- Геннадий Викторович, не забодайте! - весело крикнул кто-то за моей спиной.
Паша стоял молча, опустив руки и глядя на ползущего человека.
- Хорошо ты меня! - наигранно восторгался Геннадий Викторович в раздевалке, возле молча одевающегося Паши. - Нечего старому к молодым лезть!
Он потирал ушибленные места - живот и челюсть.
- Ты, Паша, чем занимаешься?
- У-шу. - отвечал Паша сумрачно и несколько стыдливо, будто занимался вышиванием крестиком, а сейчас врал.
- Так, ведь, у-шу - это гимнастика! - удивлялся Гена.
- Гимнастика, - отвечал Паша.
- И что, там драться учат? - снова удивлялся Гена.
- Нет, - вздыхал Паша, - там учат думать.
Можете смеяться, но я регулярно стал ходить к Надьке. Как только у меня появлялся новый фильм, а происходило это почти каждый день, я едва дожидался вечера. Потом одевался, совал в карман куртки кассету, и будто бы шел гулять с собакой.
Надька жила через дом от меня. Нужно было пересечь три двора и подняться по ступенькам подъезда. Я всегда шел очень торопливо, почти бежал. А перед дверью ее квартиры - номер один, на первом этаже - останавливался. Мне казалось, что мое сердце слишком колотится от быстрой ходьбы, и дыхание неровное. И пытался успокоить дыхание. Я нервничал и от этого дышал все сильнее и глубже, пока не начинала кружиться голова. Потом я посылал все к черту и нажимал кнопку звонка.
Слышались легкие быстрые шаги. Дверь, в красной клеенчатой обивке, открывалась. И за ней всегда оказывалась Надька.
Дома она ходила в ослепительно коротких платьицах всех оттенков синего цвета. И мое неровное дыхание, при взгляде на ее голые ноги, просто останавливалось. И я стоял и смотрел, понимая, что все равно ничего сказать не могу. В этом не было никакой похоти или вожделения. Было каждый раз чувство удивления и неверия своим глазам. Как будто видимое существовало не для меня. Не просто так - пассивно - не для меня. А совершенно точно и намеренно - не для меня. Я чувствовал себя вором.
- Привет, - говорила она, улыбаясь весело и чуть ехидно.
Повисало молчание. Вернее, я повисал в этом молчании. Потому что она прекрасно понимала, зачем молчит.
- Привет, - говорил я, - У тебя посмотреть что-нибудь есть?
- Есть. - говорила она с легким вздохом и уходила вдаль, сверкая ногами.
Потом возвращалась с одной или несколькими кассетами. Молча, и все так же улыбаясь, протягивала их мне. Я отдавал ей свою. Я всегда приносил ей хорошие фильмы, которые трудно было достать. А она всегда давала какую-нибудь заезженную малобюджетную комедию или идиотский боевик. Не знаю, делала она это специально или в их семье действительно смотрели такое. Она не стеснялась предлагать мне одни и те же фильмы несколько раз подряд, говоря:
- Ну, ты это уже видел… а больше ничего нет….
А я отвечал с выражением идиотской заинтересованности:
- А я еще раз возьму. Вот… - и тыкал пальцем не глядя.
- Импотент. Ты уже два раза брал.
Слегка опешив, и не веря своим ушам, я всматривался в ее смеющееся лицо и видел в нем, кажется, удивление. Потом догадывался опустить взгляд. И брал у нее из рук кассету с дешевой и глупой комедией "Импотент". Брал в третий раз. И, понимая, какую чушь несу, объяснял, что очень уж кино смешное.
И снова повисало молчание. Она стояла в дверном проеме, улыбалась, показывая ровные белые зубки. И в синем взгляде светилась насмешка и, кажется, ожидание.
И я первый говорил:
- Пока.
На крыльце меня ждала поскуливающая от нетерпения Вега. Она подскакивала и, смешно приседая на задние лапы, принималась виться вокруг меня. Ей было весело оттого, что я с ней. А я ощущал себя жалким комбинатором. Который, вроде бы, все сделал, как и собирался, но ничего не получил. Как, впрочем, и планировал.
