезали, - сказал Авдюша, - там теперь в главке новое начальство. Василий Блинок из Белоруссии.
- Какой Блинок?
- Автор популярной солдатской песни "Портяночки" и романа "Беседы у пулемета". Активист Воениздата.
- Хорошее шампанское, - сказал Ю.
- Да, кружит голову, - ответил Авдюша и наклонился через балконные поручни. - Хорошо бы упасть, - вдруг повторил Авдюша мысль, которая иногда приходила и самому Ю. здесь ночью на балконе, - хорошо бы упасть, но по-горьковски, не убиться, а рассмеяться…
Рассмеялись, потом помолчали.
- Иногда кажется, - сказал Авдюша, - что шестидесятые годы были не десять лет назад, а по крайней мере сто лет прошло с тех пор. Эпоха минула… Как нас тогда ругали. Боже мой, как нас тогда ругали в Кремле. Какое время было счастливое…
3
Ехал Ю. в Крым в мягком вагоне образца 52-го года, дату он прочел на табличке, привинченной в купе. В вагоне все скрипело, дребезжало, стучало, занавески на окнах были тяжелые и пыльные. Соседи по купе - обычные осколки чужой жизни: женщины, мужчины, пожилые, молодые, капризные от дорожной неустроенности дети, запах крутых яиц и чесночных котлет, проводник с жидко заваренным чаем в лихо заломленной, по-кавалерийски, набекрень железнодорожной форменной фуражке. Едешь один, вокруг ни одного лица, с которым можно нормальным словом обмолвиться, не знаешь, куда себя деть, как сесть. Облокотившись о столик локтями, смотришь в окно - надоедают телеграфные столбы, откинешься, упрешься спиной - внутренняя обстановка в купе надоедает еще больше. А тут еще ноги в носках с верхней полки, свесившись, спрашивают, какая станция и сколько стоим. Отвечать не хочется, делаешь вид, что дремлешь. Но главные мучения предстояли ночью. В вагоне холодно, диван твердый, хоть и оплачен как мягкий, и под головой твердый валик. Выбросил валик на пол - стало чуть полегче, задремал, хоть и не надолго. В шесть утра встал с гудящей головой, со щемящими от бессонной ночи глазами, с першащим горлом. Вспомнилось: Першингорл. Улыбнулся. Ночь позади, север позади, скоро Крым.
Но что такое Крым? Это жаркое сентябрьское солнце, пыль, душное такси, пахнущая чернилами контора профсоюзного дома отдыха, скрипучая, продавленная множеством тел койка, застланная свежим казенным бельем. И так продолжается неуют до тех пор, пока, следуя указателю "На пляж", по тропке через парк, через запахи южных цветов не приходишь к морю.
Ю. по возможности решил общаться только с морем, однако прошло несколько дней, и он уже был знаком с некоторыми отдыхающими, уже разговаривал с ними Бог знает о чем. В обеденном зале Ю. сидел с директором конторы Туркментекстильторг Чары Тагановичем. Чары Таганович жаловался:
- Крым - золотой сосуд, наполненный говном… Гыде прухты и овочи? Гыде? Завтрак - каша, обед - лапша. Дыля шахтеров питание.
Столики в столовой стояли в два ряда, посередине был устланный дорожкой проход. Параллельно со столиком Ю. через дорожку у окна под фикусом сидели трое шахтеров из Караганды. Держались они всегда тройкой, приходили тройкой, уходили тройкой, на пляж шли тройкой. И шли всегда в определенном порядке. В центре высокий, жирный, главный, очевидно, среди них авторитет, лицо имел постоянно серьезное; второй, невысокого: роста, наоборот, часто улыбался, и лицо у него было точно без кожи, красное, мясное, может, обмороженное; третий был какой-то безликий, Ю. его не помнил, наверное, оттого, что он сидел постоянно к Ю. спиной, тогда как краснолицый сидел анфас, а жирный - в профиль. И разговаривал жирный чаще с краснолицым, чем с безликим, губы серьезно шевелились, точно жирный краснолицему выговаривал или что-то ему объяснял. Ю. никогда к карагандинцам не приближался, никогда не слышал, что они говорят, а если карагандинцы встречались с Ю. в парке на аллее, то проходили мимо, не глядя и не здороваясь. И Ю. сразу понял: эти зоологически бескомпромиссны. Особенно жирный пролетарий, который явно имел на двух других влияние. Ю. тоже старался их сторониться, а однажды, когда случайно оказался недалеко, вдруг испытал томящее ощущение в полости живота, какое случается во время качки при морской болезни или в слишком быстро спускающемся лифте. "По сравнению с этими неподкупными Попов, не говоря уж о Кашлеве, выглядит умеренным", - подумал Ю. И он постарался более к карагандинцам не приближаться даже случайно. Вторым полюсом, которого Ю. сторонился, был лысеющий человек, очень курносый и длиннолицый, в котором, однако, без труда можно было распознать еврея. Звали его Давид Файвылович, так Ю. услышал. Обедал Давид Файвылович за общим столиком с блондином-прибалтом, с которым громко разговаривал на каком-то из прибалтийских языков. Несколько раз Ю. чувствовал на себе взгляд Давида Файвыловича, который смотрел на Ю. издали своими темными глазами, наглыми и грустными. Давид Файвылович явно хотел заговорить с Ю., познакомиться с ним. "Нет, мошенник, тебе это не удастся", - думал Ю., почему-то сразу же мысленно обозвав Давида Файвыловича мошенником, даже не перекинувшись с ним ни единым словом и ничего о нем не зная. Между карагандинцами и Файвыловичем Ю. выбрал середину - Чары Тагановича, беседовал с ним на производственные темы.
