Я опять начинаю смеяться. Влюбиться? В мои сорок два? Когда жизнь если и не подходит к концу, то явно перевалила за половину и кто знает, сколько вообще осталось?
- Смени образ жизни, - продолжает Влад, - не сиди дома, ты в гости к кому ходишь?
- К тебе, - отвечаю я, - вот сейчас зашел…
- Сходи к Аэропортовым, - говорит Влад, - они тебя любят…
- Они всех любят!
- Они позитивны, то, что тебе и надо…
Сложно общаться с врачом, который знает не только тебя, но и твоих друзей. Такому доктору не то чтобы не веришь, просто делаешь поправку: можно верить, а можно и нет.
- Все будет хорошо, вот увидишь, - говорит Влад, провожая меня до дверей, - а пока сходи в парк, тут ведь рядом, погода вон какая стоит!
В приемной уже другой пациент, мой час подошел к концу. Бесплатный час, а надо и зарабатывать, скоро Владу опять в Таиланд, ведь здесь уже ляжет снег и задуют промозглые ветра с севера.
За спиной надрывается очередной трамвай, я решаю спуститься вниз, к деревьям, может, подойду к рыбакам и посмотрю на ловлю мутантов.
Напротив моста, на берегу, прямо у воды, стоит одинокое дерево с еще не облетевшими листьями. Если я начну спускаться вниз, то выйду к нему. Но сейчас туда нельзя. По крайней мере, еще несколько минут.
У дерева обнимается парочка. Женщина стоит спиной к дереву, мне виден лишь силуэт, а мужчину я могу разглядеть. Он не моложе меня, может, и постарше. Они целуются, солнце слепит мужчине глаза, и ему не видно, что я подсматриваю.
Внезапно он замирает. Женский силуэт пропадает, явно, что сейчас она опустилась на колени. Мужчина опирается руками о дерево, мне надо бы отвести глаза, но я этого не делаю. За сколько они успеют? В интервале между двумя трамваями?
По рельсам громыхает второй трамвай, женщина уже стоит рядом с мужчиной, мне не видно ее лица, видно лишь, как она вытирает рот рукой. Я направляюсь вниз, к тропинке, что ведет на берег реки. И оказываюсь рядом с поднимающейся вверх парочкой.
Женщина не юна, даже не молода, ей точно больше тридцати. Но она счастлива. Наверное, вечером она будет проклинать себя за внезапно нашедшее помутнение и за этот минет, которым она наградила своего попутчика. Я ведь не могу точно сказать, партнер ли это был, возлюбленный, так что слово "попутчик" здесь вернее всего.
Но это будет вечером, а сейчас у нее счастливые глаза и бесстыдно припухшие губы. Может, после сегодняшнего для кого-то она тоже станет тенью, не исключено, что для своего же напарника по этой прогулке в городском дендрарии. Решит, что позволила себе недопустимую слабость, вдруг он женат или, наоборот, она замужем. Или они оба не свободны. Хотя мне-то что, я могу допустить и другой вариант: они счастливые любовники, и это была просто обычная прогулка, закончившаяся объятиями и ласками. Парк ведь располагает, несмотря на то что он небольшой, в нем много уединенных местечек.
Я знаю, о чем говорю. В этом парке когда-то я впервые объяснился в любви. Неподалеку от этого самого дерева.
Лера стояла на берегу у переката, на котором сейчас счастливые люди удят рыбу.
