Глава 2
Зимней Горой называлось место на вершине йоникского холма, дикое, покрытое редким сосновым лесом. Во всем городе снег сошел к апрелю, и только здесь, под угрюмыми кронами хвойных гигантов, на окутанной молодым подлеском земле виднелись то тут, то там белые островки.
Соловейчик шагал по раскисшей от весеннего половодья тропинке и думал о том, что ни одна вещь в мире не пахнет так светло и призрачно, как тающий апрельский снег. Разве что надежда.
Он не взял из дома ничего, кроме личных вещей и тетрадки с романом. Не известно, удастся ли его закончить, но, если правда то, что рукописи не горят, то история Ханса не должна пропасть. Кто-нибудь ее сохранит и, возможно, допишет.
А вдруг все обойдется? Вдруг именно его, Симона, пощадит суровый Сказочник? Глупо-то как. При чем тут Ханс? Болезнь вызывается каким-то возбудителем… не таким, конечно, как ветрянка или грипп. Скорее, это информационный вирус. "Да, но… - Соловейчик даже остановился, ошеломленный - разве сказки не могут быть информационным вирусом?"
И как он раньше не догадался! Надо было взять с собой "Историю пропавшего города" или на худой конец уничтожить. Она осталась на письменном столе, вместе с детской сказочкой про улиткин домик, и теперь мать их прочтет, если еще не прочла.
Но, что-то подсказывало Симону, что все не так просто. На самом деле он понятия не имел, как передается от человека к человеку информационный вирус: через взгляд, улыбку, невзначай сказанное слово… Ты просто идешь по улице и смотришь на играющих детей, любуешься серебристой стайкой голубей в апрельском небе, здороваешься со знакомыми, улыбаешься, дышишь… И распространяешь вокруг себя ядовитую ауру безумия и смерти. Вот так. И ничего с этим не поделать, разве что убить себя или запереться в четырех стенах.
На пропускном пункте у Соловейчика отобрали паспорт - как будто в тюрьму сажают, удивился Симон - и предупредили, что ограда находится под напряжением. Спасибо, хоть обыскивать не стали.
Он увидел длинные серые строения бывшего санатория, соединенные между собой асфальтовыми дорожками; черные, раскопанные клумбы; останки детской площадки и тянущийся вдоль забора густой, чуть выше человеческого роста кустарник. То ли жасмин, то ли сирень… Несколько таких же окутанных мягкой зеленой дымкой кустов сбились в кучки у входов в корпуса. По выложенным мелким ракушечником стенам сползали длинные плети дикого плюща, лохматые, с крупными блестящими листьями.
"Когда-то здесь был неплохой садик", - отметил Симон. Санаторий на Зимней Горе в недалеком прошлом считался элитным. Теперь территория выглядела неухоженной, сирень разрослась и вылезла ветвями на дорожку, кое - где валялся мелкий строительный мусор. И все-таки ненавязчивое ощущение уюта согревало и успокаивало, как глоток хорошего вина.
Соловейчик потоптался немного возле входа, осматриваясь, и - поскольку никто не выказал желания его сопровождать - направился к корпусу, который показался ему административным. На гранитной лестнице сидела, нахохлившись и зябко кутаясь в песочного цвета куртку, худенькая девушка с густой светлой челкой и двумя тонкими золотыми косичками. Симпатичная девочка, наверное, еще школьница. "Как Пеппи", - про себя улыбнулся Симон.
- Привет, - бросил он ей и, чуть помешкав, присел рядом на ступеньку. Все равно торопиться некуда. - Ты здесь давно?
- Больше года, - девушка подняла на него глаза, ярко - серые, удивленные, как у застигнутого врасплох ребенка. - С позапрошлого февраля. Я была одной из первых.
- Одной из первых? - озадаченно переспросил Соловейчик. Что-то тут не так… - И ты до сих пор… то есть, я хотел сказать… значит, лечение помогает?
