* * *
"Случай, именно случай, и больше ничего! - настаивал Джебраил. А все же глаза у него сверкнули, когда он добавил, помолчав: - Ничтожный, словно малая песчинка… или как искорка пламени!"
И когда он приступил к повествованию, красно заговорил, пышно. "Случилось это в один из тех июльских дней, какие никому в деревне не по сердцу. Воздух сух и душен. По дорогам, что ни шаг, попадаешь в пыльное облако, поднятое стадом. Двери и окна, невзирая на это, все равно продолжают открывать, но так тихо - ни один ставень не стукнет, ни одна дверная створка на своих петлях не заскрипит. Знаешь, будто само лето затаило дыхание!"
По правде сказать, жители Кфарийабды с трудом переносили подобное пекло. У них пропадала всякая охота разговаривать, они почти ничего не ели. С утра до вечера только и делали, что присасывались к кувшину, тщась утолить жажду, запрокидывали его над головой, потом, отчаявшись, выплескивали воду себе на лицо, на волосы, на одежду. И, что бы ни случилось, даже носа не высовывали за порог, пока там не посвежеет.
Шейх тем не менее принимал кое-каких посетителей. Чужаков, заезжих. В тот день Ламии выпало подавать им кофе, ведь слуги, само собой, расползлись по своим углам и завалились дремать, вот, стало быть, она, держа в руках поднос, вошла в Залу с колоннами. Потом опять-таки не кто иная, как она, явилась, чтобы убрать пустые чашки. Шейха на его обычном месте не оказалось. И странное дело: золоченый мундштук его кальяна валялся на полу. Обычно, вставая, он машинальным жестом наматывал трубку на горлышко сосуда с водой так, "чтобы мундштук ни с чем не соприкасался, оставаясь чистым".
Выйдя в коридор, Ламиа услыхала тяжкое сопение, оно доносилось из комнатки, временами служившей укромным приютом для бесед, не предназначенных для посторонних ушей. Шейх был там, в потемках, он стоял на ногах, но, обессиленный, прижался лбом к стене.
- Наш повелитель нездоров?
- Пустое, дочь моя.
Но голос звучал придушенно.
- Лучше бы присесть, - сказала она, нежно беря его за руку.
Шейх выпрямился, дыхание стало ровнее, он встряхнулся, пригладил пальцами виски.
- Ничего страшного. Жара, только и всего. Главное, помалкивай. Никому ни слова!
- Клянусь, - отвечала она. - Именем Христовым!
Она взяла крестик, что носила на шее, поднесла его к губам, потом прижала к сердцу. Вполне удовлетворенный хозяин потрепал ее по руке и вернулся к своим гостям.
По-видимому, кроме этого заурядного недомогания на почве летней жары, в тот день больше ничего не произошло. Но для Ламии что-то изменилось, она по-иному увидела этого человека. До сих пор она питала к нему почтение, смешанное с изрядной дозой настороженности, и, подобно многим другим женщинам, боялась остаться с ним наедине. А тут она приметила, как вздуваются вены у него на висках, как на лбу порой прорезаются морщины, словно полчище забот внезапно накинулось на него, и она уже подстерегала момент, чтобы остаться с ним с глазу на глаз. Желая просто удостовериться, что с ним все в порядке.
Под личиной законной обеспокоенности в ее сердце прокрались, до поры прячась в тени, другие чувства. Для шейха как "осаждающего" ее жалость была настоящим троянским конем, проникшим в крепость. Хотя он сам ничего не предпринимал, чтобы его туда протащить. Для некоторых внушить к себе сострадательную нежность - одна из уловок в любовной игре, да он-то никогда не хранил в своем колчане подобных стрел!
Прошло несколько дней, прежде чем Ламиа нашла новый повод увидеться с шейхом без свидетелей, чтобы спросить, не испытывает ли он еще и теперь какого-либо недомогания. Он звонко прищелкнул языком, что на деревенском наречии означало "нет", однако она была уверена, что он солгал.