Я подносил кассету к лицу и вдыхал с холодом задержавшийся на полиэтиленовой обертке запах духов. Духи у нее всегда были дешевыми.
Куда деваться, когда, сидя в классе, ты вдруг обнаруживаешь, что часто и глубоко дышишь. А когда пытаешься сдержать дыхание, начинает кружиться голова и появляется ощущение давления в груди, будто легкие не могут выдохнуть мертвый душный воздух. И ворот рубашки начинает сдавливать горло, не сильно, но так, что не можешь не замечать. И в ответ на пошлую шутку соседа по парте, хочется выпрыгнуть в окно.
Класс работает. Согнутые спины. Шуршание шариковых ручек по бумаге, и подрагивающие в такт косички, хвостики, обесцвеченные перекисью водорода.
Голос учителя. В кирпиче больше жизни, чем в этом голосе. Вот она смотрит на меня и не видит меня. И говорит не мне. Воспроизводит:
- …тогда я в первый раз узнал про знаменитого Фа-ра-де-я. Его портрет в газете…
Я пишу про знаменитого Фарадея. Я не знаю, кто он и когда жил, чем занимался и почему был знаменит. Я вожу ручкой по бумаге, и остается след. Который ничего не значит.
- я решил стать похожим на Фа-ра-де-я. Я…
Сухой, как меловая пыль, воздух не лезет в ноздри, встает в горле ватным комком. Приходится глубоко вздыхать. Но до того, как я выдохну, хочется вздохнуть еще раз. Дышу ртом. Но это не помогает.
Скосив глаза в сторону, смотрю на Пашу. Его лицо бледно-желто, серьезно, и видно, как напряжены мышцы, сжимающие челюсти. Он часто поправляет ворот рубашки, оттягивает его. На лбу, под линией коротко стриженных волос, проступают морщины. Он дышит с трудом и ерзает по скользкому сиденью стула.
Смотрю в другую сторону - отличница Саманбетова выводит буквы, прикусив от усердия кончик языка. Замирает, вслушиваясь в голос - улавливает запятые.
Смотрю вперед, через несколько парт, в темные, невидящие меня глаза. Голос заканчивает фразу, глаза опускаются вниз:
- Подобно Фа-ра-де-ю…
Воздух становится пустотой. Сердце притихает и вдруг пускается в дрожащий неуверенный галоп. Дергаю ворот - с щелчком отскакивает пуговица. Рубашка сухой скорлупой сжимает тело.
- Фарадей - английская фамилия? - мой вопрос звучит глухо и беспомощно.
Голос прерывается на середине фразы. Темные глаза оживают и останавливаются на мне. Лицо учительницы принимает выражение недовольства и раздражения.
- Не знаю, - отвечает она после паузы.
- А кто он такой?
- Ивлев, у нас диктант.
- А кто такой Фарадей?
- Какая разница? - подает голос отличница Саманбетова.
- Н-ну, где он жил? - я нервничаю и запинаюсь.
- Батон, ты чего? - шепчет Паша, - Успокойся.
Учительница смотрит на меня. Она не понимает, что мне нужно.
- Можно выйти? - спрашиваю я.
- Куда выйти? У нас диктант! - раздражение учительницы прорывается и она взмахивает перед собой книжкой.
- В туалет!
- Ты что, как маленький? - опять Саманбетова.
Я вопросительно и нервно смотрю в лицо учительницы. Ее глаза округлились, а короткий носик покраснел.
- Ты согласен на двойку? Я тебе двойку поставлю, если этот диктант не напишешь!
И после паузы:
- Иди.
Быстрыми широкими шагами выхожу в коридор. За спиной:
- Фа-ра-дей…
Быстрее, на улицу, из сухой невыносимой пустоты. Ступеньки мелькают под ногами. За спиной хлопает одна дверь, другая. Скользкое крыльцо. Скрипящий снег под ногами. Сквозь рубашку кожу обдает ледяным ветром. Хватаю его ртом, вдыхаю носом, чувствую его вкус в горле. Дышу. Глубоко. С наслаждением. Тело впитывает свежесть и становится легким и живым.
Успокоился. Стою - мерзну. Нужно набрать побольше холода, свежего живого мороза. Дышать - вкусно. Сердце - неощутимо, будто остановилось, цедит морозную свежесть сквозь капилляры.
