Потом она думала с удивлением, что они даже ни разу не поцеловались. И жалела об этом. Лишь спустя время она поняла, что между ними происходило нечто более важное, их души были слишком переполнены и только молчание могло выразить то, что чувствовали они, наиболее полно.
И они молчали. Или говорили о чем придется.
– Я не люблю балет, – говорила она. – Все, что не развивается, мертво. А там все одно и то же. Па-де-де и па-де-грас. То ли дело народный танец.
– Балет вечен, как все прекрасное, – возразил Стах.
– Согласна с тобой. Прекрасное вечно. Но представление о прекрасном меняется. Вот идут споры о живописи. В детстве мы любили Репина, он казался нам прекрасным…
– Мне он и теперь кажется прекрасным, – сказал Стах.
– Наверно, так и есть. Даже наверняка. Но для тебя он еще прекрасен, а для меня уже нет.
– Кто же прекрасен для тебя?
– Для меня прекрасно все, что оставляет простор для размышлений. Кустодиев, Пикассо, Ван Гог… Прилежание хорошо в школе. Живопись оно губит.
Стах слушал ее внимательно. Сказал:
– Не могу спорить с тобой на равных, – из всего, что ты назвала, я знаю только "Голубя мира" Пикассо.
– Прости, – смутилась она. – Я забыла, что ты живешь в глуши. Но чем ты живешь? Как?
– Живу, как все у нас на руднике. Работой.
– Ну а потом? Когда с работой кончено?
– С работой у нас никогда не бывает кончено, – сказал Стах.
Он мало говорил о себе. Видно, считал, что ей это неинтересно. Недаром же она сбежала когда-то от этой жизни и, судя по всему, не жалела об этом. У нее был хороший муж – талантливый молодой ученый в области физики. Был сын, – она показала Стаху его карточку которую носила всегда с собой, в сумке. Даже на фотографии видно было, что такого субъекта лучше ни на минуту не оставлять в комнате одного. У нее был интересный круг знакомых. Среди них были писатели, ученые, артисты. Что мог он противопоставить всему этому? Свой рудник и жизнь на этом руднике. Крик петухов, с которого начинался день. Туманы, внезапные, подступающие как слепота. Поселок в степи. Три улицы. Обитаемый остров. Люди тянутся к людям. Улыбка светит за километр. Чтобы это понять, надо пожить так. Хоть неделю.
Споры на планерках. Все эти пульповоды и углесосы, от которых зависит угледобыча на гидроруднике и которые то и дело ломаются, и тогда шахта стоит, и все ходят злые как черти, и не вылезают из шахты по две смены, и план горит. А потом вдруг все налаживается, и шахта начинает давать уголь сверх плана и погашает свой долг государству с лихвой. И тогда все довольны и веселы и начинают думать о том, что пора построить танцевальную площадку и купить инструменты для духового оркестра. Приезжает начальство из треста или иностранные делегаты – поляки или чехи. Их водят в шахту и на фабрику, они восторгаются всем и уезжают. А потом все начинается снова: опять стоит шахта, и все ругаются, и Бородина отчитывают по селектору.
Она спрашивала, как он живет. Но это и была его жизнь. Главное в его жизни. И это не могло ее интересовать.
Он хотел рассказать ей о ребятах. О Сергее Бородине и Ольге. О Павлике Забазлаеве. Но чтобы рассказывать о них, надо было опять говорить о гидроруднике. Да и могли ли они потянуть против ее новых друзей?
Она очень изменилась. Он старался представить себе ее там, среди ребят. Без этих перчаток и туфель. В простом синем пальтишке, которое было у нее когда-то, в беретике. В детских, в резинку, чулках и платьях, коротких, потому что она росла.
Такой она была, когда он уходил в армию. Такой снилась в неясных снах, виделась в бреду, когда все это случилось…
Он служил в саперных войсках, и они вели работы по разминированию обнаруженных складов с немецкими боеприпасами.