- Здесь никого толком не лечат. Обследуют, ставят разные опыты, как над кроликами или белыми мышами. Скоро сам увидишь. Тут двое главных - отец и сын Хартманы. Раньше были еще доктор Вольф и доктор Мертен, но потом они куда-то пропали… Хартман - отец, Йоси Хартман - он так ничего, а младший - Эдуард… ну, он очень неприятный. Его лучше лишний раз не злить.
- Но тогда я не понимаю. Если никому не становится хуже…
- Становится, - просто ответила она. Должно быть, здесь это считалось делом привычным, будничным. - Раньше это случалось чаще, особенно в самом начале, а теперь все реже и реже. Последние месяцы, вообще, прекратилось.
"Если лечения нет, то почему? - подумал Симон. - Постепенно вырабатывается иммунитет к инфекции? Но, если так, то есть надежда, что и я продержусь, по крайней мере год."
- А кто-нибудь выздоравливает? - спросил он снова. - Кто-нибудь выходит отсюда?
- Я не знаю, - ответила девочка, тряхнув головой, и лежащие на плечах золотые косички смешно подпрыгнули. - Здесь никто ничего не знает.
- Ну ладно, - вздохнул Соловейчик, - пойду познакомлюсь с врачами. И неплохо бы положить куда-нибудь вещи… Кстати, меня зовут Симон.
- Аня, - представилась она. - Ты можешь занять любую свободную комнату, в этом корпусе большинство одноместные.
- Ммм… спасибо. Пока, увидимся.
Здание оказалось ассиметричным внутри, в правом крыле находились кабинеты врачей и процедурные, а в левом, более длинном - палаты пациентов. Свободную Симон нашел не без труда, почти во всех валялась на кроватях одежда или из-под закрытых дверей доносились голоса. Наконец, в конце коридора отыскалась комнатушка, узкая, похожая на пенал, с одной кроватью, тумбочкой и маленьким шкафчиком. Кровать была застелена полосатым шерстяным одеялом. Из окна лился мутный свет и, дробясь о стоящий на тумбочке пустой графин, рассыпался в воздухе пыльной радугой. Соловейчик положил сумку в шкаф и отправился знакомиться с врачами.
Доктора Хартманы с первого взгляда вызвали у него антипатию. Симон не любил рыжих людей, а особенно такого типа. Коренастые, с бледной веснушчатой кожей. Старший, которого по словам Ани звали Йоси или, возможно, Иосиф - с проседью в редеющих волосах. Младший, Эдуард, с отвратительно огненной шевелюрой. Ему бы еще нос картошкой и зеленые штаны - был бы клоун клоуном.
Симон вошел и вежливо поздоровался.
- Ну вот, еще один, - оба воззрились на него с плохо скрываемым презрением.
- Я осмотрю его, - сказал Эдуард Хартман отцу, - можешь идти. Что стоишь, давай, раздевайся и ложись на кушетку, - бросил он Симону.
- Успею, у меня еще полчаса в запасе. Вместе пойдем, - откликнулся Йоси. - Сначала разберемся с молодым человеком.
- Я, вообще-то, с вами на брудершафт не пил, - заметил Соловейчик, расстегивая рубашку.
Врачебный осмотр он выдержал с достоинством, понимая, что любое сопротивление его только унизит.
- Может, и не на брудершафт, но выпить придется, вам по крайней мере, - Хартман старший протянул ему стакан воды и две белые таблетки на блюдечке.
- Что это? - подозрительно спросил Симон.
- Снотворное. Мы должны убедиться, с каким "клиентом" имеем дело, правильно? Вы сами-то знаете, кто там у вас сидит внутри?
- Не знаю, - признался Симон и, взяв с блюдца таблетки, проглотил их и запил водой. Ему самому было интересно услышать про своего "зверя". - Кто-то летающий или прыгающий, потому что ухитрился вчера скинуть вазу с полки.
- Все они скачут, как кузнечики, - вмешался в разговор Эдик Хартман, - даже ежики и кроты. Это же не настоящие животные, а… - он подыскивал подходящее слово, - ожившие мыслеформы.
- А почему они оживают?
- Это мы пытаемся выяснить, - наставительно произнес Йоси. - И вот что, уважаемый, у нас очень много работы, поэтому лишние вопросы… э, скажем, не приветствуются.