Внезапно вспомнилось, что в те годы ее так и называли: Рыба. Тень опять мелькнула за деревьями, я вновь стал преследуемым. Если бы я до сих пор сидел в кабинете у Влада, то мог бы даже назвать ему песню, что играла в тот день у меня в голове. Очень старую, но записанную уже после моего рождения. Я услышал ее предыдущим вечером по радио, по "Голосу Америки". Дедушка с бабушкой ночевали в саду, мать пребывала в своем призрачном, пусть и живом тогда мире. Взяв дедушкин приемник, я пошел на кухню и начал искать музыку. Работали имперские глушилки, они утробно выли, иногда сквозь вой доносились плохо различимые слова. Внезапно будто кто-то отключил кнопку, эфир стал прозрачным, пусть и потрескивающим. "А сейчас старая песня, друзья, очень старая…" - услышал я в динамике фразу, запомнившуюся почему-то навсегда. "Зажги мой огонь… Light My Fire… Одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год…"
Может, подумал я, мне был всего годик, когда эту песню впервые услышал мир. Хотя навряд ли. Скорее всего, я думал о Лере и о том, что завтра ее увижу, мы договорились пойти в этот самый дендрарий, в котором тогда было больше деревьев и стояли скамейки, на которых сидели такие же юные, как и мы, ставшие сейчас, скорее всего, такими же тенями.
Мы встретились днем, был самый конец мая, удили ли тогда рыбаки на реке?
Не помню, да это и неважно.
Лера спустилась к воде. Завороженно кричала какая-то мелкая птица. Вчерашняя песня все крутилась и крутилась в моей голове. "Comon’ babe, light my fire…".
- Я тебя люблю! - внезапно сказал я ей.
Рыба обернулась. У нее было очень серьезное лицо. Странно, почему только сейчас я вспомнил это ее прозвище? Может, для этого Влад и отправил меня в дендрарий, будто зная, что для того, чтобы избавиться от прошлого, надо дойти, доползти до самых его глубин? До каких-то вроде бы незначительных вещей, о самом существовании которых успел напрочь забыть за долгие и томительные годы?
Слишком много вопросов. У ближайшего ко мне рыбака клюет. Серебристая плотвичка размером с детскую ладошку. В рыбке ничего от мутанта, глаза, жабры, плавники. Но ведь и я со стороны нормальный сорокалетний мужик, которому явно не до борьбы с тенями и призраками и уж точно не до бредовых воспоминаний и поисков смысла жизни.
- И я тебя… Вроде бы… - ответила мне тогда Лера.
Это "вроде бы" проскочило у меня мимо ушей, первая фраза, казалось, значит намного больше, откуда я мог знать тогда, что все наоборот!
Я протянул ей руку и помог подняться от реки на берег. Мы встали у этого самого дерева, оно тогда было моложе, кора еще не ссохлась и была не темно-коричневой, а зеленоватой, лишь местами будто тронутой темной краской.
Мне захотелось помочиться, я расстегнул ширинку и пустил струю прямо на то место, где совсем недавно женщина с мужчиной занимались оральным сексом. И где много лет назад я впервые долго и упоенно целовался с Лерой, еще не зная того, что это за исчадия ада - тени, преследующие тебя сутками напролет.
Счастливые люди начали сворачивать удочки. В аллее, ведущей от центрального входа к берегу, появилась очередная парочка. Моложе предыдущей, но так же решительно настроенная. Я посмотрел на мокрое пятно на стволе и почему-то подумал, что навряд ли стану звонить сегодня Аэропортовым.
Им не понять, что такое хюзюн. Влад на это способен, в конце концов, он может сделать вид, что понимает, такова его профессия. Но Веня и Клава…
Парочка остановилась напротив меня и стала обниматься. Я развернулся и пошел, но не по аллее, а прямо под деревьями, ступая по нападавшей листве. Рыбаки шли следом за мной.
3. Веня и Клава Аэропортовы
С Аэропортовыми меня познакомила П., а с П. я встретился на странном сборище безумных поэтов. Специально не расшифровываю ее фамилию, оставляя простор для воображения.
Было это пару лет назад, в день первого снега, убившего все рефлексы, кроме одного: желания тепла.
Что я делал на этом сборище? Да ничего, меня просто загнал туда снег. К поэзии я равнодушен с детства, видимо, Господь не дал мне того особого органа, что отвечает за наслаждение рифмованным бредом или, по крайней мере, способен вбирать в себя, втягивать при помощи неведомого щупальца особым родом выстроенные слова и помечать, как маркером, предположим, красного и желтого цветов, какое из этих слов верное, а какому здесь не место, и его можно пустить во вторичную переработку.