Двоих ребят уложило насмерть, а его контузило. В госпитале его утешали, говорили, что ему здорово повезло. А он считал, что повезло тем двоим. На него стала нападать хандра, которой он раньше не знал. Было непонятно, для чего нужна жизнь, и непонятно, почему никто кроме него этого не замечает.
Он провел в госпитале полгода. И полгода медленно приходил в себя, возвращаясь к жизни. Наконец он написал ей. И почти не огорчился, узнав, что она вышла замуж. Он еще не был настолько здоров и не умел огорчаться…
Глава третья
Дни были суетные, жаркие, бестолковые. Зато какие были вечера! Теплые, ясные, томительные, как на юге. Хороши были сумерки, свежий весенний воздух, нарядные праздные улицы Москвы, приобретавшие после дневной суеты какую-то особенную, медлительную леность.
Закат отражался в стеклах окон по-разному. Иногда отдельными красными мазками, и тогда казалось, что в доме горят свечи. Иногда радужно золотило окна, и они походили на цветные витражи. А иной раз столько ослепительного света выпадало на долю окна, где-нибудь в верхнем этаже под крышей, что казалось, там, за окном, горят юпитеры и идет киносъемка.
И хотя по календарю это были обыкновенные дни, в городе царил праздник. Праздник весны и любви. Окна всех домов были распахнуты навстречу этому празднику, и те, кто не могли выйти из дому и слиться с вечерней толпой, как в дни великих торжеств, смотрели на улицы из окон и с балконов.
Им не пришлось праздновать этот праздник вместе. Вечеров у них не было. Ее вечера принадлежали дому, Олегу.
В один из этих вечеров они с Олегом были в гостях у Луховицких. Они взяли такси. Ее немного укачивало в машине, поэтому она всегда садилась впереди, рядом с шофером.
Олег сказал:
– Поехали прямо…
Она думала о том, что у Олега странная черта – никогда не говорить маршрут до конца. Так и будет теперь командовать – налево, направо. Что за манера держать в напряжении себя и шофера?
Она смотрела на мигающие светофоры и улицы, заполненные нарядной толпой. Где-то в этой толпе одиноко бродит Стах. Завтра он уедет. Когда они снова увидятся? И что, если никогда?..
– А теперь налево, – сказал Олег.
Они любили бывать у Луховицких. Людмила, или просто Люка, как называли ее даже мало знакомые люди, считала свой дом образцовым. Да он, пожалуй, и был таким. Сама художница и жена литератора, она немало сил употребила на то, чтобы дом ее соответствовал духу времени. Гости у них бывали часто, из этого не делали трагедии, не закармливали гостей до полусмерти, хотя Люка была мастерица готовить. Блюда были легкие, всегда что-нибудь необычное, новое. А потом кофе в высоких бокалах, и мягкий полусвет от торшера с большим колпаком, разрисованным Люкой в новом стиле, и новые стихи, и песни Новеллы Матвеевой в магнитофонной записи.
В этом доме не любили ничтожеств, все гости были значительны и интересны.
Она знала, что и о них говорят: "Были Авдаковы!"
Она понимала, что, общаясь с ними, хозяева дома как бы отдают дань физике, ведущей, науке века. Понимала и то, что была в этом доме лишь женой Авдакова. Пусть милой, неглупой, но всего лишь женой.
– До угла, а потом направо – и стоп, – сказал Олег.
Она первая вышла из машины и ждала, пока Олег расплатится. "Завтра он уедет, – думала она. – А сейчас он еще здесь".
У Луховицких все были в сборе. Люка в полосатой кофточке, похожей на тельняшку, хозяйничала у стола. Луховицкий менял ленту магнитофона.
Маленькая артистка-травести, подруга Люки, худенькая, с мальчишескими ухватками, закричала:
– А сейчас мы спросим Авдакова! Сколько белуг оставляет после себя каждая пара белуг?
– Пару белуг, – сказал Олег.
– Вы гений! – закричала травести. – Я в вас верю.