Симон хотел возразить, но ноги у него вдруг обмякли, голова закружилась, кушетка встала на дыбы, точно норовистая лошадь, и рванулась ему навстречу. Последнее, что Соловейчик успел сделать, это обнять ее покрепче, и тут же мир вокруг распался цветными кружочками и исчез.
От сна осталось ощущение паники, как будто он, Симон, ослепленный ярким светом, бьется об оконное стекло, потом о стены, натыкается на острые и блестящие предметы. Потом он почувствовал, как кто-то хлопает его по щекам, и очнулся. Комната казалась странной и непривычно белой, потолок - слишком низким, давящим, углы - искаженными.
- Ну - с, молодой человек, как дела? - услышал он, словно издалека, голос Хартмана - старшего.
- Нормально, - ответил Симон и сел на кушетке. Тошнота и головокружение постепенно отступали. - Вы его видели?
- Эд, я, пожалуй, пойду, уже полпятого, - сказал Йоси, обращаясь к сыну, - ты пока объясни ему… И, вообще, приведи его в чувство.
- Он в порядке, - отозвался Эдик Хартман. - Да зачем объяснять-то? А впрочем, ладно, - он повернулся к Симону. - У тебя птица. Большая белая птица, вроде чайки, ну, или альбатроса. Чуть весь кабинет нам не разнесла. А когда ты стал просыпаться - втянулась внутрь, под левую лопатку. Я первый раз так отчетливо увидел, как "они" втягиваются.
- Птица, - повторил Соловейчик. Он ожидал чего-то подобного, но все равно слегка удивился. Чаек он видел только на картинках и не понимал, откуда мог взяться такой мыслеобраз.
- Я видел, как "втягивается" собака, - заметил стоящий в дверях Йоси. - Ты помнишь пожилого господина, как его? Лев Шталь…
- Послушайте, - перебил его Симон, которого мало интересовали чужие "собаки". - А нельзя ли ее просто уничтожить, когда она в следующий раз вылетит? Поймать и убить? Тогда я, наверное, поправлюсь? Или вместо нее появится другая, такая же?
- Нет, не появится, - покачал головой Йоси и, кивнув Эдику, вышел.
- Если болит рука или нога, нельзя ли ее отрезать? Можно, но ведь так не делают, - резонно возразил Хартман - младший. - Орган стараются сохранить. Эта птица - часть твоего организма. Патологическая часть, но мы не должны ее ампутировать, пока не выясним, чем она для тебя является.
- Но, - сказал Симон, - я бы, пожалуй, согласился рискнуть. Не думаю, что мне будет не хватать этой самой части. Жил ведь я без нее раньше.
- Не нравится у нас? - усмехнулся Эдик. - Хочешь побыстрее вырваться на свободу? Не бойся, отпустим. Как только избавишься от своей птички, так сразу и пойдешь домой, мы здоровых людей тут не держим. Хорошо, решим, сначала надо тебя обследовать. Подпиши пока согласие на операцию, а там посмотрим, - он подал Соловейчику бланк. - Не торопись, прочитай сначала, а завтра занесешь. И еще - сегодня не ужинай, а после трех часов ночи ничего не пей. Завтра утром будем делать тебе эндоскопию желудка, вот прочитай, побочные действия и так далее, - он сунул Симону еще одну бумажку. - Все, иди.
"И для чего это нужно? - с тоской подумал Соловейчик, стоя в коридоре с двумя бланками в руках и чувствуя себя одновременно подавленным и беззащитным. - Здесь не лечат, а мучают людей якобы обследованиями, - Симон понимал, что, возможно, и не совсем справедлив к врачам, но его уже понесло. - Удовлетворяют свои садистские наклонности. Эд точно, а его отец - просто выживший из ума старикан. И жаловаться некому."
Впрочем, ему ведь обещали нечто реальное? Или не обещали? Он пробежал глазами первый листок. Вздохнул, достал из кармана шариковую ручку и подписал. Пусть и призрачный шанс, смутный, но, надо его использовать.