А рассказал ли он о том неприятном случае своей супруге?
- Ни одной живой душе! Еще не родился тот, кто услышит от меня нытье!
Чтобы его успокоить, Ламиа повторила свое обещание помалкивать, еще раз приложив крестик к устам и к сердцу. Пока она исполняла сей нехитрый и благочестивый ритуал, шейх взял левую руку женщины и на краткий миг пожал ее, словно разделяя принесенную ею клятву. Затем он удалился, более на нее не глядя.
Она поймала себя на том, что глядит ему вслед с умиленной улыбкой. "Еще не родился тот, кто услышит от меня нытье!" - сказал он. Воображал, что говорит, как пристало мужчине, но для женских ушей это прозвучало как бахвальство маленького мальчика. Ламиа вспомнила, как ее младший братишка, когда ему поставили банки, заявил то же самое, слово в слово. Нет, она решительно не могла и дальше смотреть на властителя селения ни так, как он сам хотел, чтобы на него смотрели, ни так, как смотрели на него другие. И когда кто-нибудь заговаривал о нем при ней, а это случалось по многу раз на дню, эти слова отзывались в ее сознании уже по-иному - одни раздражали, другие радовали или тревожили, но равнодушной никогда не оставляли, она перестала видеть в сплетнях то, чем они, по существу, и являются: способ развеять скуку. Ей уж никогда больше не захотелось прибавить к ним и свою щепотку соли.
Подчас, когда поселянки заходили слишком далеко в своих похабных намеках, у нее возникало искушение заткнуть им рты.
Но она сдерживалась, она даже через силу старалась подражать их хихиканью. Ведь стоило ей хотя бы раз заставить их замолчать, как она тотчас стала бы для них чужой, ее имя тут же угодило бы в мясорубку их пересудов. Сохранить их расположение куда лучше! Но если Ламиа и действовала подобным образом, то не из хитрого умысла: такой уж она уродилась, ей нигде не было так хорошо, как в эти часы, когда она молчаливо растворялась в толпе женщин с мокрыми руками, убаюканная гулом их надтреснутых голосов, их подначками и болтовней.
Однажды - вероятно, то было в середине сентября или чуть позже, - войдя в задымленный дворик, где пекли хлеб, она услышала, как все аж покатывались со смеху. Она присела на камень возле "саджа" - круглого вогнутого железного листа, под которым потрескивали на огне веточки дрока. Подружка взяла на себя труд ввести ее в курс дела:
- Мы как раз говорили, что он вот уж несколько недель вроде как остепенился, ничего не слыхать о его похождениях…
Когда в селении говорили "он" или "его", не считая нужным что-либо пояснять, каждый знал, о ком идет речь.
- Это шейхиня его к рукам прибрала, - заверила женщина почтенных лет, с помощью подушечки приминая тесто к раскаленному железу.
- Шейхиня? Вот уж нет! - сказала другая. - Я только вчера сидела подле нее, и она мне сообщила, что на той неделе едет с сыном в Великое Загорье, собирается всю зиму провести у матери. Если б она сумела снова завоевать привязанность мужа, с чего бы ей тогда уезжать?
- А может, он заболел, - вставила третья.
И обернулась к Ламии, которой потребовалось все ее присутствие духа, чтобы отозваться небрежным тоном:
- Если бы заболел, было б заметно.
Там была, сидела на камне бок о бок с ней, одна старуха, такая молчаливая и до того древняя, никому и в голову не приходило, что она может следить за разговором. Однако же она сказала:
- Так, стало быть, он без ума влюблен.
Остальные ее толком не расслышали.
- Что ты сказала, хаджи?
Ее так называли, потому что в молодости она совершила паломничество в Вифлеем, ко Христовым Яслям.
- Он наверняка влюбился, только и ждет, чтобы жена его с глаз спустила.