- Делаем тыкани по плану. Девяносто процентов у нас Россия брать должна. Не берут. А наш среднеазиатский рынок мы давно насытили.
- Нужно делать модную ткань, - новаторствовал Ю.
- Модная ткань, - сердился Чары Таганович, - а кырасители? Гыде вызять кырасители? Без кырасителей пылан сорву, оштрафуют за нарушение договора… Э, плохо…
К началу октября погода испортилась, море заштормило, на солнце было по-прежнему жарко, но тени холодные, и вечера стали холодные. Отдыхающие одевались потеплее и ходили гулять по парку, а с наступлением сумерек сидели на скамейках на краю обрыва и до одурения смотрели на темнеющее, беспокойное море. Дом отдыха располагался на горе, а чуть ниже, километрах в трех по крутому спуску, по дороге, вдоль которой грохотала по камням горная речка Карасу - Черная Вода, был типично крымский, татарский городок Карасубазар, ныне переименованный в Яблочное. Говорили, что в прежние, татарские времена окрестности городка утопали в прекрасных фруктовых садах, хоть теперь в это трудно было поверить. Повсюду рос только дикий кустарник. Когда погода испортилась и море заштормило, Ю. начал совершать прогулки вдоль Карасу в Яблочное, чтоб скоротать время. В прежние времена, бывая в Крыму, в иных местах Ю. уже встречал несколько небольших речек - Карасу. Он вспомнил, что и на Кавказе встречал речку такого названия, и, наверное, где-нибудь в Турции или Туркмении тоже течет Карасу. От однообразного шума воды и от однообразного названия стало скучно и тревожно. Вдруг вспомнилось, что сегодня за завтраком жирный карагандинец, который обычно сидел к Ю. в профиль, повернулся анфас, посмотрел в упор и то ли улыбнулся, то ли оскалился. Такую улыбку иногда можно увидеть на мордах больших тяжелых псов перед броском, перед укусом.
Когда, погуляв по городу, Ю. вернулся к обеду в дом отдыха, первым, кого он увидел, был все тот же жирный шахтер из Караганды. Он стоял на набережной и держал в своих тяжелых кулаках трепещущую от морского ветра газету. Точно газета пыталась вырваться, а он не пускал, как добычу свою, наклонив к ней голову, зубами рвал новости, крайне ему по вкусу пришедшиеся. Каменная шея, каменный загривок был напряжен, тоже участвуя в этом жадном поедании новостей. Подбежал краснолицый и крикнул:
- Сейчас передавать будут!
И оба заспешили к дому отдыха. В коридорах было общее движение, хлопали двери, все спешили в комнату, где стоял телевизор.
"Война, - испуганно подумал Ю., - война с Америкой". Ю. ошибся, это была не третья мировая, а очередная локальная война на Ближнем Востоке, война октября 1973 года. Но патриотический подъем отдыхающих был так высок, точно речь действительно шла о мировой войне. Последние известия начались необычно: первым номером показали не внутренние правительственные сообщения, не сообщения с заводов и полей, а зарубежные новости. После надписи "Война на Ближнем Востоке" пошли кадры победоносного наступления египетских войск на Синае. Вместо наступления, правда, показывали ликующих египетских солдат, которые маршевым порядком ехали на советских военных грузовиках и, подняв руки кверху, потрясали советскими "Калашниковыми". Показывали израильских пленных, изнеможенных, обросших.
- Судить этих жидов надо, судить! - кричал краснолицый.
- Сыколько уже убили? - спрашивал Чары Таганович у жирного карагандинца.
Чувствовалось, что жирный карагандинец становится общим лидером.
- По "Маяку" я слышал: три тысячи раненых и убитых, - ответил карагандинец.