Когда начинает пощипывать уши, захожу обратно. Теперь тут не пустой воздух. Теплый. Почти родной. В тепле холодная рубашка так странно ощущается. На урок не иду. Стою в туалете и смотрю в зеркало.
- Батон, пошли на дискотеку.
- Зачем?
Кеша вопросительно смотрит на меня.
- А с кем?
- Ну, пока со мной. А там видно будет.
Мы стоим в подъезде, возле моей двери. Изо рта вырываются облачка пара. И в футболке мне холодно. Я сидел дома, на диване, у настольной лампы - я люблю так сидеть - и читал книгу. Когда блумкнул дверной звонок, я даже расстроился, что меня отрывают от чтения. А сейчас вот стою в подъезде, мерзну и думаю, что, наверное, стоит сходить на дискотеку. Кеша уже поддатый. От него явственно пахнет вином. Что странно. Обычно он пьет водку. Он стоит, радостно улыбаясь, и поеживается в слишком свободной дубленой куртке.
- А сколько вход стоит?
- Тридцать.
- А у тебя есть?
- Нет.
- А у меня тоже нет.
- Хохол проведет.
- С какой стати?
- Ты его коньяком угостишь.
Теперь я смотрю на Кешу вопросительно. Он радостно объясняет:
- Твой батя неделю назад принес коробку коньяка. Она у него под кроватью стоит.
- Да, - говорю я, - Но это ему для работы надо. Ты знаешь.
- А ты возьми одну. Он не заметит.
- Как же, - говорю, - он не заметит, если на одну бутылку меньше станет?
Лицо Кеши озаряется. Видно, что сейчас последует часть плана, за которую он сам себя расцеловать готов.
- А ты видел, как он коньяк достает? - шепчет он, расширив глаза.
- Ну, нагибается и достает из-под кровати.
- Да-а! Он не вытаскивает коробку! - Кеша приплясывает на месте, - Он просто засовывает руку под кровать и достает. Я видел у тебя вчера.
- И долго ты этот план вынашивал?
- Все время, пока до тебя шел. Минут пять.
Мимолетное желание сходить на дискотеку, возникшее у меня совсем недавно, стремительно исчезает.
- А что тебе вдруг приспичило?
- Да… тут… - мнется Кеша, - понимаешь, я ходил в магазин. За хлебом. Иду уже из магазина. Хлеба купил. В подъезд захожу. Поднимаюсь. А там, на втором этаже Егор Грузчик с пацаном портвейн пьют. И мне налили. Три стакана. Нельзя мне сейчас домой - родаки пришибут.
- А хлеб ты куда дел?
- Сестренку встретил. Ей отдал, сказал, чтобы сказала, что я на дискотеку пошел.
- Погулял бы.
- Холодно.
- Ладно, я иду, - киваю головой, - Сейчас, только коньяк возьму.
Через несколько минут я уже иду рядом с Кешей по темной улице. Светят фонари, окруженные радужным сиянием из-за мороза. И карман куртки мне оттягивает бутылка коньяка "Арагви".
Костя Гриценко, по прозвищу Хохол, живет недалеко. У него в подъезде тепло и пахнет по-домашнему. На первом этаже - борщом, на втором - печеньем. Мы стучим в тусклую бордовую дверь. Он открывает сразу:
- Чего стучите? Звонок есть!
Костя - худой, длинный, с бледно-голубыми глазами. Одежда на нем болтается.
- Не ори! У нас выпить есть. - удивительно в тон отвечает Кеша.
Мы проходим в квартиру. В длинной узкой прихожей темно. И пахнет совсем не по-домашнему - застарелым водочным перегаром.
- Проходите в комнату, - говорит Костя, - Да, не в ту, в другую. И не шумите - там спят.
В маленькой спальне две кровати. На каждой спит по мужику. Перегаром несет именно от них. Мы растерянно топчемся в темноте, не решаясь включить свет или заговорить. Я начинаю искренне сожалеть, что оставил удобный диван, интересную книжку и спер отцовский коньяк. Ситуация не пахнет ничем хорошим ни в каком смысле.