Лера вообще считала, что я не способен воспринимать красоту, она так и говорила мне: ты не тонок, тебе этого не понять!
Хотя ее красоту я осознавал не только то время, что мы были вместе. И сейчас, годы спустя, у меня может перехватить дух, если какая-то из случайно встреченных женщин вдруг напомнит мне ее.
То ли поворотом плеч, то ли взглядом.
Узким запястьем, тонкими щиколотками.
Иногда мне кажется, что ее на самом деле не было, что я ее придумал, можно, конечно, отыскать какую-нибудь из старых фотографий, но человек, на ней запечатленный, мне давно уже чужой, хотя я и помню запах ее тела. Но запахи - это то, что мы часто придумываем себе сами, надеваем на себя и своих близких, доставая из разных баночек и скляночек, пузырьков и флакончиков. Не исключено, что П. в тот день просто использовала скляночку, некогда принадлежавшую Лере и оказавшуюся у нее в руках совершенно случайно. Но запах поманил меня, он оказался сильнее, чем я мог предполагать, так что моей вины нет ни в чем. Разве что это было очередное проявление синдрома чужой жизни, от которого Влад несколько часов назад порекомендовал мне излечиться.
Забавно, но время опять совершает петлю. Первый снег выпадет спустя несколько дней; как говорят в метеопрогнозах, арктический циклон вытеснит теплые массы воздуха. Что за этим последует, знает каждый: небо посереет, потом станет почти черным, резкие порывы ветра собьют последние листья с деревьев, и вот уже никому не взбредет в голову бродить по парку, из которого я вышел всего лишь час назад.
Снег для меня рифмуется с хюзюн, печаль сыплется с неба, заставляя сердце отчаянно сжиматься от холода и искать тепла.
Я шел по улице, ветер дул в лицо, до ближайшего кафе, где можно было пересидеть арктический прорыв за чашкой кофе, надо было тащиться несколько кварталов. Не помню уже, что погнало меня в тот день в город, какие призраки и чьи очередные тени. Скорее всего, это была суббота, иначе я спокойно сидел бы на работе, прислушиваясь к разговорам коллег да вылавливая из этого гама звонки чужих мобильных. У начальника тогда еще не стояла на телефоне мелодия имперского гимна, да и у меня не было ощущения жизни за замерзшим и не способным оттаять стеклом.
Да, это точно было суббота, меня понесло на какой-то бессмысленный шопинг, в один из этих стеклобетонных моллов, в которых голова начинает болеть через первые же десять минут, а через пятнадцать ты просто не понимаешь, где и зачем находишься.
Но я честно отбродил пару часов по этажам, опустошив половину кредитки, а потом, выйдя на улицу с двумя пакетами, бившими по ногам, решил пройтись и свернул зачем-то в ближайший переулок, прошел каким-то двором и вышел на ту самую улицу, где меня и застал снег.
Единственным доступным укрытием была освещенная дверь, рядом с которой белел прямоугольник афиши с черными буквами, извещавшими о поэтических чтениях, вход свободный, дамы и господа, мы вам рады.
И я нырнул внутрь, прошел по коридору и оказался у входа в маленький зал. Двери были открыты, оттуда слышались голоса.
Сел я в последний ряд, на пустующее с краю место. Со сцены доносились какие-то слова, но они не складывались в предложения. Зато внезапно я почувствовал тот самый запах, который частенько преследовал меня все годы, что я пытался избавить свою жизнь от забредшей в нее тени.
Соседки видно не было, освещение со сцены не доходило до последних рядов. Зато, видимо, пресытившись очередным выступлением, она внезапно сказало мне на ухо:
- Какой это все бред!
Со сцены в этот момент в нашу сторону как раз полетела горстка несвязных фраз, транслируемых через микрофон мужеподобной девицей с очень короткой стрижкой. Пришлось пригнуться, фразы шмякнулись о стенку и расползлись по ней грязноватыми и неаппетитными кляксами. Соседка пригнулась тоже, наши головы соприкоснулись.