Среди гостей был авиаконструктор, писавший втихомолку этюды, и его жена, брюнетка истерического склада, ревновавшая его к Люке. Драматург, автор пьесы, имевшей шумный успех в прошлом сезоне. Сейчас он пребывал в творческом тупике и пока еще несколько гордился этим и жаловался каждому встречному. Может быть, от общения с артистами, этими детьми, ненасытными к похвалам, он был несколько приторен и льстив. За столом он оказался ее соседом.
– Разрешите положить вам этой обаятельной рыбки, – говорил он, держа на весу блюдо.
– Мне казалось, что обаяние – это чисто человеческое свойство, – сказала она. Драматург ее раздражал.
– Вы прелесть, – сказал драматург и поцеловал ей руку. Люка внесла блюдо с печеной картошкой. Это вызвало бурю восторга.
– Споем пионерскую "Картошку", – предложил Луховицкий. – Ну-ка, бывшие пионеры!..
И они спели "Картошку" с неожиданным запалом, и глаза по-новому заблестели, и казалось, в комнату вместе с ветром, колеблющим занавески, влетел запах давно отгоревших пионерских костров.
Лучше всех пела маленькая травести. Может быть, потому, что детство, хотя и по долгу службы, еще не покинуло ее. Она пела тем ломаным баском, каким поют мальчишки, когда стараются казаться старше.
Она была хорошей артисткой. Умела свистеть в два пальца и стрелять из рогатки. Но она не очень умела быть женщиной и смущалась Олега, который сидел рядом с ней и пытался развлечь ее ученым разговором. Они говорили о белугах.
– Это очень просто, – объяснял Олег. – Если после двух белуг останется четыре, то после четырех их будет восемь, потом тридцать две, и скоро весь мир будет забит белугами. Если же от двух белуг уцелеет одна, то они переведутся…
– Хватит о белугах, – сказала Люка. – Пусть Саша расскажет про Хемингуэя. Ту историю, что Михаил Кольцов слышал, когда был в Испании…
– Эту историю мне рассказал друг покойного Михаила Кольцова, – негромко, затягиваясь папиросой, начал Луховицкий. – В Голливуде снимался фильм по роману Хемингуэя "Прощай, оружие!". Когда фильм был снят, Хемингуэя пригласили на просмотр. Он сидел в темном зале и смотрел фильм, ничего общего не имевший с его книгой. Он сидел терпеливо, ибо только терпеливый человек может быть охотником. Сидел, посасывая трубку. Сидел, словно ждал чего-то. Но вот на экране появилась площадь в Милане, Кэт и Генри кормили голубей… "А вот и голуби", – сказал Хемингуэй, поднялся и вышел.
– Блестяще, – сказал драматург. – "А вот и голуби"…
– В чем тут суть? – сказала брюнетка, жена авиаконструктора. – Он не любил голубей?..
– Он не любил фальши, – сказала травести. – В фильме, где все фальшиво, не бывает неожиданностей. Кэт и Генри, такие, какими их сделал Голливуд, должны были кормить голубей. Хемингуэй ждал голубей, и они появились.
"А вот и голуби"…
"Все играют, – думала она. – А как хорошо спели "Картошку"".
Когда пели, все стали другими. Даже драматург. Наверно, он вспомнил, каким был смешным толстым мальчишкой.
"А разве я не играю? – думала она. – Такую московскую дамочку. Только Стах сбивает с меня это. С ним я прежняя. И поэтому все приобретает другую ценность. С ним я такая, как есть. И опять ничего не знаю – как надо и как не надо. Мне все легко. Я могла бы разуться и бегать по лужам босиком…
Наверно, это сидит в каждом. Детская непосредственность, которую все мы так умело прячем. Мы слишком хотим выглядеть умными. А на самом деле мы просто хорошо знаем правила поведения".
В большой комнате танцевали. Она вошла и села на низкое кресло возле двери. Танцевали две пары – авиаконструктор с Люкой и драматург с травести. Олег втолковывал что-то Луховицкому. Он раскачивался на стуле. Без пиджака, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом – галстук он снял, с живым возбужденным лицом и взлохмаченными черными волосами, он сейчас нравился ей.