- Ну, он и при ней не стеснялся вытворять все, что вздумается! - заметила первая матрона.
- Я его знаю, нашего шейха, еще с той поры, когда он играл на коленях у своей матери. Если какая-нибудь женщина сильно вскружила ему голову, он ничего не станет затевать, пока шейхиня не покинет замок…
Тут все пустились в предположения насчет того, кто бы мог быть избранницей. Прозвучало одно имя, за ним другое, третье… Потом мимо прошел мужчина, и разговор перескочил на другое. Но в голове Ламии их болтовня продолжала звучать целый день. И когда наступила ночь, она все еще думала об этом.
Возможно ли, чтобы шейх был так серьезно болен? Не следует ли ей поговорить об этом с кем-нибудь, может, врача из Дайруна позвать? Нет, тогда он рассердится на нее. Лучше выждать, понаблюдать. Если за эту неделю она приметит какую-нибудь хорошенькую женщину, бродящую по замковым коридорам, она будет спокойна!
Да вправду ли она хочет именно этого: увидеть, как он возобновит свои галантные похождения?
Время шло, ночь была на исходе. Распростершись на своей постели, она без конца ворочалась, все не могла найти удобную позу. Она уже и сама не знала, чего желать. Снова перевернулась на другой бок. Да почему она должна хотеть чего бы то ни было в отношении этого человека?
Муж спал рядом с ней, лежа на спине с открытым, как у рыбы, ртом.
III
Накануне дня отъезда шейхини, пока в замке суетливо шли последние приготовления, Гериос с удивлением услыхал от собственной супруги ребячески настойчивую просьбу: если только он разрешит, присоединиться к тем, кто сопровождал госпожу в ее путешествии.
- Ты не прочь провести зиму в Загорье?
- Не всю зиму, а только первые несколько недель. Госпожа меня уже не однажды приглашала.
- Тебе нечего там делать.
- Я бы могла побыть ее компаньонкой.
- Ты по своему положению не должна прислуживать хозяйке или состоять при ней компаньонкой. Сколько еще раз я должен повторять? Ты моя жена и обязана оставаться со мной. Никто вот так не оставляет мужа на недели и месяцы, не понимаю даже, как тебе такое могло прийти в голову.
Ей пришлось покориться. Да ее и раньше вовсе не прельщало служить у шейхини компаньонкой, но в то утро после мучительной ночи она проснулась с этой мыслью.
Уехать, побыть немного вдали от замка, от шепотков судачащих женщин, от взглядов мужчин и собственных сомнений. Она не строила иллюзий относительно того, что мог бы ей ответить Гериос, но надеялась на чудо. Чудо было ей совершенно необходимо. И когда ее вынудили отказаться от спасительной поездки, она тотчас впала в совершенную прострацию и просидела остаток дня взаперти, заливаясь слезами.
- Ламии в ту пору исполнилось шестнадцать, и когда она плакала, на щеках по самой их середке прорезывались ямочки, словно бы специально для того, чтобы там копилась глазная влага.
В том, что касалось Ламии, не было ни единой мелочи, которая бы укрылась от Джебраила. Потому, может быть, мой вопрос: "Как ты думаешь, Ламиа действительно была так хороша, как о ней говорили?" - прозвучал почти кощунственно.
- И еще красивее! Это прекраснейшая из женщин! Очаровательная от макушки до пят. Длинные тонкие руки, гладкие чернющие волосы до середины спины, большие, по-матерински добрые глаза, а голос теплый, глубокий. Как большинство женщин в деревне, она душилась жасмином. Но ее жасмин не походил ни на какой другой.
- Как такое может быть? - пренаивно вопросил я.