- Извините! - сказала она.
У меня сел голос. Такого не бывало уже много лет, будто я опять тот самый юноша, который то ли признался, то ли вот-вот признается Лере в любви. Мне хотелось намотать этот возникший запах на руку и забрать с собой. А дома, смотав обратно, поместить в какой-нибудь сосуд, плотно закупорить крышкой и лишь изредка, в особо тоскливые минуты, открывать, чтобы вновь почувствовать, что я все еще жив.
Слова и фразы прекратились, зал зааплодировал. Девица ушла со сцены, на нее забрался крепкий бородатый мужичонка в пиджаке мышиного цвета и каких-то коричневых брюках.
- Пойдемте отсюда! - внезапно произнес я.
- Куда?
Во мне будто поселился чревовещатель. Я лишь открывал рот, а слова вылетали из него сами, кто же их говорил - неведомо.
- В кафе, в ресторан, к вам, ко мне, куда угодно!
- К вам! - после непродолжительной паузы сказала соседка, я сгреб свои пакеты, и мы двинулись к выходу.
Как я узнал еще до ночи, П. оказалась на этих поэтических чтениях по такой же случайной и метеорологической причине, что и я: ее загнал туда снег. А перед этим она была в ресторане, на обычном любовном свидании, которое намеревалась продолжить вечером в постели своего бойфренда. Только вот спутник ее не вовремя отошел в туалет, да еще зачем-то оставил на столе свой телефон, на который как раз в этот самый момент пришла эсэмэска. И П. ее прочитала.
Когда кавалер явился обратно к столу, то получил по морде им же подаренными цветами, а П., размазывая тушь по щекам, отправилась восвояси, под внезапно нагрянувший снег, и ей, как и мне, ничего не оставалось, как нырнуть в убежище для рифмующих и их поклонников.
Собственно, кроме запаха, в ней не было ничего от Леры. Но то ли злость на своего бойфренда, то ли внезапно возникшее ощущение собственной порочности превратили ее хотя бы на этот вечер в удивительно страстную и умелую любовницу, каковой она, что стало ясно буквально через несколько дней, не являлась. По крайней мере, со мной. На самом деле, у нее тоже были свои тени, и когда П. лежала в моей постели, то занималась любовью не со мной, а с ними, и не мне считать, с которой прежде всего.
Наш роман продолжался недолго, где-то с пару месяцев, потом она простила эсэмэску, отомстив за это так, как часто и делают женщины. И в один уже канонически зимний день попросту исчезла из моей жизни. Если бы не запах, то ничего этого не случилось бы, и не исключено, что столь сладостной мести предавалась бы она не со мной, а с кем-то другим, и у меня бы не было поводов вспоминать ее. Ведь она не призрак и не тень, а такая же жертва синдрома чужой жизни, как и я. Но я вспоминаю о ней всегда с удовольствием, ведь это она познакомила меня с Аэропортовыми!
На второй неделе наших отношений, когда очередной женский цикл помешал ей заняться мщением, она вдруг сообщила мне, что нас в гости ждут ее друзья.
Как потом оказалось, особенно близкими друзьями они не были, хотя П. и Клава, жена Вени, учились в одном классе и временами доверяли друг другу все, вплоть до рассказов о физической близости с очередным любовником. Временами это доверие сменялось чуть ли не ненавистью, Веня смотрел на это со стороны, да и вообще он на все смотрит со стороны, удивляясь жизни и восхищаясь ею ежедневно, ежечасно и ежеминутно.
В первый же вечер, когда мы сели за стол и приступили к любимому русскому развлечению, он внезапно сообщил мне, что Клава на самом деле есть полностью продукт его творческих и магических наклонностей и что он сотворил ее так же, как незабвенный Пигмалион, ведь истинное Клавино имя - Галатея.
П. прыснула, она вообще очень смешлива.
Клава насупилась и показала Аэропортову кулак.