В ту ночь, лежа на узкой кровати под грубым казенным одеялом, Симон попытался растянуть момент засыпания, и на пару мгновений ему это удалось. Он ощутил, как стеной надвигается черная пустота, как подкрадывается хищное нечто, опутывает голову мягкими щупальцами и высасывает мысли.
Остались только шорохи за окном, прикосновение ночного холода к щеке и полуулыбка - полувоспоминание о маленькой золотой пчелке… как ее звали… Аня. Крохотная пчелка в лапах огромного злого паука… как это похоже на сказку Ханса.
Вдруг в груди что-то затрепыхалось, отчаянно и радостно, рванулось наружу, расправляя жесткие крылья. На миг сердце обожгло болью, и тут же все тело сделалось невесомым, маленьким. Неизвестно откуда взявшийся ветер подхватил его, спеленал и швырнул в открытое окно. Симон провалился в сон.
Глава 3
Симон Соловейчик сидел на скамейке возле небольшого розария, на заднем дворике административно - лечебного корпуса. Сидел, опустив голову на руки, но даже сквозь сомкнутые ладони в глаза ему мягко затекал золотой свет. Приближалось время обеда, но после утренней процедуры совсем не хотелось есть. Живот сводило судорогой, в горло словно кто-то вогнал неприятный, скользкий ком.
- Симон?
Он отнял руки от лица и вымученно улыбнулся. Перед ним стояла Аня, все в той же песочной курточке и голубых джинсах. Только волосы девушка не заплела в косички, а гладко зачесала за уши, и была теперь похожа не на Пеппи с виллы Кунтербунт, а на девочку Гретель из "Пряничного домика".
- Привет. Я искал тебя вчера, но не смог найти.
Аня опустилась рядом с ним на скамейку.
- Ты не переживай так. Здесь всем поначалу трудно, а потом привыкаешь. Я тоже первые дни после того, как меня родители сюда сдали… несколько ночей рыдала, честное слово. А теперь, как видишь… - она потупилась, нервно теребя брелок на застежке куртки, точеную золотистую змейку с зелеными глазами. - Ты уже познакомился с кем-нибудь?
- Встретил бывшего соседа, наврал, что с его дочкой все в порядке.
- А с ней не все в порядке?
- Понятия не имею. Я не успел узнать, сам сюда попал.
- Я вот тоже не знаю, что с моими… Наверное, если не здесь, то здоровы.
- Не факт, - заметил Симон. - Я, например, случайно узнал. А мог бы узнать, но не прийти сюда.
- Ты сам пришел?
- Да. Считаешь, глупость сделал?
- Трудно сказать… Все равно когда-нибудь стало бы хуже.
- А что здесь делают с теми, кому стало хуже?
- Переводят в другой корпус, вон там. Его отсюда не видно, он загорожен высокими елками.
Соловейчик вгляделся в темные еловые заросли. Сизые вершины вздымались плотным частоколом, не позволяя рассмотреть спрятанное за ними здание. Вот, значит, куда помещают этих несчастных. С такими пациентами можно делать все, что угодно.
- Пожалуйста, не думай о них, - робко попросила Аня. - Ведь мы пока еще здесь, правда? Здесь не так уж и плохо… много ярких, интересных людей… есть даже музыкант, а одна девочка сочиняет стихи…
- Я тоже пишу стихи, - признался Симон. - Иногда. И рисую… Хочешь, нарисую твой портрет?
- Хочу! Конечно, хочу!
Можно ли простым карандашом нарисовать цветную картинку? У Симона получилось. Он изобразил Аню такой, какой хотел ее видеть. Милой домашней девочкой, доброй, легкомысленной и счастливой. Стер с лица мелкие черточки усталости и крохотные морщинки боли. Заменил брюки и куртку на длинное платье в стиле "ландхаус", а ветку на заднем плане усыпал темно - фиолетовыми звездочками.
- Неправильно, - засмеялась Аня, - это кусты белой сирени. Через пару недель она зацветет… увидишь, как красиво. А у тебя здорово получилось, даже ветер в листве чувствуется.