- Потому что тот жасмин отдавал кожей Ламии. - Произнося это, Джебраил, не моргая, смотрел куда-то вдаль. - Ее кожа казалась розоватой и такой нежной, что все мужчины мечтали прикоснуться к ней, пусть даже костяшкой пальца. Вырез на ее платье доходил до середины распятия, а подчас и ниже. Женщины тех времен открывали грудь без какого-либо намека на неприличие, и Ламиа подставляла чужому взгляду оба своих холмика в их подлинной красоте. Ах, каждую ночь я мечтал возложить голову на те возвышенности…
Я прочистил горло.
- Как ты можешь столько о ней знать, если никогда ее не видел?
- Если не хочешь мне верить, почему спрашиваешь? - Мое вторжение в его грезу неприятно кольнуло Джебраила. Но он не взбрыкнул. Просто встал и приготовил нам обоим по стакану сиропа из тутовых ягод.
- Пей медленно, - предупредил он меня, - история только начинается.
Когда караван с шейхиней отбыл из деревни - солнце вот-вот должно было встать, - всем показалось, будто замок опустел. Ведь вместе с ней уехало много стражников и служанок, да к тому же пришло время собирать урожай, а значит, почти все мужчины и женщины Кфарийабды работали на полях. В то утро шейха посетили только три человека, и он никого не оставил завтракать в замке, приказал принести ему на подносе самые легкие кушанья, хлеба, майорана с оливковым маслом, слегка отжатого творога, и коль скоро Гериос суетился поблизости, в недальних замковых коридорах, хозяин замка пригласил его разделить трапезу. А во время еды спросил, куда подевалась Ламиа.
Она меж тем вышла из дома лишь для того, чтобы пожелать своей госпоже доброго пути, а после снова затворилась у себя, как и накануне. И когда Гериос явился передать ей приглашение шейха, она ответила, что не голодна. Супруг угрожающе воздел длань:
- Накинь платок и следуй за мной!
Как всегда, шейх всем своим видом дал понять, что осчастливлен ее появлением. Да она и сама не пожелала выглядеть скрипучей каргой. Вскоре общая беседа превратилась в разговор двоих, Гериос ограничивался тем, что водил глазами от одной к другому; когда говорил шейх, его мажордом сопровождал речи господина постоянными кивками с непременным согласием на светлеющем открытом лице, но стоило открыть рот Ламии, он начинал покусывать нижнюю губу, как бы беззвучно приказывал ей: "Короче!" Он был не способен рассмеяться от души на ее остроту, и глаза его не отрывались от шейха все то время, когда в зале звучал смех.
Ламиа отвечала ему тем же. Она глядела только на шейха или в тарелку, когда макала туда хлеб. А хозяин дома, чем дольше продолжалась беседа, тем реже искал глазами Гериоса. Лишь в конце, в самом конце трапезы он внезапно оборотился к нему, как если бы только сейчас обнаружил его присутствие.
- Я чуть не забыл самого главного. Тебе надо срочно разыскать портного Якуба. Я обещал заплатить ему тысячу пиастров до наступления вечера - надобно сдержать слово. Кроме того, ты должен приказать ему явиться завтра с утра: к наступлению холодов мне потребны новые одежды.
Якуб жил в Дайруне, соседнем поселке, и идти к нему надо было часа два.
Ламиа тотчас схватила блюдо, чтобы отнести его на кухню:
- Я приготовлю кофе.
- Хведжа Гериос не успеет его выпить. Необходимо отправляться немедля, чтобы вернуться засветло.
Шейх употреблял это старинное тюркско-персидское вежливое обращение, когда хотел доставить удовольствие своему секретарю. Слово khwéja у всех обитателей Горного края обозначало тех, кого грамотность или обретенное наследство избавляли от надобности обрабатывать землю собственными руками. Управитель, не мешкая, поднялся.
- Я тоже не стану пить кофе прямо сейчас, - продолжил шейх, чуть помедлив. - Я бы предпочел выпить его после сиесты. Но если бы наша прелестная Ламиа принесла мне корзинку фруктов - ведь только она одна умеет сделать это со вкусом, - я был бы ей за это благодарен до конца моих дней.