– Физики принесли в биологию не только электронный микроскоп, – говорил Олег. – Они принесли с собой новое отношение. Уверенность, что, если явление существует, его можно объяснить.
Луховицкий слушал напряженно, вдумчиво. Он интересовался наукой и даже выступал иногда с очерками на научные темы.
Брюнетка ревниво следила за танцующими. Ей было лет сорок, и она была из тех женщин, которые привыкают быть красивыми, а потом никак не могут от этого отвыкнуть.
Ее муж был худ, поджар и моложав. Он танцевал с Люкой так слаженно и ритмично, словно они танцевали вместе всю жизнь.
Люка убежала приготовлять кофе.
– Разрешите, – сказал авиаконструктор и сел на соседнее кресло.
Она ему нравилась и знала это женским чутьем. Шутливая влюбленность в хозяйку дома была иного рода. Сейчас он был серьезен, слегка многозначителен.
– Вы все время о чем-то думаете, – сказал он. – О чем?
– О чем? – повторила она, следя за танцующими. – Я думаю о том, что каждый из людей, собравшихся здесь, интересен и значителен сам по себе… Почему же мы так скучны, собравшись вместе?..
Он улыбнулся:
– Сказать? Мы слишком любим свое дело. Каждый свое… Для того чтобы мне стало весело, мне бы надо сюда авиатора. А вам – какого-нибудь филолога завалящего с вашей западной кафедры… А вашему Авдакову – парочку физиков. Я – за профсоюзное веселье!.. Потанцуем? – он поднялся.
Она не пошла танцевать с ним. Ей было жаль брюнетку. "Завтра я увижу его", – подумала она. И от этой мысли стала счастливой.
Подошла травести и села на ручку кресла.
– Приходите к нам в театр, – сказала она. – Сколько вашему мальчику?
– Скоро семь.
– Маленький. Ну все равно приходите. Даже одна. Не пожалеете. Сейчас любят говорить: "скверные актеры, скверные спектакли". А по-моему, испортился зритель. Он не ждет чудес, и чудеса не приходят. Пожалуй, единственный зритель, для которого еще стоит играть, – это наш. Зритель детских театров.
– Что вы ставите?
– "Гекльберри Финна".
– Вы, конечно, играете Гека?
– Да, – она засмеялась. – И мои друзья находят, что я стала невыносимой. Пока я была гайдаровским Тимуром, мне все хотелось помочь какой-нибудь старушке перейти через улицу или уступить место в трамвае. А теперь я сама ловлю себя на желании дернуть кого-нибудь за косу или дать подножку…
Травести сидела на ручке кресла в мальчишеской позе, закинув ногу на ногу и обхватив руками колено.
– Вы помните Гека? Он все такой же оборванный и неунывающий, каким вы его знали в детстве. Нужно встречаться со старыми друзьями. Может быть, эти встречи не делают нас счастливее. Но зато становишься лучше…
В глазах артистки светилась грусть и совсем не мальчишеская усталость.
– Мы слишком часто говорим себе "нельзя", потому что это слово въедается нам в душу с детства. Только тогда нам говорили, его. Какая-нибудь вдова Дуглас или мисс Уотсон. А теперь мы сами говорим себе: "Гек, сиди прямо!", "Гек, не клади ноги на стул!.." Нам даже легче от этих "нельзя", потому что для слова "можно" надо быть смелым…
Они вернулись от Луховицких поздно, и Олег сразу попросил поесть. Это была одна из его привычек – приходить из гостей голодным. Когда-то ее удивляла в нем эта черта – мало есть в гостях. Но за годы, прожитые вместе, она привыкла ко всем его чудачествам, знала их наперечет.
В ожидании ужина он расхаживал по кухне. Он всегда был в движении. Сидя на стуле, запрокидывал его так, что стул приобретал положение вздыбленного коня.