Появляется Костя с табуреткой. Он несет ее, как поднос. На табуретке разложена какая-то еда.
- Садитесь. Чего стоите?
- А куда? Тут…
- Садитесь с краю. Только их не трогайте.
- А кто это? - мы аккуратно присаживаемся. Я ставлю на табуретку бутылку.
- Папа с другом. А в честь чего коньяк?
- Батон паспорт получил, - отвечает Кеша.
- На какую цифру заканчивается?
- Три, - отвечаю я. - Хватит с тебя одной бутылки. Это хороший коньяк.
- Слушай, Хохол, пойдем на кухню. Чего мы тут…
- Нельзя на кухню. - раздраженно отвечает Костя, выколупывая ножом пробку из горлышка.
- А что там?
- Нельзя.
Пробку приходится протолкнуть внутрь. Костя разливает коньяк. В рюмках плавают пробочные крошки.
- За тебя, Леха.
Коньяк обжигает горло и горячим комком падает в живот. На языке остается привкус карамели.
Закусываем соленой селедкой и хлебом.
- Хоть бы сала предложил. Хохол называется… - недовольно бубнит Кеша.
Следующий тост произношу я:
- За нас.
- И за тебя, Хохол. - добавляет Кеша.
- Не надо за меня, - мрачно отвечает Костя.
- Почему?
- Не надо.
- Ну, тогда… - Кеша задумывается, - тогда за твою маму.
Костя наклоняется вперед и пристально смотрит в Кешино лицо. Его щеку дергает нервный тик. Рука сжимается в кулак вокруг маленькой рюмки. Кеша замирает и даже перестает дышать.
- Извини, Хохол, я не подумал, - выдавливает он.
- Не подумал что? - Костя неподвижно смотрит Кеше в глаза.
- Я не… я забыл… - Кеша отклоняется назад, на спящего за ним человека.
- Забыл что?
- Ну, вы, тише там! - подает голос спящий.
Костя Гриценко очень не любит, когда кто-нибудь из сверстников говорит о его маме. Связано это с одной историей, случившейся пару лет назад.
У Кости был день рожденья. Но справлял он его не дома, а у приятеля. У того тоже был день рожденья, да к тому же большая квартира. Народу собралось человек тридцать. И все дарили подарки хозяину квартиры. А Косте ничего не дарили. Многие просто не знали, что он тоже именинник. А кто-то знал, но не дарил. Не важно. В общем, было ему слегка обидно, но он старался не обращать на это внимания.
И посреди веселья все вдруг начинают шушукаться и посмеиваться. А Костин друг куда-то пропадает, а потом появляется через некоторое время, и говорит Косте:
- Ты мой друг, хоть мы и знакомы с тобой недавно. И мне не нравится, что тебе никто ничего не подарил. Мне вот сделали очень хороший подарок. Лучше не придумать. Мне подарили красивую женщину. Я только сейчас от нее. Она в другой квартире, на третьем этаже. И я хочу, чтобы ты не ходил на моем празднике с такой кислой рожей. Иди к ней, расслабься. Она ждет.
И берет он Костю за руку, и ведет на третий этаж… Не знаю, с какими ожиданиями переступал Костя порог той квартиры. Хотел он чего, или не хотел. Собирался - не собирался. Но вышел он оттуда через несколько секунд быстрыми шагами. Сбежал по лестнице, выскочил из подъезда и торопливо пошел по улице. И в тот день его нигде не видели. А любое упоминание о своей маме из наших уст он воспринимает как оскорбление. Хотя мы, собственно, и не думали никогда над ним издеваться. Не знаю, как Кеша, а я откровенно сочувствовал Косте. Молча, конечно, сочувствовал. А то бы он меня убил.
- Костя, это кто?
- Никто! Спи…
Мы быстро допили коньяк. И когда я выходил на улицу, я был еще трезвый. Только все сильнее разгоралось тепло в животе.
Дискотека находилась в бывшем детском садике. Не в том, где физкультура, в другом. Поселок был когда-то большим, и детских садов всегда не хватало. А теперь несколько из них заброшены, несколько используются не по назначению. Работает всего один. А тут вот, дискотека. Центр досуга молодежи, как написано на вывеске.