- Мир без ветра - мертвый, - серьезно сказал Соловейчик. - Первое, чем должен овладеть художник, это научиться передавать невидимое.
- Я всегда хотела уметь рисовать, - мечтательно произнесла Аня. - Красками. Жизнь такая яркая! Иногда гуляю ночью в саду, смотрю на деревья, цветы, звезды… и представляю себе, как все это ложится на полотно.
- Ты гуляешь по ночам? - изумился Симон. - А можно?
- Нельзя только выходить за территорию. А так за нами никто не следит. Здесь чудесный сад, он возвращает силы после… - она запнулась, - ну, ты понимаешь.
- А звери?
- Что звери? - она передернула плечами. - Их тут почти нет. Я за все время только пару раз встретила, да и то не в саду, а в коридоре лечебного корпуса.
- Где же они?
- Это мы здесь заперты. А для них проволока под током не преграда, - пояснила Аня. - Перемахивают через забор и уходят в город. Ну, давай сегодня вместе погуляем? Сейчас не то, что зимой, ночи не холодные… Хорошо? - она заглянула ему в глаза. - Вот увидишь, тебе станет легче.
Они договорились встретиться в десять у входа в административное здание. До вечера Соловейчик успел познакомиться с большинством обитателей больницы. Поэтесса, два художника, музыкант, ученый - астроном, искусствовед, детский писатель… Нигде не встречал Симон такого фейерверка талантов, как в их маленькой пациентской общине.
В нем крепла догадка, что болезнь выкашивает самых лучших, самых одаренных, ранимых и душевно тонких. Таким, как Хартманы, инфекция не грозила, и в этом была страшная, неумолимая логика. Вирус, внедренный в произведения искусства, должен в первую очередь поражать эстетически развитые личности.
Тогда получается, что городу грозит не вымирание, а духовное вырождение? Неужели этого хотел неутомимый Сказочник, творивший из серости похожих друг на друга дней такое радостное, нетерпеливое разноцветье, что даже самое черствое сердце оживало, точно бабочка весной?
"Как же должен он был возненавидеть Йоник, - думал Симон. - Нет, не мог он так ненавидеть. То, что ему сделали… это, конечно, больно. Но боль не превращается в ненависть, если душа полна любви". А в том, что Ханс любил Йоник, он не сомневался.
Соловейчик воскрешал в памяти сказку о пропавшем городе, повторял строчка за строчкой, и понимал, что в его теории что-то безнадежно не стыкуется. Словно один крохотный фрагмент мозаики выпадал и никак не желал укладываться в общую картинку.
Гулять ночью было странно. Симон как будто попал в один из своих диковинных снов. Только теперь он не созерцал город с высоты птичьего полета, а шел рядом с Аней по дну глубокого, полного чистой серебряной воды озера. Тонкие ростки молодой травы на газонах шевелились, как водоросли от слабых подводных потоков. Кусты блестели, осыпанные маленькими хрустальными пузырьками лунного света. А звезды… Боже мой! С тех пор, как в Йонике началась эпидемия, Симон избегал выходить из дома с наступлением темноты. А раньше, если и выходил, то редко смотрел на небо. А когда смотрел, то видел его атласным черным полотном в тусклых узорах светящихся точек.
И вот, неведомым колдовством черный атлас превратился в темно - фиолетовый бархат, а дешевые блестки в праздничные елочные фонарики. Красные, зеленые, голубые, желтые, крупные и нарядные, они заставляли вспоминать о самой чудесной ночи в году, когда от обычных вещей ждешь волшебства. Заставляли чувствовать себя наивным и доверчивым ребенком, заплутавшим в сказочной стране Оз.
- Красиво, правда? - сказала Аня, робко тронув его за рукав. - Похоже на драгоценные камни…
- Я подумал о них, как об огнях на новогодней елке. Но, мне нравится твое сравнение, - улыбнулся Симон, и волшебные звезды вспыхнули горячими рубинами, сочными изумрудами и огромными сахарными бриллиантами. В груди стало тепло и тесно, и что-то настойчиво толкнуло под ребра… нет, не сердце… и голова закружилась от мягкого ощущения полета.