Когда ты оказываешься в непривычной среде, то бывает очень сложно научиться правильно реагировать на происходящее. Так было и со мной в тот вечер. Попросить рассказать эту историю? Или наоборот, сделать вид, что она меня совершенно не интересует, переведя разговор на другую тему?
- Расскажи, расскажи! - не замечая Клавиного кулака, требовала уже заметно опьяневшая П., и мне ничего не оставалось, как внимательно слушать.
- Я купил ее в секс-шопе! - торжественно заявил Вениамин.
- Ты еще адрес скажи! - накладывая всем очередную порцию салата оливье, пробурчала Клава.
Аэропортов сделал вид, что не слышит издевательских ноток в голосе жены, и продолжил.
- Она была худенькой куклой на витрине в самом углу…
- А зачем ты пошел в секс-шоп? - заинтересовалась П.
- Я искал подарок, другу на день рождения. Мы скинулись и решили купить ему куклу, такую навороченную, крутую, у которой все было бы почти настоящее…
- Так не бывает! - отчего-то очень довольным голосом сказала Клава, вновь садясь на свое место.
Аэропортов вновь отмахнулся от ее реплики, как от чего-то несущественного, он был в ударе, я присутствовал при истинном озарении, пусть обе дамы и слышали это повествование уже не раз.
Из всех кукол, имевшихся в ассортименте, только Клава отвечала всем необходимым условиям. Имя у нее, конечно, было другое, то ли Синди, то ли Сабрина, сейчас Веня этого уже не помнит. Он внимательно рассмотрел эту Синди-Сабрину, заплатил, получил все необходимые инструкции, а потом, забрав пакет, поехал домой.
- А что дальше? - будто подыгрывая, поинтересовалась П.
- Дома я решил, что негоже даме жить в коробке, даже если она просто кукла для сексуальных утех. Я достал ее, надул, как и положено, прилагавшимся в комплекте насосом и положил к себе под одеяло. А потом уснул. Но спал я недолго, меня вдруг окликнули по имени, и я услышал, что она голодна и хочет есть. Мне пришлось встать и пойти на кухню…
- Врешь ты все, Аэропортов, - засмеялась вдруг Клава, - это ты есть захотел, когда первый раз со мной остался, и мне пришлось ночью тебе котлеты жарить, а ты ходил голый по кухне и говорил, как вкусно пахнет!
И я понял, что оба они мне очень нравятся.
Мы замечательно посидели тем вечером, разговоров о кукле больше не заходило, я и до сих пор не знаю, почему Веня временами так любит эту байку. Как говорит Влад, которого я познакомил с ними с превеликим удовольствием, Веня таким образом просто пытается если и не поставить Клаву на место, ведь женщина она властная и частенько управляет мужем, да и зарабатывает больше него, то хотя бы соблюсти паритет в отношениях. Странный, надо сказать, способ, но у всех ведь свои тараканы.
Уже прощаясь, в прихожей, когда П. упаковалась в свою шубу и я собрался доставлять ее до ее же собственного дома, ведь она прилично выпила тем вечером, Клава с Веней предложили мне заходить еще. И было это не банальным и вежливым приглашением, которое никогда не будет принято, потому как это никому не надо.
Я позвонил им сам, через пару дней, и опять пришел в гости, на этот раз уже без П.
Никогда не рассказывал ей о Лере, а вот Аэропортовым рассказал.
И про живой призрак матери тоже, но уже Клаве. Почему-то мне захотелось выговориться.
- Не парься, - сказала мне Клава, - иди лучше домой, собаку выгуливать.
Пес тогда был еще жив, и каждый вечер, в любую погоду, я шел с ним на улицу. Он любил, когда падал снег, а морозными, но бесснежными вечерами долго таскал меня за собой, пока наконец холод не пробирал его и он не решал, что пора возвращаться.
Когда П. вернулась к своему бойфренду, то собака поняла, что я опять остался один. Подошла ко мне, лизнула языком и положила морду на колени.