Молодая женщина не ожидала подобной просьбы. Она явственно впала в замешательство и в смущении не знала, что ответить. Ее молчание продлилось всего лишь долю секунды, но и этого оказалось слишком много для Гериоса, каковой, метнув на жену тяжелый взгляд, поспешил ответить вместо нее:
- Разумеется, повелитель! Всенепременно! Ламиа, пошевеливайся!
И в то время, как его господин спокойно направился к своей спальне, Гериос поспешил в маленькую комнатку, служившую ему конторой. Именно там он хранил свой реестр доходов и трат, а также перья, чернильницы, здесь же обретался сундук, из которого ему следовало взять деньги для портного. Ламиа вошла туда вслед за ним.
- Подожди, мне нужно кое-что тебе сказать!
- Не сейчас, попозже! Ты же видишь, я должен уйти!
- Я приготовлю для шейха корзинку фруктов, но лучше бы ты сам отнес ее. Мне не хочется входить в его спальню, а то как бы он еще чего-нибудь не попросил.
- Чего именно?
- Ну, не знаю… Ему всегда чего-нибудь надо… Очистить от кожуры… порезать…
Она смутилась, что-то залепетала. Гериос захлопнул ларь, откуда доставал деньги, и обернулся к ней:
- Если бы ты научилась держаться, как подобает в твоем положении, о чем я постоянно тебя умолял, шейх никогда бы тебя ни о чем не просил.
"А ты сам? - могла бы она возразить супругу. - Разве ты всегда держишься, как подобает в твоем положении? Почему он не мог послать кого угодно, чтобы пригласить Якуба завтра к утру?" Но у нее не было никакого желания с ним пререкаться, напротив, она удрученно запричитала:
- Ну да, ты совершенно прав, а я виновата. Но не надо сейчас вспоминать о том, что было…
- Конечно, не будем, а впредь больше думай о том, как получше соответствовать своему рангу. Но теперь господин тебя уже попросил, так что приходится повиноваться.
Тут Ламиа схватила супруга за рукав и со слезами на глазах попыталась удержать:
- Да пойми ты, мне боязно к нему входить! - Их взгляды надолго скрестились, Ламии на минуту показалось, что муж колеблется, она даже вообразила, что вот-вот услышит от него: "Я понял твою тревогу, и я знаю, что мне сейчас надо делать!" Как бы ей в тот миг хотелось во всем положиться на него! Она бы с радостью навек перестала упрекать его в низменной мелочности, а помнила бы только одно: он - ее муж, она дана ему до гробовой доски и должна следовать за ним в счастье и невзгодах.
Гериос не проронил ни слова, и сама Ламиа умолкла, боясь его разозлить. Он выглядел вялым, колеблющимся, неуверенным. Так прошло несколько секунд, но казалось, этой паузе не будет конца. Затем он отстранил жену. Отошел в сторону.
- Из-за тебя я сильно опаздываю. Эдак мне не вернуться засветло. - Он больше не смотрел на нее. Зато ее глаза неотрывно следили за ним, пока могли его видеть.
Он шел ссутулившись, его спина казалась громадным черным горбом. Таким скрюченным Ламиа никогда его не видала.
Она почувствовала себя преданной, покинутой. Обманутой.
Корзинку с фруктами Ламиа подбирала долго-долго. В тщетной надежде, что ко времени, когда придется войти в шейхову спальню, он уже заснет.
Проходя последним коридором, она ощутила какой-то зуд, как будто отсидела ноги и даже бедра. Страх? Желание? Или страх пробудил желание?
Теперь у нее дрожали руки. Она все более замедляла шаг. Если на небесах есть Кто-то, пекущийся о благе своих творений, Он позаботится о том, чтобы молодая женщина никогда не дошла до этой комнаты.