Кому-то из администрации пришла в голову умнейшая мысль: чтобы молодежь развлекалась под присмотром - организовать муниципальную дискотеку. Тут менты, социальные работники, психолог даже где-то есть. И все равно полно пьяных и обкурившихся. Мы, например.
У крыльца главного входа стоит толпа. От толпы поднимается в черное небо пар. И пахнет в ледяном воздухе дешевым одеколоном, табаком и свежевыпитым спиртным. Слышится смех, матерки и девичьи повизгивания.
- Открывай! Уже время! - кричит кто-нибудь. И бьет кулаком в черную железную дверь.
Мы обошли сборище стороной и поднялись по узкому обледенелому крылечку с торца здания. Костя надавил кнопку звонка. Через минуту дверь чуть приоткрылась, и на нас уставился карий глаз, обведенный голубыми тенями.
- Это я, - сказал Костя, - открой.
- А с тобой кто? - спросил хрипловатый голосок.
- Свои. Холодно.
- А вот тот маленький на прошлой неделе напился и упал с лестницы.
- Это был не я, - поспешно сказал Кеша.
- И ко мне приставал.
- Так это ты меня с лестницы…
- А не будешь руки распускать!
- Он не напьется! Открой!
- Да он уже косой!
Дверь открывается.
- Идите в гардероб, - говорит невысокая брюнеточка в белой рубашке, и показывает рукой, куда идти.
В здании до сих пор пахнет детским садом. На стенах коридора винни-пухи и буратины. Мы вешаем одежду на крючки, и в этот момент врывается толпа. Приходится буквально продавливать себе путь из гардероба.
Поднимаемся по лестнице на третий этаж, в бывший спортзал. Там темно, мигают разноцветные лампочки. У одной из стен высится куча аппаратуры. За пультом - довольный Кулек, освещенный откуда-то снизу мертвенно-белым светом. И тишина.
Снизу нарастает многоголосый гогот, лестница чуть заметно вибрирует от множества быстрых шагов.
Динамики по углам зала изрыгают первые хриплые аккорды танцевального техно. И мы влетаем в зал, перед всеми, как на гребне волны.
Кеша и Хохол куда-то сразу пропадают, и я растерянно двигаюсь вперед, сквозь танцующих, оглушенный и непонимающий. Пока не упираюсь в стену. В голове шумит - это коньяк "дошел".
В тепле меня "развозит". Я сажусь на низкий широкий подоконник и умиротворенно смотрю на что-то мелькающее передо мной, состоящее из женских блузок, растрепанных волос, взмахивающих рук и ритмично подгибающихся ног. Музыка ревет так громко, что звуки почти неразличимы - сплошной пульсирующий шум. Хаус. Хаос. И вспышки света.
Музыка смолкает. Свет гаснет окончательно. Сначала недовольный ропот, свист, потом цветные лампочки снова вспыхивают. Кулек говорит в микрофон:
- Не рвите шнуры! Они вам не мешают.
И динамики взрываются звуком.
Я ловлю себя на том, что засыпаю. Это так странно. Когда музыка очень громкая - она совсем не мешает. И так уютно сидеть на этом подоконнике. Снизу поднимается тепло. Стена кажется мягкой. Как улыбка… она иногда мягко улыбается, когда никого нет, я один, на улице, это ничего, что снег, он теплый, ты потрогай, видишь… синий вечер наискосок… да это же просто я так смотрю, и Вега скачет, спина серая мелькает, хорошая собака, ты только потрогай, он теплый, кажется холодным, блестит, будто холодный, а теплый потому что ты… постой, я хочу смотреть на твое лицо, рукав скользкий, не убегай… да что такое…
- Батон! Сидит, как дурак! Эй! Да он спит! Батон!
Я испуганно вскидываюсь. Сразу не могу понять, куда смотреть. Грохот мешает сосредоточиться. Вот они.
Передо мной стоят Кеша с Костей. Они смеются, но лица у них озабоченные.
- Ты в порядке? Мы смотрим - Батона нет! Думали, тебе уже где-то морду бьют!
- Да, я заснул!..
- Ну, ты даешь! Заснул на дискотеке! Пошли танцевать!
- Я не умею!
- Ну, походи, на девок погляди! Не сиди так!