Подав ужин, она ушла в комнату. Она не могла думать о еде и даже смотреть, как едят. Дверь на балкон была открыта, и она шагнула на огороженную перилами площадку, поднятую на высоту шестого этажа. Она устала от шуток и разговоров. Вечер казался попусту потерянным.
Далеко внизу звенели трамваи, эти маленькие городские поезда, совершая свой привычный путь по замкнутому кругу.
Глава четвертая
В этот последний день у него уже не было дел и он предложил ей самой выбрать место и время встречи. Они договорились встретиться в небольшом скверике, поблизости от ее института, и потом пообедать вместе.
Как назло, она задержалась: было непредвиденное заседание кафедры, посвященное подготовке к экзаменам. Она сидела как на иголках. Ее мучило, что он ждет ее и, наверное, голоден.
Она увидела его еще издали. Он сидел на скамейке в условленном месте, в начале аллеи, и курил. Она подумала, что вот так же сидел бы он тогда на вокзале и ждал ее. Разве могла она не прийти, зная, что он ее ждет?..
Она привыкла к нему и уже почти не видела в нем перемен. Он был такой же, каким она помнила его, и ее чувство к нему было прежнее. Только теперь прибавилась забота о нем, которой тогда, в юности, не было. Может быть, потому, что в юности любят иначе.
– Как ты шел сюда?
– Парком. А потом на метро.
– Ты так и не ел?
– Неважно.
– Я все время думала о том, что ты не ел.
– Ерунда. – Он курил, держа папиросу в смуглых тонких пальцах. – Я не голоден.
Он курил. Она смотрела на него. У него были длинные темные ресницы. В этом было что-то от детства. От той поры, когда они рядом стояли на пороге счастья.
Они молчали. Он повернул к ней лицо:
– Ну, что смотришь с укором?
– Я не с укором, – сказала она. – Скажи… Ты был счастлив эти дни?
Он смотрел перед собой. Там, за оградой скверика, на тихой улице пестрела витрина фотографии. Были выставлены снимки видных актеров и спортсменов, – все в расчете на доверчивость приезжих, на их тщеславие.
Он смотрел перед собой, но не видел этой витрины. Он молчал так долго, что она не знала, слышал ли он ее вопрос.
– Был, – сказал он. И повторил твердо: – Был.
– О чем ты думаешь?
Он опять повернулся к ней. Смотрел долго. Сказал резко:
– О чем? О том, что сейчас все это кончится.
– Не надо делать из этого трагедию.
– Ты права.
– Пойдем поедим. Я знаю кафе, тут близко.
– Пойдем…
Они вышли из скверика и пошли по улочке, мимо фотографии. С ее витрины на них, улыбаясь, смотрел Юрий Гагарин.
– Ты не любишь провинцию, – сказал Стах. – Но провинция есть везде. Даже в Москве. "Юрий Гагарин фотографируется только у нас". Правда, в Москве провинция прячется в переулки.
– А у вас?
– У нас нет переулков.
– Что же есть у вас?
– Три прямые улицы. А вокруг степь. Холмы. Балка. Жаворонки поют, бегают суслики. Ты когда-нибудь видела сусликов?
– Нет.
– У нас их полно. У них норки такие круглые, наклонные. Как будто столбик был в землю забит и его вынули.
В кафе было тихо и прохладно. Отсюда еще ослепительнее казалась голубизна неба за окнами и темная зелень деревьев.
Хорошенькая официантка приняла у них заказ. Ей хотелось поговорить.
– Что вы, – сказала она. – У нас иностранцы часто бывают. Нас даже заставляют языки изучать. Я лично выбрала французский. Легкий язык. По-ихнему "бульон", и по-нашему "бульон". По-ихнему "компот", и по-нашему "компот"…
Наконец она ушла, помахивая русско-французским разговорником.
– Когда мы теперь увидимся?
– Когда-нибудь. Если будем живы.
– Почему бы нам умереть?..
– Просто так говорится. Я не собираюсь умирать. Хочется еще что-то сделать в жизни. Не увидеть, а именно сделать. Своими руками.
– У тебя красивые руки, – сказала она.